Лес видений

Испустила она ещё один вопль, ещё более дикий и пугающий, и принялась в бешенстве подпрыгивать, сыпать ругательствами, а затем, вспомнив про лису, бросилась к ней и принялась трясти зверюшку за грудки, приговаривая:

– У тебя есть ещё, верно?! Дай, дай! Я чувствую запах, я хочу его!

И отключился здравый смысл, и начала она раздевать Сестрицу, лезть той под платок, под сарафан, ощупывать шерсть пядь за пядью. И не отдавала себе Немила отчёт в том, зачем Сестрица не отбрыкивается, не отстраняется, а напротив, лезет ближе и ближе, ответным действием щупает Немиле под рубахой, шарит под юбкой и роется в голенищах сапог. Знала Немила лишь то, что не на шутку начинает возбуждаться, и нет ей никакого дела до тех, кто с противоположного берега ошалело наблюдал за разворачивающимся представлением.

Настолько шокирующим, волнующе-отвратительным было то зрелище, что Добрыня, которому нужно было преодолеть в обратную сторону целую широкую реку, поначалу остолбенел, не в силах оторвать взгляд, потом стыдливо прикрыл глаза, поглядывая сквозь пальцы… Но вспомнил, кто он и для чего он послан Моревной, и устыдился своей слабости.

Бежал богатырь по воде, рассекая её грудью, и мысленно проклинал себя за беспечность. Знал же, что Сестрица – плутовка каких поискать, преступница, грабительница, что никакая она на самом деле не лиса, а обыкновенная баба, потерявшая со временем человеческий облик, не зря же молва о ней по городу шла, что живёт она в тридесятом чуть ли не с самого сотворения мира.

Добрыня жил в тридесятом уж очень давно, и когда он тут очутился – во времена столь стародавние, что ещё моста через Смородину не построили – лиса уже была лисой, такой, какая она есть сейчас, разве что, возможно, не столь одичавшей.

Выскочил богатырь на берег рыхлый, да кинулся разнимать обеих. Мотивы лисы были ясны ему как божий день, но в отличие от Немилиных. Невестушка царевича отпихивала Добрыню, как злейшего врага, а из открытого рта вместе со слюной вылетали слова, которые он поначалу принял за бессвязный бред:

– Дай мне! Дай! Я голодна! Оно сладкое, оно даст мне силы продолжить путь!

Какое такое «оно»? – удивился Добрыня. Он ведь не видел ни как лиса предложила Немиле яблоко, ни как налетел вихрь. Подоплёка всей ситуации оставалась ему не ясна до тех пор, пока не вспомнил он, что-де лиса «бродила по саду молодильному, пока не услышала голоса». И тогда сложились свидетельства в одно, и пришёл он в ужас.

Всё сходилось. Яблоки молодильные кроме большой пользы содержали в себе ещё большую опасность: всякий, кто их пробовал в близости от сада или в самом саду, после этого не мог и не хотел расставаться с садом до тех пор, пока не съест столько, сколько войдёт в его нутро. Слышал ещё Добрыня, что попавший в сад будет набивать живот до тех пор, пока не уменьшится меньше зародыша и не сгинет.

– Где тот плод, что ты дала ей? – богатырь тряхнул лису и занёс руку.

– Ничего я не давала! – огрызнулась лиса и зарычала, и тогда Добрыня сделал то, чего давно уже втайне желал: он обнажил меч и отрубил истово орущей лисице поочерёдно лапы, хвост и голову.

Голову он кинул в воду, тело оставил лежать на берегу, а лапы запустил в разные стороны настолько далеко, насколько мог.

Что же делала в этот момент наша Немила? Порывалась она поначалу в лес убежать тайком, но то, что сотворил Добрыня, напрочь отбило у неё желание закусить очередным яблоком. О нет, сам того не ведая Добрыня открыл, как можно перебить сильнейший, граничащий с одержимостью аппетит, за что ему честь и хвала!

