Лес видений

С этими словами, не дожидаясь ответа, лисица развернулась и затрусила в сторону леса, и не успел рыжий хвостик скрыться среди деревьев, как с печи донеслось громкое утробное сопение.

Немила снова осталась одна. Не коря себя за доверчивость, но сетуя на то, что не успела отблагодарить Сестрицу за составленную компанию, она ступила за ворота Денница-града в полной уверенности, что отныне их с лисой пути разошлись, зато совсем скоро сойдутся с суженым.

И не думала она, не гадала, насколько сильно суждено ей ошибиться в своих суждениях. Но тут уж – тс-с-с, молчок! – скоро сами обо всём узнаете.

Глава 17

Шагала Немила от ворот и дивилась: так вот он какой огромный, град-то! Дома все минимум в три этажа, а то и в пять, и в семь! Голову задрала, что аж шея заболела, а неба толком не видно, только эти причудливые мелкие облачка, что светятся то красным, то зелёным, то голубым, бегают во все стороны, как живые!

И думалось ей: как же в этих избах живут, как делят между собой горницы со светлицами? А уж о хозяйстве и вовсе думать страшно!

Ведут ли здесь вообще какое-либо хозяйство?

Но даже эти огроменные, высоченные избы терялись рядом с главным теремом-теремком, что был выше и шире любого другого строения в округе. Наверняка, его из любой точки града видать – думала Немила и смело шла вперёд, на время отринув думы про Соловья, про клубок и про единственное пока что существо, которое оказалось к ней добрым – лису.

В граде поначалу было пустынно, но вот ей наконец-то начали встречаться люди. Она же не решалась с кем заговорить, то ли оттого, что напрочь отвыкла от людей, то ли оттого, что многие из обитателей тридесятого не так уж походили на представителей рода человеческого.

Они были разные, некоторые выглядели очень обычно, на иных хотелось взглянуть несколько раз, и каждый раз их вид вводил в изумление: вот идёт по улице старушка, а моргнёшь, на месте старушки уже молодая девица, отвернёшься, а за твоей спиной уже с хохотом бежит малявка.

Но были и иные, на которых смотреть совсем не хотелось. Самые что ни на есть противоестественные смеси: песиголовцы, наполовину люди, на другую половину скот, хвостатые, рогатые, мохнатые…

Немила старалась не заглядываться на других, чтобы не навлечь на себя беду. Удавалось с попеременным успехом – народу столько она в жизни не видела, глаза то и дело разбегались в разные стороны. Благо, дорогу не нужно было спрашивать, так что она шагала себе и шагала. В своём мире Немила уже давно бы выбилась из сил, но тут, в тридесятом, что-то странное творилось с расстояниями. Всё казалось очень далёким, но только ты начинал идти, так оказывалось, цель твоя куда ближе, на расстоянии в два прыжка два шажка.

Вот и сейчас дома кончились как-то уж очень неожиданно, и выбралась она на гигантскую круглую площадь, совершенно, к тому же, пустынную. Прямо посередине площади темнела громадина терема. Он весь был подобен горе, выросшей посреди выкошенного подчистую поля. Немила поразилась простору, какой никак не ожидала встретить в скрученности града с его узенькими ходами-улочками.

Она замедлила шаг и стала благоговейно подкрадываться к терему. Удивительно, но ни одно из окон соседних теремов-теремочков не выходило на площадь. Глухие стены обступали со всех сторон, и на самом главном тереме тоже не виднелось ни одного окошка. А самое обидное, что и двери Немила нигде не узрела.

Она и протянула руку. Холодным был тот терем, но не из камня сложенным, а из брёвен чёрных. Незнамо сколько железных деревьев было спилено заради строительства этого и других теремов в округе, но здесь, похоже, в железных деревьях недостатку не было.

Немила пошарила руками по стене, везде, где могла дотянуться, постучала, постояла-подождала какого-нибудь ответа и пошла дальше терем обходить.

Обошла она терем со всех четырёх сторон и вернулась к началу своего обхода. Отошла она тогда подальше, села лицом к терему и стала так сидеть, пялясь прямо перед собой, и гулял её взгляд сверху вниз, справа налево, пока в громадине глухих чёрных стен не узрела единственное отверстие, что располагалось под самой крышей. А увидела она его только из-за того, что осветилось оно, буквально на мгновение, и тут же погасло, слившись со стенами. Но окошко то располагалось столь высоко над землёй, а значит, пробраться туда не было никакой возможности.

