Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки

Нельзя не заметить противоречия в заявлениях Павлова относительно этого рефлекса. Так, он пишет, что жизнь перестает привязывать к себе, как только она становится бесцельной. «Разве мы не читаем весьма часто в записках, оставляемых самоубийцами, что они прекращают жизнь потому, что она бесцельна. Конечно, цели человеческой жизни безграничны и неистощимы. Трагедия самоубийцы в том, что у него происходит чаще всего мимолетное, и только гораздо реже продолжительное, задерживание, торможение, как мы, физиологи, выражаемся, рефлекса цели. Рефлекс цели не есть нечто неподвижное, но, как и все в организме, колеблется и изменяется, смотря по условиям, то в сторону усиления и развития, то в сторону ослабления и почти совершенного искоренения» [1951, с. 200]. Но если рефлекс цели врожденный («закрепленный наследственностью»), то как он может исчезнуть? Примеры с коллекционированием, с несвоевременным кормлением ребенка и самоубийцами убеждает, что речь идет не о рефлексе цели как таковом, а о возникающих и исчезающих потребностях.

…Для полного, правильного, плодотворного проявления рефлекса цели требуется известное его напряжение. Англосакс, высшее воплощение этого рефлекса, хорошо знает это, и вот почему на вопрос: какое главное условие достижения цели? – он отвечает неожиданным, невероятным для русского глаза и уха образом: существование препятствий. Он как бы говорит: «пусть напрягается, в ответ на препятствия, мой рефлекс цели – и тогда-то я и достигну цели, как бы она ни была трудна для достижения». Интересно, что в ответе совсем игнорируется невозможность достижения цели. Как это далеко от нас, у которых «обстоятельства» все объясняют, все оправдывают, все примиряют! До какой степени у нас отсутствуют практические сведения относительно такого важнейшего фактора жизни, как рефлекс цели… Когда отрицательные черты русского характера: леность, непредприимчивость, равнодушное или даже неряшливое отношение ко всякой жизненной работе, навевают мрачное настроение, я говорю себе: нет, это не коренные наши черты, это – дрянной нанос, это проклятое наследие крепостного права. Оно сделало из барина тунеядца, освободив его, в счет чужого дарового труда, от практики естественных в нормальной жизни стремлений обеспечить насущный хлеб для себя и дорогих ему, завоевать свою жизненную позицию, оставив его рефлекс цели без работы на основных линиях жизни. Оно сделало из крепостного совершенно пассивное существо, без всякой жизненной перспективы, раз на пути его самых естественных стремлений вставало непреодолимое препятствие в виде всемогущих произвола и каприза барина и барыни. И мечтается мне дальше. Испорченный аппетит, подорванное питание можно поправить, восстановить тщательным уходом, специальной гигиеной. То же может и должно произойти с загнанным исторически на русской почве рефлексом цели. Если каждый из нас будет лелеять этот рефлекс в себе как драгоценнейшую часть своего существа, если родители и все учительство всех рангов сделает своей главной задачей укрепление и развитие этого рефлекса в опекаемой массе, если наши общественность и государственность откроют широкие возможности для практики этого рефлекса, то мы сделаемся тем, чем мы должны и можем быть, судя по многим эпизодам нашей исторической жизни и по некоторым взмахам нашей творческой силы.

[Павлов, 1951, с. 200–201].

Выдвижение Павловым представления о рефлексе цели М. Г. Ярошевский считает большой заслугой великого физиолога. Вот что он пишет по этому поводу: «В качестве рефлекса цели Павлов приводил пример с коллекционированием, которое в границах биологического детерминизма не могло быть объяснено. И мысль Павлова прорывает эти границы, проложенные понятиями об “уравновешивании со средой”, гомеостазе, адаптации… В качестве синонима акта стремления Павлов употребляет такие понятия, как затрачиваемая энергия, влечение, страсть. Все они входят в категорию мотивации. И хотя вновь введенный рефлекс назван рефлексом цели, его категориальный смысл в контексте павловского анализа однозначен. Под этим рефлексом неизменно подразумевается мотивационная энергия как особая, присущая организму величина, движущая сила его поведения, источник его активности… Вводя понятие о рефлексе цели, Павлов указывал на важность энергетического потенциала этой системы. Означало ли это, что он, отступая от аксиом рефлекторного учения, сбрасывал со счета внешние детерминанты? Ведь он решительно утверждал: “…не существует никакого постоянного соотношения между затрачиваемой энергией и важностью цели: сплошь и рядом на совершенно пустые цели тратится огромная энергия, и наоборот”.