– Пойдём со мной, девица-красавица, тебя твой царевич уж заждался.

Немила затравленно глянула на протянутую ручищу, перевела взгляд на вложенный в ножны меч, потом на пустую реку и на корчившееся у берега лишённое конечностей тело.

О, почему бы ей не стать камнем! Она могла бы стать скорбящим изваянием с окаменевшим от душевной боли нутром. Если бы она стала каменной, то ей не пришлось бы идти с жестокосердным Добрыней, но, если посмотреть с другой стороны, она бы тогда вообще не смогла никуда идти, а остаться в этом ужасном месте рядом с тем, что осталось от Сестрицы, она тоже не могла.

Тяжёлая ладонь мягко опустилась на её голову, пальцы принялись неуклюже гладить волосы.

– Но-но, Немилушка, не считай меня врагом. Прости за то меня, дурака, что предался наказанию опрометчиво, не пожалев твоих нежных чувств. Ты пойми, мы в тридесятом живём по другим законам, а лиса твоя, уж не знаю, чем тебе так дорога тебе эта гадина, считай что и не пострадала особо. Скоро её голову выловит кто-нибудь сердобольный ниже по реке, и потом пройдёт с ней под мышкой прямо до этого места. И посадит он голову, что только себе на уме, на эти плечи изворотливые, и найдёт ей лапки, и снова побежит твоя лиса на своих двух. Или четырёх.

– Эта лисица никакая не моя, – фыркнула Немила и тоскливо уставилась за речку. Там, на противоположном берегу, Иван подпрыгивал на одном месте, старательно привлекая к себе внимание. – Ну, перенеси меня к Ивану, я хочу к его спасительной плоти прижаться.

Добрыня подумал, что он, возможно, и ошибся, решив, будто лиса дала Немиле яблоко. Самого плода он не видел, да и Немила внешне никак не изменилась, не помолодела и не уменьшилась в росте. Взвалил он Немилу на плечи и понёс. Речушка была широкая, но по меркам Добрыни достаточно мелкая. Нигде вода не доходила ему выше груди, а чаще всего плескалась на уровне пояса. Немиле хорошо лежалось на плечах богатыря, крепко. Да и некогда бояться, покуда было о чём задуматься.

Она смолчала перед Добрыней, можно даже сказать – сорвала, ввела в заблуждение. С другой стороны – ничего ведь и не произошло толком? Пусть оставила она на яблоке следы зубов, но ни доли мякушки яблочной она не проглотила, а пара капель сока разве может считаться за еду?

Вот и решила она быстренько, пока глядела на дно речушки прозрачной, что не успела нарушить завещанную Марьей Моревной заповедь: «ничего не ешь в тридесятом царстве».

Подобрала Немила косы, чтоб не касались поверхности мутной, и заулыбалась своему отражению, а когда богатырь снял её с плеч, она кинулась на шею к Ивану, принялась расцеловывать его, как после долгой разлуки, и на этот раз царевич не шарахался, не стоял истуканом, а участвовал в действе, подставляя под поцелуи и щёки, и губы.

– Пойдёмте, пойдёмте скорее, сил моих нет уже здесь находиться! – заявила Немилушка. – Давай, богатырь,веди!

Выстроились они втроём в один ряд и двинулись сквозь редкий подлесок. Добрыня – слева, Иван – справа, а посередине Немила, само собой. Простора всем хватало, так что шли они, друг другу не мешая.

Разговоров, правда, не вели, а Немиле того внезапно захотелось, чтобы время скоротать и мысли пустить в другое русло, и не думать не гадать, что за вихрь ей уже второй раз помог в безвыходной ситуации.

Попробовала она было завести разговор о жизни в Щековском царстве-государстве, но Добрыня на то со смурным видом возразил, что за последнюю сотню-другую лет в его родном отечестве всё слишком уж поменялось, а ежели и не поменялось, то он уже всё позабыл.