По крайней мере, если ты не птица, или если у тебя нет ступы. Почему Яга не предложила свою ступу? Тогда Немила быстренько бы слетала до терема, да и суженого сверху искать быстрее и сподручнее.

А теперь что? Кукуй тут внизу, размахивая никчёмной косой из волос, да ори во всё горло безо всякой надежды, что твои крики вообще долетят до такой выси.

– Марья! Марья! Марья Моревна! МО-РЕВ-НА! Меня прислал твой старый друг Ворон! Он сказал, что ты можешь помочь!

Она подпрыгивала, колотила по стене терема кулаками и отбивала пятки сапогов. Она отбегала от терема, до изнеможения вглядывалась в окно, не промелькнёт ли силуэт, не зажжётся ли в его глубине приветливый, пусть и слабый, светоч. Она сорвала горло, но всё безуспешно. Она даже возвращалась обратно, туда, где ходили люди и не только оные, пыталась обратиться к ним с просьбой помочь, но только обнаружила неприветливость и грубость местных жителей.

Вернувшись, Немила снова потопталась под окном, а потом уселась прямо на голую землю и запричитала.

– Ай-яй-яй, ой-ой-ой…

Причитать хорошо, когда тебя слышат и видят, а впустую, без зрителей, какой смысл стенать и жаловаться? Так и не снизошёл никто до стенаний бедной Немилушки, и тогда бедняжка остервенела, вскочила на ноги, кинула на землю Марьину косу и уже занесла ногу, чтобы топтать, топтать, топтать, однако…

Однако случилось непредвиденное. После соприкосновения с землёй коса внезапно начала увеличиваться в длине и одновременно с этим вытягиваться вверх, но не к солнцу, как росток, а чуть наискосок. Прямёхонько к окошку.

Немила хлопнула себя по лбу и рассмеялась. Ай да она, ай да молодец! Ну, держись, Марья, будь ты хоть Моревна, хоть кто! Купола серебряные ждут!

Подъем стал настоящим испытанием. Волосы под ногами скользили, носок сапога едва пролезал в переплетения косы, руки быстро уставали. Не дойдя даже до середины, она повисла на руках, как вдруг до ушей донеслась прекрасная птичья трель, тонкая и звонкая, звонче той, что издаёт любая земная птица. Немила не знала, о чём песня, но ей почему-то хотелось одновременно смеяться и плакать, праздновать жизнь и преклоняться перед смертью, а потом перед её глазами как наяву возник портрет царевича, такой же, как в избе у старосты, изображённый вполоборота, с перстом, указующим вверх.

На время, пока длилась прекрасная песнь, Немила забыла о том, что что висит в воздухе и сил у неё не осталось, а когда трель стихла, то откуда ни возьмись в сердце появилось желание карабкаться дальше, а руки наполнились невиданной мощью. Она обхватила бёдрами косу, сжала вместе стопы и принялась истово подтягиваться, попеременно сгибая и разгибая локти.

Путь был наидлиннейший, но и песнь неизвестной птички ещё несколько раз повторялась, благодаря чему Немила успешно добралась до окошка, заодно оценив его размеры (тройка лошадей могла въехать в это «окошко», не ободрав боков).

В последний раз она подтянулась на руках, перекинула одну, вторую ногу, рухнула на пол и перевернулась на спину. Небо отсюда казалось таким близким, что возникало ощущение, будто облака следили за ней.

Необычными были те облака. Пока она в поте лица своего поднималась по косе, то не обращала внимание, а сейчас явственно увидела, что часть неба поодаль от терема очистилась, зато над самым теремом сформировалось одно большое, похожее одновременно на шляпку гриба и на лоскутное одеяло. А где-то там, за облаками, лежал-расстилался дом отчий, столь же близкий, сколь недосягаемый, и даже имей она крылья, не смогла бы долететь до него.

Немила лежала, раскинув руки-ноги, до тех пор, пока рядом не раздался тренькающий звук шажков: треньк! треньк! треньк! треньк! И так много-много раз, постепенно увеличиваясь в громкости и наполняя голову гулом, словно два колокольчика бились друг о друга, сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее, пока всё не прекратилось. Немила повернула голову. И тут же вскочила, принялась раскланиваться, попутно пытаясь разгладить складки на одёжке.