Для биологического мира подобное соотношение между энергией и целью невозможно. Живые существа, тратящие огромную энергию на пустые цели, были бы истреблены естественным отбором. Иную ситуацию мы наблюдаем в обществе, а именно его в первую очередь имел в виду Павлов. Все приводимые им примеры относились к людям (самоубийцы, скупцы и т. п.), равно как и примеры “коллекционерства”; коллекционируют все: “удобства жизни (практики), хорошие законы (государственные люди), познания (образованные люди), научные открытия (ученые люди), добродетели (высокие люди) и т. д.”.

Распространяется ли, однако, на их поведение принцип детерминизма? Считать, что детерминация действий человека исчерпывается теми мотивационными факторами, благодаря которым образуются условные рефлексы у животных, значило бы отказать ему в активно-личностном начале. Для Павлова такое решение неприемлемо. Он выступает против того, чтобы ссылаться на “обстоятельства”, которые “все извиняют, все оправдывают, со всем примиряют”. Такая аргументация, подчеркивал он, присуща русскому человеку в условиях, когда у него рефлекс цели оказался “загнанным исторически”» [1996, с. 17–19].

По мнению М. Г. Ярошевского, в научном плане выделение Павловым рефлекса цели означало включение в детерминистскую схему анализа поведения принципа мотивационной активности. Только через полвека в американской психологии упрочилось понятие о «мотиве достижения» Д. Макклелланда, которое по своим признакам, считает Ярошевский, идентично павловскому рефлексу цели. Вряд ли это так.

Рефлекс свободы. Проводя эксперименты на собаках, И. П. Павлов заметил, что одна собака не выносила привязи, ограничение свободы передвижения. Он рассматривал это как резко выраженное проявление рефлекса свободы, который, по мнению ученого, является общим свойством, одним из важнейших прирожденных рефлексов. Не будь его, всякое малейшее препятствие, писал Павлов, совершенно прерывало бы течение жизни животного. Замечу, что стремление к преодолению препятствий Павлов использовал и при обосновании рефлекса цели. Где же истина?

«Очевидно, что вместе с рефлексом свободы существует также прирожденный рефлекс рабской покорности. Хорошо известный факт, что щенки и маленькие собачки часто падают перед большими собаками на спину. Это есть отдача себя на волю сильнейшего, аналог человеческого бросания на колени и падения ниц – рефлекс рабства, конечно, имеющий определенное жизненное оправдание. Нарочитая пассивная поза слабейшего, естественно, ведет к падению агрессивной реакции сильнейшего, тогда как, хотя бы и бессильное, сопротивление слабейшего только усиливает разрушительное возбуждение сильнейшего.

Как часто и многообразно рефлекс рабства проявляется на русской почве, и как полезно осознавать это! Приведем один литературный пример. В маленьком рассказе Куприна “Река жизни” описывается самоубийство студента, которого заела совесть из-за предательства товарищей в охранке. Из письма самоубийцы ясно, что студент сделался жертвой рефлекса рабства, унаследованного от матери-приживалки. Понимай он это хорошо, он, во-первых, справедливее бы судил себя, а во-вторых, мог бы систематическими мерами развить в себе успешное задерживание, подавление этого рефлекса» [1951, с. 222].

