bannerbanner
Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки
Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки

Полная версия

Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
10 из 15

Очень часто в истории науки можно видеть, что привлечь наскоро для объяснения явлений ближайшую подходящую схему значит в сущности загородиться этой схемой от реальности и успокоиться раньше времени, не уловив, в конце концов, подлинной природы явления.

[Ухтомский, 1950, с. 216].

Надо отметить справедливость упрека И. П. Павлова в сторону психологии: «Психолог признает условность принципом обучения и, принимая принцип дальше неразложимым, т. е. не нуждающимся в дальнейшем исследовании, стремится все из него вывести, все отдельные черты обучения свести на один и тот же процесс. Для этого он берет один физиологический факт и решительно придает ему определенное значение при истолковании частных фактов обучения, не требуя действительного подтверждения этого значения. Физиологу невольно думается при этом, что психолог, так недавно обособившийся от философа, еще не совсем отрешился от пристрастия к философскому приему дедукции, от чисто логической работы, не проверяющей каждый шаг мысли согласием с действительностью [выделено мною. – Е. И.][15]. Физиолог действует совершенно обратно. В каждом моменте исследования он старается отдельно и фактически анализировать явление, определяя сколько возможно условия его существования, не доверяя одним выводам, одним предположениям» [1951, с. 344; выделено мною. – Е. И.]. Для того чтобы описание явления было объективным, оно должно воспроизводиться в эксперименте. Отсюда и стремление И. П. Павлова создать такой метод и проводить опыты, в которых выяснялись бы условия такой воспроизводимости, а также была бы возможность соотносить силу раздражителя с величиной ответной реакции.

Для Павлова это было важным, так как, по словам А. А. Ухтомского, «И. П. Павлов представлял физиологию будущего сложною математическою выкладкою, испещренною “величественными интегралами”. Нам понятны праздничные мечты, которые может позволить себе творец науки в часы досуга, когда родная стихия мысли перестает быть для него суровым текущим трудом и становится “frohliche Wissenschaft”» [1954б, с. 165].

Этой идеей Павлов «заразил» и двух других академиков: биофизика Лазарева и математика Н. Н. Лузина. Волею случая в середине 50-х годов прошлого века ко мне попала книга И. П. Павлова «Двадцатилетний опыт…» 1932 года издания, подаренная ее автором Н. Н. Лузину 8 апреля 1932 года. Я обратил внимание на то, что эта книга была тщательно проштудирована Николаем Николаевичем, в ней бесчисленное число раз делались подчеркивания и заметки на полях, среди которых можно было выделить и определенную систему: особым цветом выделялись места в книге, где речь шла о количественном выражении силы условного слюнного рефлекса. Естественно, у меня возникло недоумение: зачем академику математики так тщательно изучать этот труд по физиологии? За разъяснениями я обратился к двоюродной тетке Н. Н. Лузина, Александре Ивановне Введенской, которая жила на Арбате в его квартире (и вместе с ним, и после него) и у которой я часто гостил в летние каникулы. Она мне поведала, что у Павлова был постоянный контакт с Лузиным. Сын Павлова часто приезжал в Москву и заходил к Лузину. После смерти жены Н. Н. Лузина распорядительницей ее имущества стала А. И. Введенская. Она, узнав, что я интересуюсь физиологией, и предложила мне эту книгу.

Так зачем же было Н. Н. Лузину так тщательно вникать в эксперименты И. П. Павлова? Со слов А. И. Введенской и жены ученика Лузина Н. Ф. Депутатовой, жившей в той же квартире, я понял, что тройственный союз ученых (И. П. Павлов, Н. Н. Лузин и биофизик П. П. Лазарев) задумал создать науку наподобие той, что Н. Винер назвал кибернетикой. Но осуществиться этой задумке не удалось (да и могла ли она осуществиться, базируясь на условнорефлекторной теории Павлова?). И. П. Павлов умирает в 1936 году, а Н. Н. Лузин в 1937 году подвергся со стороны партийного и государственного аппарата нападкам как «скрытый классовый враг».

Позже (в 1961 году) появилось и документальное подтверждение услышанному и увиденному мною ранее. Во время хрущевской оттепели из лагерей вернулся физиолог В. Л. Меркулов. Он и нашел документы, подтверждавшие связь Павлова, Лузина и Лазарева и их попытку создать новую науку, подобную кибернетике.