Тогда Немила зашла с другой стороны и начала пытать Ивана рассказать о чём-нибудь интересном из царской жизни. К её глубокому разочарованию, Иванушка тоже не сподобился на сколь-нибудь вразумительный ответ.

Взгрустнулось Немиле, но долго погрустить не успелось, ибо за очередным поворотом непрестанно вихляющей дорожки подлесок внезапно кончился, а заместо него перед шагающей троицей выросла мерцающая стена огненного марева.

И распростёлось марево на высоту в четыре, а то и пять среднечеловеческих роста, и дугой над ним пучился мост, и был тот мост высокий и длинный, что ни конца, ни края тому не было видно.

Однако, при всём этом мост имел вид старый, потрепанный, а цвет имел обугленный, и когда Немила поняла, что идти дале придётся именно по нему, то вцепилась в Добрынину руку, так велик был её страх.

– У страха глаза велики! – смеясь, ответил Добрыня, поднял Немилу в воздух, словно та была дитём, и пустился в сторону хлипенького мостка.

– Я не пойду в огонь второй раз! Отпусти, вдвоём мы точно провалимся! – завопила она, и Добрыня то ли внял Немилиным словам, то ли сам передумал дурачиться, но перед самым мостом остановился и опустил недовольную ношу на первую ступеньку моста, и усмехнулся:

– Ну, как тебе мост, достаточно крепок ли для твоей особушки? Не падает?

В ответ на насмешку Немила переминулась с ноги на ногу. Покачала головой. В непосредственной близи мост производил противоречивое впечатление. Массивные доски были слеплены откровенно бездарным плотником, из-за чего под ногами зияли щели, а столбы стояли перекошенные – чуть обопрёшься, и полетишь вместе с одним из таких в огненную бездну.

Сквозь щели пробивался жар, и всё вокруг окутывало марево. Сделала Немила шаг, оглянулась назад на Иванушку с Добрыней, а по лицу её пот катился столь обильный, словно она лицо под ливень подставляла.

– Да иди уже, он не любит, когда перед ним трясутся точно пичужки! – рявкнул богатырь.

– Я пойду первым.

Иванушка вынырнул из-под богатырской руки, пружинящей походкой прошёлся по краю моста, криво улыбнулся и развернулся к Немиле спиной.

– Ах, ты такой смелый! – она широко раскрыла глаза от удивления и попыталась погладить спину возлюбленного. Тот передёрнул лопатками.

– Я уже бывал здесь раньше. Так что не такой уж и смелый.

Не успела она ничего возразить, только юбку подобрала, чтобы за царевичем поспевать. В другой раз она бы залюбовалась тем, как в её избраннике сочетаются ловкость, изящество и храбрость, но сейчас она могла думать лишь о том, как бы он не свалился с моста, и как бы не свалиться самой.

Слава творцам, мост был крепче, чем казалось на первый взгляд. Три пары ног топали по нему, и хоть бы хны – даже ни разу не качнулся.

Сложно охватить разумом весь масштаб строения, подобного этому, и до Немилы не сразу начало доходить, что вышеобозначенный, как она поначалу выразилась про себя, мосток, никакой не мосток, а грандиозное сооружение под стать Денница-граду.

«Где кончается мост, там кончается зарево» – подумала Немила. Однако, ни мосту, ни зареву конца не предвиделось, и дорога по мосту продолжала идти ввысь, а значит, они не достигли ещё и половины.

Вдруг откуда ни возьмись раздался громогласный бас, даже не бас, а рык:

– Стой, кто идёт? И почему супр-ротив движения? Услыхал я вас ещё издалека. Пришлось весь поток входящих остановить, а это не дело совсем. Ну-ка, подойдите, покажитесь.