Представления Павлова об этих рефлексах подверглись критике еще при его жизни, когда учение об условных рефлексах и высшей нервной деятельности не превратилось еще в культовое. Их абсолютная недоказанность отмечалась В. М. Бехтеревым, который, например, писал: «“Рефлекс рабства” или “раболепия”, который у собаки выражается приниженной позой и повертыванием туловища на землю, что у человека аналогизируется будто бы коленопреклоненному положению, опять же, по И. Павлову, является актом прирожденным как у собаки, так и у человека. Но и в этом случае по отношению к человеку не приводится соответствующих доказательств, а упоминается лишь о случае из рассказа Куприна, когда студент, имевший дело с охранкой, происходя от матери-приживалки, кончил самоубийством. Здесь предательство товарищей в охранке является будто бы выражением прирожденного рефлекса рабства, унаследованного от матери» [1928, с. 153].

В. М. Бехтерев критикует Павлова за его представления и о врожденном «рефлексе цели», с которым связана коллекционерская страсть не только у человека, но и у животных. «Свести к столь простой схеме сложнейший биологический акт, да еще подкрепить его рассуждениями на тему, почему именно мы, русские, под влиянием векового рабства потеряли свою волевую активность в противовес англосаксам, давно уже свободно развивавшим свой “рефлекс цели”, значит ли это разрешить задачу в смысле объяснения данного биологического явления? Вряд ли нужно доказывать, что дело от этого мало выигрывает; но вместе с этим дается оружие для противников объективного метода в применении к исследованию человеческой личности» [1928, с. 142–143]. В дальнейшем Бехтерев пишет: «Перечитывая работу проф. Павлова, нетрудно убедиться, что данных, приводимых им в пользу существования у собак прирожденного “рефлекса свободы” и “рефлекса рабства”, безусловно недостаточно, – тем более нет основания переносить эти выводы на человека, у которого, по заявлению автора, будто бы также существует прирожденный “рефлекс свободы”» [1928, с. 153].

И. П. Павлов принципиально в теории был верен, и хотел быть верен до конца, картезианскому знамени и тогда, когда предавался исключительному по мастерству изучению одного рефлекторного механизма за другим в пищеварительном тракте, и тогда, когда заговорил потом уже явно не картезианскими терминами, например, в 1916 г. в докладе о «рефлексе цели», или когда в 1917 г. выступил с речью о «рефлексе свободы».

[Ухтомский, 1954б, с. 165].

Л. С. Выготский писал: «…свидетельством в непонимании изучаемых явлений легко может представиться рефлекс цели или рефлекс свободы. Что это не рефлекс в обычном смысле – в том смысле, как слюнный рефлекс, а какой-то отличный от него по структуре механизм поведения, ясно для всякого. И только при всеобщем приведении к одному знаменателю можно обо всем говорить одинаково: это рефлекс… Самое слово “рефлекс” обессмысливается при этом…» [1982, т. 1, с. 81].

Представления Павлова о «рефлексе цели» критиковал и В. Кравков (1917).

В 1910 г. Йеркс обратил внимание на то, что большинство биологов давали низкую оценку психологии или проявляли в ней полное невежество, считая, что эта наука в скором времени исчезнет, влившись в биологию. Йеркс пришел к выводу, что «немногие науки находятся в худшем положении, чем психология», и связал это с недостатком уверенности в себе, отсутствием общепринятых принципов, плохой подготовкой психологов в области физики и провалом преподавания психологии в форме естественной науки. Обзор Йеркса вызвал острую дискуссию и явно встревожил психологов, которые долго и упорно работали над тем, чтобы сделать психологию признанной научной специальностью.

[Лихи, 2003, с. 253].

3.5. И. М. Сеченов и И. П. Павлов

Известно, что И. П. Павлов с энтузиазмом воспринял идеи И. М. Сеченова, изложенные им в «Рефлексах головного мозга». В наше время Павлов считается последователем Сеченова, и это действительно так. Но при этом мало или почти совсем не говорится о том, что было утрачено Павловым, по сравнению с теми представлениями, которые были у Сеченова. И это понятно, потому что такое сопоставление взглядов Сеченова и Павлова оказывается не в пользу последнего.