Перед ней стояла настоящая красавица, не чета крестьянской барышне. То была стройная, статная и холодная красавица со сжатым ртом и подёрнутыми поволокой глазами, смотрящими куда-то сквозь Немилу. Весь её гордый вид говорил, что это не боярыня презренная, но всамделишная царевна или царица, с обязательной присказкой «прекрасная». Кто же ещё, как не царственная особа, одним своим видом заставит одновременно спину гнуть и выворачивать шею самым неудобным способом, только бы видеть красоту, которая взяла лучшее у неба и земли!

Пред глазами Немилы предстал идеал всей её жизни, и она открыв рот изучала ослепительный лик Марьи Моревны, лик столь прекрасный, что ни солнце, ни луна при всём желании да не смогли бы поделить между собой столь ошеломительную прелесть.

– Вот она я, Марья Моревна из плоти и крови. А ты кто такая и зачем пожаловала?

Голос, что журчащий на солнце ручей, звонкий и остужающий в жару, был под стать лику. Немила робко поинтересовалась:

– Марья Моревна, не ты ли пела песнь прекрасную, что вселила в меня силы и помогла добраться до сюда?

Моревна рассмеялась звонким смехом. Её ладошка взметнулась ко рту и застыла возле щеки, не прикрыв ни натянутых в широкой улыбке губ, ни обнажившихся в смехе ровных зубов. А как закончила Моревна смеяться, то наклонилась к Немиле и широким жестом протянула руку помощи. Спина её при том осталась идеально ровной.

– Дай помогу тебе, встать, дитя. Вижу по лицу, годков тебе ещё совсем немного, но уже есть о чём поведать. Выслушаю я твою историю, но для начала отвечу на один вопрос. Ты спрашивала, не я ли пела. Нет, то была не я. То жар-птица пела одну из своих самых лучших песен, посвящённых разлуке… А теперь будь добра, вытяни из-за окошка мою косу да пройдём ко мне в опочивальню. Не обессудь, еда и питьё у меня скромные, но за качество их я ручаюсь головой. Скажу по секрету: если в тридесятом царстве где и можно откушать, то лучше у меня. Боле нигде тут не советую льститься на кушанья, иначе это может плохо для тебя кончиться…

Снова раздался журчащий смех, и Немила тоже рассмеялась. Она настолько волновалась и робела, что почти не заметила, как оказалась в опочивальне, и лишь задний умишко отметил, что путь по тёмным коридорам и лестницам был так длинен и запутан, что едва ли она сможет вернуться обратно без посторонней помощи. Свет повсюду исходил от тлеющих головешек, которые были вделаны прямо в стены. Светилось и платье Марьи Моревны – светилось иссиня-белым цветом, благодаря чему удавалось не терять её из виду.

Опочивальня оказалась большой жилой комнатой, совмещающей в себе места для готовки, принятия еды и спанья. Она тоже освещалась головёшками, которые были рассыпаны по стенам и потолку, как звёзды. В другой раз Немила непременно бы подошла и потрогала их. Однако в этот раз, пожалуй, даже предложи ей Моревна подойти и посмотреть поближе, она бы вежливо, но настойчиво отказалась, настолько чувствовала себя сковано.

– Можешь омыть руки в тазу, я тебе полью, – сказала Марья из дальнего угла опочивальни и взяла в руки ковшик. После мытья пригласила за стол, где стояли два блюда – одно с печёной рыбой, другое с печёной птицей.

– Кушай рыбку, кушай птичку, только косточки складывай в отдельные кучки, да не перепутай, – приговаривала Моревна, а Немила и кушала. До того голодная она была, что и птицу, и рыбу объела до самых костей, а когда трапеза закончилась, то отодвинула она от себя тарелку и поняла, что наелась.

Немила стеснительно поблагодарила хозяйку, а та в ответ – молча собрала с тарелки косточки, где были перепутанные, там кропотливо разделила, а потом раз – и кинула одну горстку в один рукав, а другую – в другой. Но не успела Немила высказать вслух своё удивление, как из одного рукава вылетел жирный белый голубь, который взгромоздился Марье на плечо, а из другого рукава лениво выскользнул сомик, и плюхнулся в таз, где Немила омывала руки, подняв целую тучу брызг.

Марья Моревна переставила таз подальше от стола, вернулась и снова присела.

– Раз уж гостья моя накормлена, теперь можно и разговоры разговаривать. Давненько меня не навещали, душа требует историй душещипательных, о любви неземной и о разлуке томительной. Давай, девица красна, как тебя величают-то? – Поведай мне о печали, что привела тебя сюда раньше срока.