Немила и без того едва держалась на ногах, а от этого голоса совсем подурнело. Нет, ну кто же в бане ходьбой с препятствиями занимается? В бане обычно лежат и холодной водой обливаются, а не скачут как… «Полно, полно» – одёрнула она себя, – «счас мы быстренько мимо стража пройдём, помашем ему ручкой, там дальше с моста вниз идти не так уж сложно будет, и всё – конец одной сказочке, начало другой, про Немилу-царевну и про её жили долго и счастливо».

– Ба, всего трое! А топали-то… точно вдесятером! Ладно, так даже лучше, троих скидывать в Смородину не так накладно, как десятерых. Ой. Кто это там, третий? Добрыня, ты ли это, друг мой старый?

Тотчас Немила чуть и не померла на месте, а всё из-за того, что Добрыня, добрая душа, решил чуть подвинуть её в сторону, чтобы пройти вперёд.

– Когда это тебе, Змей подколодный, накладно было десятерых сбросить с высоты? – засмеялся богатырь. – Выйди, Горыныч, дай посмотрю на тебя.

Поначалу Немилин разум отказался воспринимать картинку, что возникла на том месте, где только что висела плотная оранжевая дымка.

Где заканчивался щучий хвост на шлеме Добрыня, там из дымки очертились три овальных силуэта цветом и шероховатостью напоминающие куски высушенной солнцем глины, которые соединялись между собою, как три цветочных стебелька, растущих от одного корня.

Как Добрыня и упомянул в радостном приветствии, это был Змей, или три змея, соединяющиеся в одно длинное и узкое тело, будто бы скроенное по меркам моста.

Выглядывая из-за спины царевича, Немила разглядела и крылья, столь длинные, что свисали далеко за перила. Немилу накрыла новая волна страха, отчего она вцепилась в Ивана и спрятала лицо в его волосах. Волосы пахли слабо, в них ощущалась влажная горечь первых весенних костров.

С громким чмоканьем расцеловались старые друзья ровно девять раз, по три на каждую голову.

– Какими судьбами, Добрыня? Кого ты привёл ко мне на обед в этот раз?

Услышала Немила, задрожала вся от ужаса. Понятно ей стало, отчего Добрыня помалкивал о своём друге! Тьфу, да как вообще можно с таким чудищем якшаться! (Не будь она так испугана, то наверняка бы отметила, что богатырь и Змей ростом оба были равны вплоть до одного вершка, и что пасти у чудовища были не очень-то зубасты, да не широки).

– Я привёл тебе Немилу, девицу ясную разумом и твёрдую сердцем, – отвечал Добрыня. – Полюбила она вот этого доброго молодца так накрепко, что преисполнилась смелости вызволить его из твоих лап цепких да забрать домой, чтобы вместе жить-поживать и детишек воспитывать.

– Хм-м, – хрипло выдохнул Змей. – Что же, тогда отойди в сторону и пропусти их. Пусть встанут оба пред моими очами.

На ватных ногах, подталкиваемая в спину Иванушкой, она прошла по краю моста и встала, как было указано, пред Змеевыми очами. Очи те имели цвет оранжевый, такой же, как туман, клубящийся у трёх Змеевых ртов. И благодаря причудливому обману зрения чудилось, будто у Змея в глотках тлело настоящее пламя.

– Многое я повидал на своём веку, – проговорило чудовище, пристально глядя, на Немилу одной парой глаз, тогда как остальные две отрешённо глядели по сторонам. – Видал я храбрых молодцев, что спасали девиц прекрасных, и девиц, что приходили требовать возвращения своих суженых. И не препятствовал я никогда соединению влюблённых сердец, ежели простые три правила соблюдались.

Змей выдохнул, вышедший из его шести ноздрей воздух стал закручиваться в мелкие вихри.

– Первое правило: меня надо уважать. Второе правило: я люблю честность. И третье правило, которое истекает из первого: не следует нарушать правила того места, в котором тебе волей судьбы пришлось оказаться, ибо в отсутствие Матушки я и есть здесь самый старший сын, и я решаю, кого можно пускать, а кого выпускать. Змей Горыныч моё имя.