В наше время можно слышать, что понятие рефлекса сыграло свою роль и ожидать от него новых значительных плодов в новой науке не следует. Нам представляется, что для таких прогнозов достаточных оснований нет. И. П. Павлов дал великолепный пример того, как еще очень надолго может служить нам и как много нового способна дать науке концепция рефлекса, соответствующим образом приспособленная и углубленная для новых задач. Мы можем сказать, что И. П. Павлов впервые показал на экспериментальных примерах, как надо понимать и применять к делу модель рефлекса для того, чтобы она могла на деле сослужить ту службу, ради которой она и была задумана с самого начала, в XVII столетии, т. е. осветить физиологическую природу страстей и принудительно инстинктивных актов поведения.

[Ухтомский, 1954, с. 226–227].

В 1913 году И. П. Павлов писал, что вся сложная нервная деятельность, понимаемая раньше как психическая, представляется ему в виде двух основных физиологических механизмов: механизма условного рефлекса и механизма анализаторов. «В высшем животном мы констатируем две стороны высшей деятельности, – писал Павлов. – С одной стороны, образование новых связей с внешним миром, а с другой стороны, внешний анализ. Отличив эти две деятельности, вы увидите, что ими захватывается очень много, и трудно представить, что останется вне этого. Только детальное изучение может это определить. Всякая муштровка, всякое воспитание, ориентировка в окружающем мире, среди событий, природы, людей сводится или к образованию новых связей, или к тончайшему анализу. По крайней мере очень многое сводится к этим двум деятельностям» [1951, с. 214]. Однако позже (в 30-х годах) Павлов не сводил уже психическое (высшую нервную деятельность) только к этим двум механизмам.

В предисловии к книге А. Г. Иванова-Смоленского «Основные проблемы патофизиологии высшей нервной деятельности» (1933) он заговорил о возможности слития субъективного с объективным, физиологии и психологии. Вот что он писал по этому поводу: «…Постепенно открывалась все большая и большая возможность накладывать явления нашего субъективного мира на физиологические нервные отношения, иначе сказать, сливать те и другие. Об этом нельзя было думать, когда у физиолога имелись только опыты с искусственным раздражением разных пунктов коры и с удалением разных отделов ее у животных. Тогда, наоборот, существовал странный факт, что две области человеческого знания, занимавшиеся деятельностью одного и того же органа в животном и человеческом организме (кто может теперь оспаривать это?), держались вообще более или менее обособленно и иногда даже принципиально независимо друг от друга. В результате этой странности получилось то, что физиология высшего отдела головного мозга долгое время оставалась почти без всякого движения, а психология не могла даже выработать общего языка для обозначения явлений изучаемого ею материала, несмотря на многократные попытки ввести общепринятый между всеми психологами словарь. Теперь положение дела меняется, в особенности для физиологов. Перед нами открывается необозримый горизонт наблюдений и опытов, опытов без числа. Психологи же получат, наконец, общую прочную почву, естественную систему изучаемых ими основных явлений, в которой легче будет им разместить бесконечный хаос человеческих переживаний. Наступает и наступит, осуществится естественное и неизбежное сближение и, наконец, слитие психологического с физиологическим, субъективного с объективным – решится фактически вопрос, так долго тревоживший человеческую мысль» [1951, с. 342].

Общефизиологическая рефлекторная теория представляет созданную Павловым «настоящую физиологию» головного мозга. Но именно потому, что это «настоящая» физиология, т. е., по образному выражению Э. Клапареда, физиология, «способная говорить от себя и без того, чтобы психология подсказывала ей слово за словом то, что она должна сказать», Павлов по необходимости и по исходному замыслу должен был на первом этапе работы абстрагировать свой анализ от психологических понятий и методов. Это был обоснованный и правильный ход, соответствующий логике выявления общих законов исследуемого объекта.

[Веккер, 2000, с. 66].

Думаю, никто из психологов не откажется от попытки «наложить» психическую деятельность животных и человека на физиологические факты[16], связать психическое с физиологическим, но вряд ли кто будет поддерживать намерение И. П. Павлова слить, отождествить то и другое.