Мы все хорошо знаем, как было воспринято наследие И. М. Сеченова И. П. Павловым и его многочисленными учениками. Павловская школа во многом как бы опосредует связь времен – отношения, существующие между ними, прозрениями, мечтаниями Сеченова, с одной стороны, и физиологическими концепциями современности – с другой. Влияние идей Сеченова доходит до нас, как бы преломляясь сквозь призму павловских представлений, теоретических и методических установок и традиций. Поэтому во многих случаях, говоря об истоках, мы имеем дело фактически со сложнейшим переплетением идей, в котором выделить то, что связано непосредственно с Сеченовым, не так просто, да и вряд так уж всегда необходимо. Идеи Сеченова и Павлова переплелись так тесно, что образовалось единство физиологических представлений, единая, если можно так выразиться, философия физиологии.

[Шмидт, Бассин, 1980, с. 321].

Если Иван Михайлович говорил о психике животных и необходимости ее изучения, чтобы выяснить генезис происхождения психической деятельности у человека, то Иван Петрович начисто отрицал зоопсихологию как науку. Сеченов рассматривал волю как один из механизмов управления поведением человека, Павлов же вообще не касался этого вопроса. И. П. Павлов преобразовал в теоретическом плане выученные (произвольные), по Сеченову, поведенческие реакции в условные рефлексы, однако при этом выбросил психическую «середину» рефлекса, о которой так много рассуждал Сеченов, заменив ее понятием «временной связи». Правда, Павлов писал, что «временная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое» [1951, с. 325]. Однако в тех временных связях, которые Павлов изучал у собак, психическое свелось только к восприятию условного сигнала. Поэтому нельзя согласиться с делаемым из этого высказывания Павлова утверждением, что «таким образом, ответ Павлова на вопрос о природе условного рефлекса достаточно точен: условный рефлекс является в такой же степени физиологическим актом, как и психическим» [Ярошевский, 1958, с. 19].

Методологическая общность их [Сеченова и Павлова. – Е. И.] учений состояла в том, что центральным понятием для них явилось понятие рефлекса головного мозга – у Сеченова – или условного рефлекса – у Павлова, как явления одновременно и физиологического, и психического. Павловская физиология по своему замыслу никак не была физиологией, обособленной от психологии (имеется в виду материалистическая психология). Свою первоначальную задачу Павлов определил как попытку «найти такое элементарное психическое явление, которое… могло бы считаться вместе с тем и чисто [выделено мною. – Е. И.] физиологическим явлением…» (Полное собр. соч. М.: Наука, 1951. Т. 3, кн. 2. С. 322). Выбор условного рефлекса в качестве объекта исследования решал эту задачу. Этот исходный объект стал у Павлова предметом физиологического анализа, хотя он заключал в себе психические компоненты. При принципиальной общности установок Сеченова и Павлова по вопросу о рефлекторной деятельности мозга как деятельности психической и физиологической павловское учение своим предметом имело физиологию головного мозга. Психологического анализа рефлекторной деятельности Павлов касался лишь в той мере, в какой это было нужно для его суждений о физиологии мозга. Союз физиологии с психологией он считал необходимым в интересах не только психологии, но и самой физиологии высшей нервной деятельности, однако сам строго держался границ физиологического исследования и много раз подчеркивал, что остается на точке зрения физиолога.

[Будилова, 1980, с. 450].

Следует также иметь в виду, что понятие «временная связь» не синонимично понятию «условный рефлекс», это только середина рефлекса[17].

Таким образом, следует признать, что у Сеченова был скорее психофизиологический подход к рассмотрению поведения человека и животных, у Павлова – только физиологический, несмотря на желание некоторых современных психологов (см., например, врезки с выдержками из работ Е. А. Будиловой и М. Г. Ярошевского) убедить научное сообщество в том, что этот подход одновременно является и психологическим.

Оценка всех высказываний И. П. Павлова, вне зависимости от того, правильны ли они или нет, как диалектико-материалистических побудила некоторых психологов принять не только павловское учение о высшей нервной деятельности, создавшее прочный естественнонаучный фундамент для перестройки психологии на научных началах, но и павловское представление о предмете психологии.