«И никаких поблажек от меня не ждите» – сверкнули жёлтым узкие змеиные глаза.

– Отойти в сторону! – внезапно взревела та голова, которая до этого момента участие в разговоре не принимала.

Немила от неожиданности напрыгнула на Иванушку, тот налетел на перильце. Змей же непринуждённо отступил с середины прохода и приподнял крыло, а за ним обнаружилась целая толпа людей, которые лупали испуганными глазами по сторонам и жались друг к другу.

– Ать-два, проходим по одному и быстро, —скомандовал Горыныч и зевнул.

И пока Немила с Иваном, да ещё Добрыня, жались в сторонку, мимо них нестройно шагали обыкновенные на вид люди, молодые и старые, девки и парни, женщины и мужчины, бабы и старики. И больше всего было крестьян, которых всегда узнаешь по одежде, будь они хоть из Лыбедских, хоть из друговских. И всех там хватало, и прямых, и кривых, и ясноглазых, и косых, и добрых лиц было много, и неприятных глазу доставало.

Упал Немилин взгляд на мужчину, по виду – уж очень благообразного и от всего происходящего отрешённого, и отчего-то сердце её переполнилось радостью, и на душе стало так спокойно, что хоть пой.

Подалась она навстречу старику, чтобы за рукав тронуть, да не успела, опередили её.

Змей опередил; сунул в ряд несоразмерно тощую и кожистую лапу, хвать того старичка, да на глазах у недоумевающей Немилы в воздух поднял.

И отпустил, прямо за перила моста. В пропасть заревную.

Немила рот разинула, да воздухом подавилась.

– Тише, девица, он свою работу выполняет, – шепнул Добрыня и убедившись, что она не будет кричать, убрал ладонь ото рта. – Ничего страшного с дедом не случилось, он пожил своё и теперь обрёл покой. Ты же не плачешь, когда по осени увядают цветы или когда по весне старая яблоня не распускает почки? Вот и сейчас – не плачь.

Скоро поток из людей прекратился. Больше никого Змей не тронул, а как только прошмыгнул последний человек, тот быстренько занял своею тушею проход.

– Так-так, на чём мы остановились? Ах, да, значит, это и есть суженый-ряженый, из-за которого весь сыр-бор, – заявила правая голова, даже не глянув на царевича.

Зато та, что посередине, так глядела, точно глаза её были кремнем, Иван – кресалом, а Немила – трутиком, который вот-вот вспыхнет.

Не нравилось ей, что Змей прицепился к Ивану с разговорами – мать знает почему, скорее всего оттого, что невтерпёж уж было ждать возвращения домой, а на мосту было настолько неуютно, что лес дремучий вспоминался с чувствами, близкими к нежности.

– Я тебя помню, – неожиданно выпалил Горыныч и повернулся к Ивану всеми тремя головами, буквально облепил со всех трёх сторон. – Когда узрел я, насколько тебя источила гнильца, то хотел прекратить твои мучения на веки вечные. Но, помню, остановила меня невидимая рука провидения, какое-то смутное предчувствие… Сказал я себе: нет, дам ему ещё немного пожить. Я никогда не ошибаюсь, прав оказался и на этот раз.

Тут права голова немного дёрнулась в сторону Немилы.

– Ладно уж, пропущу вас, только лица запомню, чтобы в следующий раз узнать.

Змей изогнул шею и направил одну из голов к Немиле. Близко, ещё ближе, так, что его тупая морда почти касалась её носа. Змей принюхивался. Несколько долгих мгновений было очень тихо, а потом слова вытекли из узких ноздрей, как едкая чёрная смола:

– Поворачивайте назад и уходите. Здесь вам не пройти.

– Почему? – удивился царевич вслух.