Ведь говоря о слитии физиологии и психологии, И. П. Павлов имел в виду не совместное изучение ими одного и того же объекта и явления, не единство физиологического и психического, а отождествление психологического с физиологическим. Эта мысль отчетливо обозначена им в работе «Ответ физиолога психологам» (1932): «Статья Edwin R. Guthrie “Conditioning as a Principle of Learning” представляет, как мне кажется, особый интерес своей основной, по-моему совершенно оправдываемой, тенденцией “наложить”, так сказать, явления так называемой психической деятельности на физиологические факты, т. е. слить, отождествить физиологическое с психологическим, субъективное с объективным, что по моему убеждению составляет важнейшую современную научную задачу» [1951, с. 343; выделено мною. – Е. И.]. Как видим, от основной своей идеи И. П. Павлов не отказался и через тридцать лет после ее возникновения.

К сожалению, при Павлове «не было начато систематическое сопоставление объективных и субъективных явлений друг с другом» [Орбели, 1964, с. 278].

Иван Петрович (Павлов. – Е. И.) указывает на два сорта ученых – монистов и дуалистов. К первым относятся Кречмер, Клерамбо: для них психологическое и физиологическое – одно и то же. Для других, как, например, для Жанэ, невозможно мыслить о том и о другом как о едином процессе.

[Павловские среды …, 1949, т. I (26 апреля 1933 г.), с. 328].

Иван Петрович (Павлов. – Е. И.) читает выдержки из статьи д-ра Рамха, в которой тот, выражая свое отрицательное отношение к науке об условных рефлексах, пишет: «Павлов – во всяком случае тот, кто больше всего повредил психологам принижением значения науки о субъективном в кругах невропатологов, психиатров, физиологов и педагогов». Иван Петрович выражает удовольствие по поводу такой оценки его работы (выделено мною. – Е. И.).

[Павловские среды …, 1949, т. I (26 октября 1932 г.), с. 234–235].

Психологи заинтересованы в том, чтобы были вскрыты физиологические механизмы психических явлений, но совершенно не заинтересованы в том, чтобы физиологические механизмы условнорефлекторной деятельности мозга подменили психологические механизмы поведения.

В этой же статье И. П. Павлов писал: «Я – психолог-эмпирик и психологическую литературу знаю только по нескольким руководствам психологии и совершенно ничтожному, сравнительно с существующим материалом, количеству прочитанных мной психологических статей; но был с поры сознательной жизни и остаюсь постоянным наблюдателем и аналитиком самого себя и других в доступном мне жизненном кругозоре, причисляя к нему и художественную литературу с жанровой живописью. Я решительно отрицаю и чувствую сильное нерасположение ко всякой теории, претендующей на полный обхват всего того, что составляет наш субъективный мир, но я не могу отказаться от анализа его, от простого понимания его на отдельных пунктах. А это понимание должно сводиться на согласие его отдельных явлений с данными нашего современного положительного естественнонаучного знания. Для этого же необходимо постоянно самым тщательным образом пробовать прилагать эти данные ко всякому отдельному явлению. Сейчас, я убежден в этом, чисто физиологическое понимание многого того, что прежде называлось психической деятельностью, стало на твердую почву, и при анализе поведения высшего животного до человека включительно законно прилагать всяческие усилия понимать явления чисто физиологически, на основе установленных физиологических процессов. А между тем мне ясно, что многие психологи ревниво, так сказать, оберегают поведение животного и человека от таких чисто физиологических объяснений, постоянно их игнорируя и не пробуя прилагать их сколько-нибудь объективно» [1951, с. 362; выделено мною. – Е. И.].