Кокошник Марьи переливался всеми оттенками самоцветных камней и сам испускал свет не хуже звёздочек, лапушек-деточек, которых мать не отпускает гулять далеко. Мать-земля тоже не отпускает своих детушек гулять далеко, потому что они могут случайно попасть на небо. Но за всеми не уследишь, и появление Немилы в тридесятом – живейшее тому подтверждение.

Немила начала рассказывать свою историю, и поняла, что делает это уже ровно в третий раз. Деталь вроде бы и незаметная, но существенная.

В этот раз она уже не сбивалась и не краснела, как с Ягой, не была тороплива и растеряна, как с Сестрицей-лисой. Она была спокойна, её речь текла плавно, и все трое слушателей, включая сомика, ни словом, ни предательским шевелением тела не отвлекали её от повествования.

На этот раз Немила посчитала важным начать не с цветка, не с батюшкиной отлучки, а с того дня, когда всему свету стало известно, что царевич всея Лыбедского царства внезапно и безо всякой на то причины сгинул недалеко от дремучего леса.

«А они ведь друг другу родня» – подумала Немила, следя за Марьей и ожидая, что вот-вот дрогнет губа, или зажмурятся глаза, или поднимется грудь, чтобы с шумом исторгнуть воздух. Однако, у изваяния и то вид был бы поживее, чем у хозяйки терема.

Немила закончила свой рассказ и перевела дух, попутно вспоминая, не забыла ли чего упомянуть.

Марья хлопнула в ладоши, засмеялась прежним смехом, который очень оживил её всю, и выдала похвалу:

– Благодарствую! Я получила гораздо больше, чем рассчитывала, и не пришлось ничего из тебя вытягивать. А насчёт клубочка не переживай, не так уж он и важен. И без него тебя отсюда выпустят вместе с суженым, уж я об этом позабочусь.

Белые ручки сняли с плеча голубя. Маленькие, похожие на бутон северной розы губы что-то шепнули, поцеловали хохлистую головку. Белый комок перьев спорхнул с рук. Зашлёпали о воздух крылья, упитанная голубиная тушка уверенно юркнула в темноту. Снова всё стихло.

– Полагаю, настала моя очередь развлечь гостью? Могу спеть, могу станцевать, могу сыграть на инструменте. Но это, – ах! – так скучно, когда можно просто поговорить по душам. Согласна?

Марья встала со скамьи, вновь подошла к тазу, из которого виднелся сомов хвост, откуда-то достала две маленькие чарочки и поочерёдно зачерпнула.

Вернувшись, она поставила одну чарочку перед собой, другую подвинула Немиле.

– Пей! Да не брезгуй, она совсем не отдаёт рыбой! – воскликнула Марья и махом выпила свою воду.

Блеск каменьев на миг перекинулся к потолку, а потом принялся с удвоенной силой слепить Немилу.

– Пей! Залпом! – подбадривала Марья, и ничего не оставалось иного, как поднести чарку ко рту и постараться сохранить столь же невозмутимый вид, как хозяйка застолья.

Вытянув губы дудочкой, она выпила водицу, выпучила глаза и выдохнула:

– О-о-о…

– Я смогла тебя удивить, не так ли? – хихикнула Марья. – Плоть у него мягка, а когда вода проходит сквозь жабры, то превращается в сладкий и полезный нектар, который защищает от всякой хвори. Здесь, с тридесятом, для такой как ты, всё – и воздух, и вода, и еда – что отрава, которая медленно, но ощутимо изменяет и тело, и дух. Теперь можешь быть спокойна, ничего с тобой не случится, даже если водицы мёртвой случайно хлебнёшь или, скажем, руку али ногу опустишь. Но сама лезть в воду не вздумай, купаться не смей, если вброд будешь переходить, то вода не должна быть выше колена. Запомнила?

Марья подняла вверх палец и повторила:

– Иначе даже сомовый эликсир станет бессильным. Мёртвая вода протекает через всё тридесятое царство и имеет цвет прозрачный, искристый. Не раз и не два поманит тебя к ручью, речушке или даже озерцу, но будь тверда. Своим царским указом запрещаю тебе, Немила, есть и пить, пока не вернёшься ты домой. Поняла меня? Вот и ладненько. Тогда о другом побеседуем, пока не вернулась моя птичка-невеличка и не привела с собой ещё одного гостя. Хочешь услышать историю о молодой царевне, которая однажды, гуляя по склонам зелёных холмов, зашла под сень деревьев и нашла кроху, брошенного родителями?