– Потому что я не позволю, – рыкнул Змей и щёлкнул кожистыми крыльями.

Немила вся одеревенела и занемела от горя, и сказать, возразить было нечего Змею.

– Горыныч, ты что?.. – с укором переспросил Добрыня. – Немедленно объяснись! Чем тебе эта девица провинилась?

– От неё пахнет молодильными яблоками.

– Не может быть, – отрезал тот в ответ. – Клянусь, она была точь-в-точь такой юной, когда мы встретились в Денница-граде.

– Ты сомневаешься в моём чутье? – рыкнул Змей, совсем по-медвежьи. – Да от неё разит! Ты в молодых девках никогда, мой друг, не разбирался, а если она и омолодилась на годик, так сходу-то и не заметишь.

Разъярился Добрыня, и на кого бы вы подумали? На друже Змея, чьи слова разили прямо в цель, али на Немилушку, за которой сам Добрыня и не доглядел? И вышел богатырь из-за Ивановой спины, встал между Змеем и Немилой – между тем, кого назвал другом, и той, за кем поручено было присматривать, – встал, развернулся к Немиле лицом, к Змею задом.

– Признавайся, довелось ли тебе яблоко испробовать?

Немила голову повесила, кивнула. Рядом тут же засопел Иванушка – как же, она ж его подвела!

– Эх, ты, Немилушка. Я тебе помочь пытался, а ты… Ну, я тоже виноват, не доглядел. Скажи хотя бы, как же это ты умудрилась с плодом бедовым уединиться, так, что никто ничего не заметил? Верно, лиса совратила тебя, пока я царевича через реку переносил? Знал же, знал, что нельзя тебя с ней оставлять! Ох, я дурак! Говорили же умные люди: не оставляй козу с капустой!

Схватился Добрыня за голову, начал раскачиваться из стороны в сторону и стонать:

– Ай, если эту лису увижу, то ног не пожалею, чтобы догнать и ещё раз порубить гадину! Закину её лапки так далеко, что ни в жисть она их не найдёт!

В противовес открыто горюющему Добрыне, Иван не проронил ни словечка, весь облик его снова стал холодный и отстранённый, в точности как полпути назад, ещё до происшествия на реке и до спуска с горы.

Не стоит забывать и о третьим слушателе Немилиной истории – Змее Горыныче. Нельзя ручаться наверняка, слушал ли он всеми тремя головами, однако у всех трёх вид был крайне заинтригованный.

Закончила Немила короткий сказ о том, как яблочко губительное попробовала, и зашептались о чём-то головы, закивали друг другу загадочно.

– Значит, вихрь налетел и яблочко отобрал? И не первый раз, говоришь, чтобы этот самый – али очень похожий – вихрь тебе помогал?

– Два раза помогал, – робко уточнила Немилушка, – первый раз Иванушку помог вернуть, а во второй раз у источника явился.

Вот только не было никаких похожих вихрей, был лишь один вихрь. Серый, местами плотный, местами полупрозрачный и рваный, он следовал за ней – именно за ней, ни за кем другим – и всю дорогу, получается, приглядывал.

И Змей переглянулся головами, и не стал скрывать собственного удивления:

– А есть ли у тебя, Немилушка, родственники среди самоубивцев?

Внутри Немилы всё восстало, и она не на шутку рассердилась:

– Нет!

– Раз уж ты так уверена, что это не родственник тебе – ни близкий и не дальний, то, может быть, это друг старый? Али жених бывший?

Немила покачала головой и крепче прижалась к плечу Ивана. Действительно, сватались к ней уж много раз, целых два, но батюшка всем отказал. Однако ж, все двое живы были, один жениться успел, ещё один жил слишком далеко, но ежели б руки на себя наложил, то народная молва быстро бы до них дошла, а деревня та на позор была б обречена на ближайшие лет пять, а то и десять.