В заключение доклада, сделанного в Риме в 1932 году, Павлов еще раз повторил эту мысль: «В речи президента Американской психологической ассоциации на 1931 год Уольтера Гентера, даже несмотря на очень большие усилия оратора, психолога-бихевиориста, отделить физиологию от его психологии, прямо-таки невозможно усмотреть какую-либо разницу между физиологией и психологией. Но и психологи из небихевиористского лагеря признают, что наши опыты с условными рефлексами составили, например, большую поддержку учению об ассоциациях психологов…

Я убежден, что приближается важный этап человеческой мысли, когда физиологическое и психологическое, объективное и субъективное действительно сольются, когда фактически разрешится или отпадет естественным путем мучительное противоречие или противопоставление моего сознания моему телу. В самом деле, когда объективное изучение высшего животного, например собаки, дойдет до той степени, – а это, конечно, произойдет, – что физиолог будет обладать абсолютно точным предвидением при всех условиях поведения этого животного, то что останется для самостоятельного, отдельного существования его субъективного состояния, которое, конечно, есть и у него, но свое, как у нас наше. Не превратится ли тогда обязательно для нашей мысли деятельность всякого живого существа до человека включительно в одно нераздельное целое?» [1951, с. 393].

Итак, временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое – то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией?

(Павлов И. П. Полное собрание трудов. 1949. Т. III. С. 561).

Это заявление еще раз подтверждает, что единственным методом объективного изучения психического И. П. Павлов до конца своих дней считал физиологические методы.

В этой беседе Павлов рассуждает о мышлении, в частности, обезьян. И опять поражает его безграничная вера в могущество условного рефлекса при объяснении психических явлений: «Мы сейчас имеем полную возможность изучить всю картину этого “мышления”. Вот ответ на вопрос, поставленный психологами еще две тысячи лет тому назад. Перед вами раскрывается весь механизм примитивного думания. Во всем этом “мышлении” действительно ничего нет, кроме наших условных рефлексов и цепей этих ассоциаций. Вместе с тем вы видите, до какой степени законны наши рефлексы, до какой степени они, а также все раскрытые нами закономерности работы коры находят здесь себе приложение» [1951, с. 516].

И. П. Павлов при каждом удобном случае подчеркивал, что при анализе наблюдаемых им явлений он обходится без психологических терминов. «В высших отделах нервной системы, в больших полушариях, происходит преимущественно тончайший анализ, до которого может дойти животное и человек, – писал Павлов. – И этот предмет – чисто физиологический. Я, физиолог, при изучении этого предмета ни в каких посторонних понятиях и представлениях не нуждаюсь» [1951, с. 213].

При этом И. П. Павлов ревностно относился к сохранению «объективного» подхода к изучению высшей нервной деятельности. Вот что он заявил на «Среде» 23 января 1935 года по поводу одного из своих сотрудников: «Жалко, что нет Зеленого, но я бы и при нем это сказал. Этот Г. П. Зеленый начал очень хорошо. Хорошая диссертация его была, энергически думал. Впервые рефлекс на перерыв сделал, впервые рефлекс второго порядка получил и т. д. А когда получил профессорское звание и авторитетную этикетку, то работу энергическую забросил и изобразил из себя человека, который знает не только физиологию, но и психологию, которая понимает субъективный мир. Теперь занимается пустяками… Вместо того, чтобы постараться не действовать топором, после того как научился работать рубанком, он, наоборот, бросил наши точные опыты и занялся фразеологией, игрой слов, теперь вроде Келера опровергает эти опыты» [Павловские среды …, 1949, т. III, с. 48–49].

В тот период, когда И. П. Павлов приступил к изучению условных рефлексов, он стоял на пути переворота в области основных наших утверждений относительно взаимоотношений физиологии и психологии как научных дисциплин. Один из первых своих докладов он назвал «Экспериментальная психология и патопсихология на животных». Но вскоре он убедился, что этот термин является преждевременным, так как разрешить психологические задачи ему оказалось не под силу, а пользование психологической терминологией даже мешало ему. Он перешел на позиции изучения «истинной физиологии больших полушарий головного мозга» и занялся физиологией, не считаясь с психическим миром человека. На известном этапе он утверждал, что его задача заключается в изучении физиологических явлений, в их объяснении и научном толковании. Господствовавшая в то время гносеология допускала эмпирический параллелизм, т. е. утверждение, что, независимо от того, какова взаимосвязь между материей и духом, физическим и психическим, физиологические объективные явления происходят так, как если бы субъективных явлений и не существовало вовсе. Это давало право физиологам заниматься изучением физиологических явлений без учета субъективных психологических явлений. Но это не означало, что физиология отрицала субъективный мир человека или животных, это не означало, что она принимала ту или иную точку зрения в вопросе о природе психических явлений и их связи с явлениями физическими, – физиологи только использовали из господствующих гносеологических утверждений право на самостоятельное построение физиологии вне ее связи с сопутствующими или параллельными психическими явлениями.