Это представление принимает, в частности, Е. И. Бойко, по мнению которого позиция, занятая Павловым в вопросе о соотношении физиологии и психологии, по сравнению с позицией Сеченова, «оказалась более осторожной и дальновидной». На наш взгляд, более дальновидной в понимании предмета психологии оказалась именно позиция Сеченова. Бойко видит преимущество Павлова в том, что он считал психологию и физиологию, хотя и смежными, но различными науками. Мнение, будто Сеченов придерживался другой точки зрения, основано на недоразумении. Сеченов действительно ратовал за передачу всего дела психологии в руки физиологов, но смысл его предложения состоял вовсе не в том, чтобы отвергнуть психологию как науку, имеющую право на самостоятельное существование (так, кстати, стремились представить сеченовскую программу ее противники из идеалистического лагеря). В годы, когда Сеченов искал ответ на вопрос о том, кому и как разрабатывать психологию, эта наука в качестве самостоятельной отрасли знания делала первые робкие шаги, и психологов по профессии еще не существовало. Кавелин предложил черпать кадры психологов из числа «гуманитаров», т. е. представителей общественных наук, в которых тогда господствовал идеализм, Сеченов – из числа физиологов, т. е. исследователей, придерживающихся стихийно-материалистической, естественнонаучной методологии.

При этом психологию Сеченов считал не придатком к физиологии, а ее «родной сестрой». Стало быть, в данном пункте нет никаких расхождений между сеченовским подходом и павловским… Психология, по Сеченову, должна быть передана физиологам, поскольку они вооружены рефлекторным принципом – мощным орудием анализа не только физиологических, но и психологических факторов. Специфика последних не исчезает при применении к ним этого орудия, но, напротив, впервые обнаруживается в ее подлинной реальности, ибо психическое рефлекторно по своей природе…

[Ярошевский, 1958, с. 75].

Глава 4. Стремление психологов конца XIX – начала XX века к объективному изучению поведения

Ратуя за объективное, т. е. с помощью эксперимента, изучение психических явлений и поведения, Павлов в то же время не замечает развивающееся полным ходом на Западе и в России эмпирическое (экспериментальное) направление в психологии, которое тоже противопоставляло себя интроспективной психологии.

…Резко отрицательное отношение Павлова к психологии как науке, особенно к так называемой зоопсихологии, сохранилось без существенных перемен надолго, хотя в психологии происходили значительные перемены… Еще в 90-х годах XIX в. в сравнительной психологии наряду с традиционной в те времена ненаучной и бесплодной интроспективной зоопсихологией появилось и довольно быстро выросло материалистическое в основном течение, стремившееся исследовать поведение животных возможно более объективными приемами и интерпретировать полученные факты в строго научном плане, в точных терминах и понятиях (Леббок, Торндайк, Лёб, Бер, Бете, Икскюль и др.)… Имеется достаточное основание считать, что в начальном периоде своих исследований по физиологии большого мозга Павлов даже не знал об этом течении в психологии. Узнав о нем позже, Павлов не преминул отдать его инициаторам дань уважения и оценить их работу по достоинству.

[Асратян, 1974, с. 182].

Никакая наука не водила человека больше за нос и не выдавала свои измышления за действительность, чем психология.

(Л. Фейербах).

4.1. От ментализма к функционализму

Внедрение в научную психологию физиологии, обладавшей объективными методами исследования, было неизбежным процессом. Уж очень много фантастического было в субъективной психологии, особенно в ее антропоморфическом направлении, даже в конце XIX – начале XX века. Как писал В. М. Бехтерев, «субъективизм, обращаясь к самопознаванию, находит в человеке те или другие наклонности и, не оценивая истинного их происхождения за отсутствием объективного анализа, приписывает им метафизическое и даже трансцендентное происхождение…» [1928, с. 15].

…Антропологическая точка зрения из философии проникла и в науку, благодаря чему даже некоторые из позднейших авторов (Геккель, Ле-Дантек, Петри и др.) находят психическое, следовательно сознательное, не только у животных, включая и низшие их типы, но и у растений и даже у всякой клетки (клеточное сознание), доводя свой анализ в этом отношении даже до атомов (так называемые атомные души). Даже и сложные проявления сознательной деятельности в форме патриотизма, сознания долга, чувства собственности, эстетики, любви и т. д. такие авторы, как Вундт, Эспинас и др., приписывают муравьям, пчелам, термитам, паукам и т. п. Таким образом, сознание как субъективное явление даже выдающимися научными деятелями распространяется на всю живую природу и даже на неодушевленный мир.