Немила не нашлась что ответить и пожала плечами. Сердце говорило ей: «Окстись, какие истории, ты уже два раза упустила суженого из своих рук!», разум же шептал: «Сделай Марье одолжение, выслушай её, а она тебе взамен укажет верный путь к царевичу». И тот же разум добавлял: «Ты же хочешь услышать историю. Тебе нравится здесь сидеть, тебе нравится компания Марьи Моревны. Рядом с ней тебе спокойно».

Моревна сочла неопределённый жест Немилы удовлетворительным и начала поведовать свою историю. И Немила узнала эту историю, поняла, что уже слышала её, но в несколько ином виде. История эта переплеталась с историей Ворона, но в то же время была другая, более насыщенная подробностями о той жизни в стенах царского терема, что осталась вне Воронова взора.

Вот что когда-то довелось Немиле услышать про Марью, царевну, которая так и не стала царицей:

Жил-был царь, что рано сел на царствование. Несмотря на свой юный возраст правил он мудро, твёрдо, и народ относился к нему не просто с любовью, а с благоговением, называя отцом. Говорят, именно от этого царя повелось прозвище царь-батюшка как символ неиссякаемой веры в силу и благоразумие правителя. Однако, его противником стала собственная сестра, в насмешку прозванная царь-девицей за тяжёлый нрав и постоянное желание оспаривать каждое слово царя. Она вмешивалась в политику, давала множество советов, никакой кротости в её нраве не было и в помине. Но царь не зря был мудрый, он делал вид, что прислушиваться, и до поры до времени царь-девице подыгрывал. Вместе с этим давно задумывался царь, как помириться с соседями, и наконец придумал. Порешил он так: самому жениться на Щековской царевне, а сестру свою выдать за Хоривского молодого и удалого царя, что совсем недавно взошёл на трон и не успел обзавестись семьёй. Царю казалось, что он все хорошо придумал, он даже съездил лично в стольный град Хоривского царства и убедился, что молодой царь сможет выдерживать непростой нрав будущей супруги. Договорившись обо всём, царь-батюшка стал готовить пышную двойную свадьбу. Но не успели молодые пожениться, потому что накануне свадьбы бедная сестричка царя легла в постель и не проснулась. Никто не знал, почему так вышло, да только царь-батюшка, говорят, за всю жизнь до конца не оправился от горя и до самого конца пытался выяснить, что за хворь унесла жизнь сестры. Правил царь по-прежнему мудро, но обещания жениться на Щековской царевне не сдержал, а потому отношения с соседями так и не наладились.

Теперь настала пора услышать Марьину историю, которую она самолично поведала, начиная от того момента, как на склоне холма под деревом обнаружила крошечного беспомощного птенца:

– В моей части терема всегда все покои были окрашены в белый цвет, снаружи терем тоже часто подновляли, чтобы он был воздушным, как облако, и вселял в людей радостные чувства, как светлое облако в ясный день. В тот день, как сейчас помню, я решила пойти в другую часть царского терема, туда, где жил мой братец, не напрямую через мост, а в окружную, по холмам да по лесам. Путь мой был долог, но делать всё равно было особо нечего, поскольку брат не очень-то радовался, когда я лезла в его царские дела. В общем, гуляла я, гуляла, собирала в лукошко цветы, чтобы украсить ими братские покои, то спускалась вниз, то шла по прямой, то снова наверх… Решила я остановиться в моём любимом месте, посидеть-передохнуть и напитаться последними тёплыми лучами уходящего бабьего лета.

Моим любимым местом был дуб, что рос ровно посередине между двумя холмами. Рядом были ещё деревья, но этого красавца нельзя было не заметить. Он был статный, высокий, а на сильных и ровнёхоньких ветвях можно было сидеть без боязни свалиться. Пожалуй, будь этот дуб человеком, я бы вышла за него замуж.

Вообще-то я тогда совсем не хотела думать о свадьбе, но брату уже пришла в голову идея, что мы оба должны пойти на выгодный брак, чтобы положить конец давней неприязни, заложенной ещё нашими предками.

В тот солнечный день мне казалось, что до вынужденной свадьбы еще очень много времени, и потому я просто наслаждалась жизнью, качаясь на крепких дубовых ветвях. А теперь слушай внимательно, раскрою я тебе свой секрет!