Но после того как был накоплен огромный материал, допускавший возможность построения основных законов нервной динамики, снова возник вопрос, являются ли такие знания полными или нет, могут ли физиологи на этом успокоиться и считать свою задачу исчерпанной. И. П. Павлов отвечал на это отрицательно. Он не считал изучение физиологии больших полушарий законченным разрешением этих вопросов и надеялся, что когда-нибудь на этой физиологической канве будет происходить изучение субъективного мира человека.

[Орбели, 1964, с. 251–252].

На одной из «Сред», обсуждая опыты с решением животными задач, которые перед ними ставили экспериментаторы, И. П. Павлов заявил: «Нужно считать, что образование временных связей, т. е. этих “ассоциаций”, как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 579]. Анализ и синтез раздражений, считал Павлов, «можно и должно называть элементарным, конкретным мышлением» [1951, кн. 2, с. 222]. И еще: «Здесь психология покрывается физиологией, субъективное понимается чисто физиологически, чисто объективно. С этим приобретается очень многое. Мы начинаем понимать, каким образом происходит мышление человека, о котором столько разговоров и столько всякой пустой болтовни» [Павловские среды …, 1949, т. II, с. 586]. Очевидно, что в данном случае И. П. Павлов подменяет сущность знаний механизмом образования новых знаний.

И уж совсем трудно понять следующее заявление Павлова: «Нужно думать, что нервные процессы полушарий при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обыкновенно называется чувствами в их двух основных категориях – положительной и отрицательной, и в их огромной градации интенсивностей» [1951, с. 391].

Учение Ивана Петровича Павлова о высшей нервной деятельности – это есть та экспериментальная психология и патопсихология, которую провозгласил Иван Петрович еще в 1903 г. и которую он довел до изучения в клинике человеческой невропатологии и психиатрии.

[Орбели, 1950, с. 167].

Ошибка И. П. Павлова состоит в практическом отождествлении им высшей нервной деятельности (поведения) с условнорефлекторной деятельностью и насаждении своей методики изучения высшей нервной деятельности и психики животных и человека как единственно объективной и правильной. Это и вызывало резкие и справедливые возражения других ученых.

3.2. Речь и мышление в свете представлений И. П. Павлова о второй сигнальной системе

Как известно, изучение условнорефлекторной деятельности на животных привело И. П. Павлова к пониманию того, что условный рефлекс – это не только поведенческий, но и отражательный акт. И. П. Павлов понимал условный раздражитель не просто как стимул, вызывающий ту или иную реакцию, а как знак, т. е. как метку, признак ситуации, в которую попадает животное. Знаки являются сигналами, которые не только сигналят о внешних условиях поведения, но и управляют ими.

Знак – это такой компонент психического отражения, который не имеет познавательно-образного сходства с соответствующим ему элементом или свойством объекта оригинала. Если образ воспроизводит структуру оригинала с определенной степенью адекватности, то знаки такой структуры не воспроизводят. Но они воспроизводят в самом субъекте образы объектов-оригиналов, возникших в результате предшествовавших актов отражения.

[Батуев, 2004, с. 22].

Однако раздражитель является знаком не для рецептора, как пишет М. Г. Ярошевский (см. врезку), а для центральных отделов нервной системы, производящих анализ поступивших с периферии сигналов.

В дискуссии с Лешли Павлов проливает свет на глубинный смысл условного рефлекса как категории поведенческой. Его истинной детерминантой является не раздражитель в его традиционной физиологической ипостаси. Здесь поведение также имеет своей причиной внешний источник. Этот источник также действует на рецептор, но теперь для рецептора он оборачивается знаком (именно этот термин применяет Павлов). Знаком чего? Внешних условий, объективных ситуаций, без различения которых невозможно поведение. Именно эта исполняемая рецептором знаковая функция превращает дугу в поведенческий акт, непременно предполагающий знаковые отношения между организмом и решением задачи по его адаптации к внешним условиям.