То же самое имеет место и по отношению к внутреннему миру младенца. Посмотрите, как субъективисты создают свои научные положения о развитии «я» ребенка… (У. Мак-Дауголл. Основные проблемы соц. психологии).

Вряд ли можно сомневаться, что здесь… творческая фантазия выдается за науку, ибо дело идет о первых часах и днях жизни ребенка, субъективный мир которого самонаблюдению, хотя бы и посредственному, не доступен и не подлежит. Такими и подобными фикциями полна субъективная психология, как и зоопсихология.

Особенно поучительные и удивительные в своем роде места в этом отношении можно найти между прочим в книге проф. И. Сикорского «Всеобщая психология» (Киев, 1901). Возьмем для примера описание душевных чувств быка (с. 333): «Каким бы банальным ни показалось наблюдателю это четвероногое животное, не лишен глубоко психологического интереса тот факт, что с этим животным впервые начинается в зоологическом ряду чувство благоговения… Чувство благоговения можно наблюдать у рогатого скота на бойне».

[Бехтерев, 1928, с. 10–12].

Развитие физиологами взглядов о рефлекторной работе мозга не могло не затронуть и психологию, тем более что к началу XX века в психологии стал намечаться переход от ментализма (понимания в качестве предмета психологии сознания) к бихевиоризму (принятие за предмет психологии поведения). Хьюго Мюнстерберг, ученик В. Вундта, на основании учения о рефлексе (мозг порождает поведение, просто-напросто связывая нервы, приносящие раздражители, с нервами, уносящими ответную реакцию), стал отрицать, вопреки взглядам своего учителя, роль сознания в управлении поведением. Сознание и связанное с ним понятие «воля», исходя из представления о поведении как «стимул – физиологический процесс – реакция», оказались ненужными. «Для сохранения индивида явно не имеет никакого значения, сопровождается ли целенаправленное движение содержанием сознания или нет», – писал Мюнстерберг [цит. по: Лихи, 2003, с. 228].

Он разработал моторную теорию сознания, которую можно продемонстрировать схемой:

Содержание сознания определяется внешними стимулами и нашим внешним поведением, а также периферическими изменения в эффекторах (мышцах и железах), вызванных физиологическими процессами, связанных со стимулом и ответом.

По Мюнстербергу, сознание лишь наблюдает за миром и ответными действиями тела, ложно полагая, что оно связывает их, тогда как на самом деле это делает мозг. Моторная теория воли утверждает, что наше представление о том, что мы располагаем волей, существует только потому, что мы осознаем свое поведение. Мюнстерберг доказывал это следующим образом. Если я заявляю, что собираюсь встать со стула, это происходит не потому, что я решил встать, а потому, что моторные процессы подъема уже начались и поступили в сознание (сейчас бы мы сказали, что уже имеет место идеомоторный акт, связанный с изменением тонуса мышц). Я думаю, что моя воля эффективна, так как за общими, зарождающимися тенденциями действовать (решение осуществить действие) следует реальное действие, и первое запускает воспоминание о втором. Поскольку скрытые тенденции обычно предшествуют поведению, я верю, что моя воля осуществляется.

Согласно этой концепции, психология должна быть физиологической, объясняя сознание в понятиях, лежащих в основе физиологических процессов, особенно на периферии.

Моторная теория сознания получила в 90-х годах XIX века широкое распространение и содействовала формированию функциональной (физиологической) психологии и подъему ее разновидности – бихевиоризму, главной особенностью которых было принижение роли или полный отказ от интроспекции как метода изучения психики. Так, Энджел писал в 1907 году: «Современные исследования… обходятся без обычной прямой формы интроспекции и касаются… определения того, какая работа совершается, и при каких условиях это достигается» [цит. по: Лихи, 2003, с. 325].