Так раскачалась я на том несчастном древе, что с него на землю упало гнездо, а из гнезда вывалился лапками кверху щуплый, без слёз не взглянешь, ещё не оперившийся птенец.

Мохнатый чернушка, он был похож на клубок пыли, какой достаёшь из самого тёмного угла комнаты во время уборки.

Но я его недооценила, поскольку стоило мне спрыгнуть с дерева, как чернушка вскочил на лапки, которые, к слову, размером едва не превосходили его голову, и стал беспорядочно бегать по высокой траве, то подскакивая ввысь, то пригибаясь и с разбегу влетая в заросли, как в нору. А кончилось это знамо чем: запутался воронёнок, жалобно затрещал, и пришлось мне его вызволять из густых кущей.

Птички пугливые, не так-то просто добиться их доверия, а уж если ты их жилище сломал, то считай всё пропало. Вот и родители моего воронёнка с громким возмущённым карканьем покружили вокруг меня, баюкавшей его на своих руках, да и улетели, чтоб никогда больше не вернуться.

Так и стала я ему и мамой, и сестрой. Стал воронёнок жить в моей опочивальне, ходил везде, где хотел, ел только с моих рук, постепенно научился летать, каркать. Выучил он и несколько слов по-человечьи. Только каркал он всегда не по-вороньи – вроде и похоже, но по-другому. Другие вороны, когда слышали его, то отчего-то разлетались в разные стороны. Поняла я, что не успел он выучить вороньего языка, а лишь пытался подражать ему, и тогда решила, что заради заглаживания вины выучу его человеческому языку, ведь так получилось, что из-за моей оплошности он навсегда лишился доступа в общество своих сородичей.

Марья трагически вздохнула, её грудь, сокрытая полупрозрачной рубахой и туго сдавленная расшитым каменьями сарафаном, вздымилась и опала.

– Воронёнок был умной птицей. Он схватывал новые слова на лету, да так умело собирал их в предложения, что совсем скоро между нами начали складываться настоящие беседы. Узнала я, что в крошечной черепушке недюжинный ум томится от безделья. И тогда я стала отсылать воронёнка в город, что раскинулся внизу, чтобы он досужие разговоры слушал и мне передавал. Но и города нам скоро стало мало, и тогда я направляла его дальше, дальше… Он был моими глазами в государстве и даже за его пределами. Он мог видеть то, чего не могла видеть я, слышать то, чего мне никогда не сказали бы при встрече.

Стала я тогда брату советы аккуратные давать и от ненужных людей отваживать, от тех, кто был злой на язык, от тех, кто плохо обращался с нижестоящими, а тех, кто втайне строил козни, самолично приказывала наказывать.

Меня, признаться, всегда влекла к себе власть, и я всегда жалела, что родилась не первая, а всего лишь вторая, но благодаря воронёнку я почувствовала, что возникшее между мной и братом отчуждение, которое произошло после его воздвижения на трон, стало спадать.

Мне стало чудиться, что он прислушивается к моим речам, тем сильнее было моё страдание, когда он меня огорошил новостью, что я обязана буду выйти замуж, да не за абы кого (абы кого, ежели он местный, я бы ещё потерпела – боярчика какого или дальнего родственника), а за Хоривского царька! Нет, против того человека я не имела ровным счётом никаких предубеждений, но невыносима была для меня мысль оставить свою родину.

Ну как, теперь ты понимаешь, Немила, отчего я умерла? – От ровно двух вещей: предательства возлюбленного брата и страха уехать на чужбину.

Сейчас-то мне и вспоминать смешно, чего там, какой-то месяцок в пути, может, два, до дома, а тогда это настоящей трагедией стало, да такой, что однажды уснула я, а проснулась прямо здесь, практически ровно на этом месте, и встретила меня сама Матерь, с которой у нас произошёл разговор длинный за этим самым столом. Тебе, наверное, ужасно интересно, какая она? Так закрой глаза и представь себе: она практически точь-в-точь как я, такая же прекрасная с виду, изящная фигурой и лицом, только глаза у ней другие и волосы. Глаз один чёрный, похож на ночное небо, а другой сияет бедно-жёлтым светом, что твоя луна, свет которой изредка досюдова долетает. Волосы у Матушки тоже необычные: одна половина чёрных как смоль, другая серебряная. Одета же она была в точности как я сейчас.