…Появление понятия о знаке в структуре рефлекторной теории имело принципиальное значение для преодоления механистического способа мышления, три века тяготевшего над ней. Именно обращение к знаку придавало вчерашнему раздражителю (стимулу) значение посредника между организмом и обозначаемыми им реалиями внешней среды, значение особого регулятора поведения.

[Ярошевский, 1996, с. 22].

В связи с этим Павлов стал говорить о наличии у животных первой сигнальной системы, в которой сигналами действительности служат безусловные и условные раздражители. Но когда он перешел к изучению высшей нервной деятельности человека, то стало очевидным, что роль знаков, сигналов могут исполнять и слова, речь человека. Вследствие этого Павлов выдвинул представление о второй сигнальной системе.

В последние годы своей работы над изучением условных рефлексов И. П. Павлов выдвинул учение о второй сигнальной системе и склонялся к тому, что именно она и является той формой высшей нервной деятельности, той надстройкой над нервной деятельностью, которая характеризует человеческий мозг, человеческую высшую нервную деятельность и которая является отличительным признаком человека по сравнению со всем животным миром. К великому нашему сожалению, И. П. Павлов очень мало успел разработать этот раздел учения о высшей нервной деятельности. Преждевременная смерть оторвала его от нас в те годы, когда он концентрировал свое внимание на вопросе о том, что именно отличает человеческую высшую нервную деятельность от высшей нервной деятельности животного с чисто физиологической точки зрения. Высказанные Павловым мысли не были оформлены им в законченном докладе либо в законченной статье. В значительной мере они высказывались на «средах», являясь достоянием только тех, кто постоянно посещал его «среды», причем остались в форме не выправленных им самим стенограмм. В связи с этим создалось своеобразное и, мне кажется, подчас неправильное понимание второй сигнальной системы, а затем и некоторые неправильные выводы… Можно заменить словесный знак иным звуковым выражением либо оптическим изображением, заменить устную речь письменной, жестикуляторной, мимической и т. д. В связи с этим возникает ошибочное представление, с которым часто приходится встречаться. Это смешение второй сигнальной системы с речью… Ошибка заключается в следующем. Речевой акт представляет собой большую сложность, в которой мы различаем, с одной стороны, способность речепроизношения (сложный, комплексный моторный акт, ведущий к произношению членораздельной речи), а с другой стороны, осмысление речи, т. е. использование речевого акта для того, чтобы путем членораздельных звуков обозначить предметы и действия соответствующими названиями. Сам по себе моторный акт речи – артикуляция – может быть развит у отдельных животных без того, чтобы за этим скрывалось осмысление. Достаточно привести в пример попугая, который обладает способностью довольно хорошей членораздельной речи, т. е. обладает способностью воспроизводить имитационным путем человеческие речевые звуки. Является ли это проявлением второй сигнальной системы? Конечно, нет. Здесь есть одно только звукопроизводство… А с другой стороны, мы можем себе представить ребенка, который неспособен правильно имитировать человеческую речь и из этой человеческой раздельной речи в состоянии воспроизводить лишь отдельные фонемы либо слова. Однако он свидетельствует своими движениями и своевременным применением этой примитивной речи, что он применяет эту речь не пассивно, под влиянием условных раздражителей, а как символику и обозначение конкретных предметов либо конкретных действий. Тут уже выступают элементы второй сигнальной системы, когда основанный либо на звуковом, либо на оптическом восприятии символ, вступивший ранее во временную связь с тем или иным конкретным предметом или действием, начинает вызывать свойственные этому объекту или действию влияния на деятельность человека. Если иметь это в виду, то станет ясно, что при разработке вопроса о высшей нервной деятельности человека приходится изучать два совершенно различных вопроса: с одной стороны, изучать моторику речевого акта и способность к выполнению членораздельной речи… и, с другой стороны, изучать те временные связи, которые вторично устанавливаются между уже готовыми комплексами условных связей, ранее выработанными в жизни индивидуального человеческого организма. Пока нет этого второго момента, нет и второй сигнальной системы, и все попытки считать изучение членораздельной речи самой по себе за изучение этой второй сигнальной системы должны считаться ошибочными и неудачными.

На страницу:
10 из 15