– Наверно, ты просто понравилась душе неприкаянной, – прорывал Змей, и, рыча, добавил: – Чего стоите до сих пор? Уходите отсюдова, не мешайте мне долг свой выполнять.

Немилушка попробовала отстоять своё право на возвращение:

– Я яблочка мякоти даже попробовать не успела, а несколько капель сока – не считаются! Я живую и мёртвую воду раздобыла, я душе Ивана возвращение домой пообещала! Ты, Змей Горыныч, обязан нас пропустить и не чинить препятствий на нашем пути! Ай!

Кто-то схватил её за косу да потащил. Кто-то схватил и Иванушку. Не кто-то – Добрыня то был. Оттащил он обоих саженей на пят ниже по мосту и резко отпустил. И сказал строго, глядя сверху вниз:

– Отныне я вам боле не спутник. Идите отсюда и не возвращайтесь, если не хотите Змея разгневать.

– Но как же… – заикнулась Немила.

– Как вам вернуться домой в обход Змея? Сие не моя забота! – отрезал Добрыня. – На этом наши пути расходятся, ибо возвращаюсь я к другу, дабы успокоить и отвлечь его разговорами. А вы не задерживайтесь тут, ибо из-за вас Змей долго держал мост перекрытым, не ровен час как сюда хлынет людской поток и тогда вам мало не покажется.

Иванушка первым сообразил, что к чему. Он схватил Немилу, и побежали они вдвоём, не сказав Добрыне ни словечка на прощание, а мост так затрясся, заходил ходуном, что ни оглянуться, ни помахать рукой, только знай цепляйся за перила и молись, дабы нога не попала в прореху между дощечками.

Бежали они, бежали, спотыкались и потели, и скользили ногами по дощечкам, съезжали сидя, и снова бежали, пока откуда-то издалека, но близко, свысока и снизу не донёсся женский крик.

Иванушка остановился, вместе с ним остановилась и Немилушка.

– Я рядом, я внизу!

Царевич первым сообразил перегнуться через перила, а что они там увидели, повергло их в радостный шок. Они заулыбались, засмеялись, одновременно закричали:

– Марья Моревна, как мы рады тебя видеть!

Мост трясся, но это уже не волновало их так сильно. Марья Моревна парила в воздухе прямо под мостом, она была в своём женском обличье, только заместо рук были большие белые крылья, которые медленно вздымались и опадали.

– Я тоже рада вас видеть, – с улыбкой проговорила Марья. – Только я уже никакая не Моревна. Отныне я не живу в царском тереме и не приглядываю за Денница-градом.

Не стала Марья тратить драгоценное время на то, чтобы объясниться за исчезновение с клубочком.

– Я увидела, как вы поднимаетесь по мосту, и решила подслушать ваш разговор. Мне жаль, что, проделав такой длинный путь вы не смогли попасть домой. Вот, держите, возвращаю!

С этими словами Марья перевернулась в воздухе, изобразив солнышко. Сарафан её задрался, обнажил когтистые лапы, а в одной из лап был зажат спасительный клубочек. Хорошенько размахнувшись, Марья пульнула его в их сторону.

Поймал Иван, а Немила крикнула:

– Благодарю тебя, Марья!

– Не за что меня благодарить. Это я вас должна поблагодарить, за то, что дали мне возможность перед смертью встретиться с любимым и попрощаться. А теперь прощайте и вы.

На глазах у Немилы и Ивана Марья перестала махать крыльями. Она легла на спину, раскинула крылья и начала медленно падать в молочно-оранжевую бездну, пока не растворилась, растаяла в ней.

Заплакала Немила, не навзрыд, не напоказ, а очень тихо, и слёзы её капли туда, где скрылась та, кого она почти не знала, та, чью красоту и благородство ей никогда не забыть.

А мост тем временем снова затрясся, и пуще прежнего. Первым побежал Иванушка, а Немила ринулась вслед за ним.