Лес видений

Старшие говорят, что животные по замыслу родительскому устроены ненамного проще людей, поэтому они тоже осознают в себе родительский свет.

Немила уже не раз убеждалась, сколь особого склада животные соседствуют с Ягой: что Ворон, что Васька, что птички-невелички, с которыми она так любит пошептаться и отослать по всяким разным поручениям, а ещё ведь были всякие белки, мышки, змейки, лягушки, любая мелочь, заползающая, забегающая или припрыгивающая во двор – а её оказалось достаточно много для леса, который на первый взгляд выглядел совершенно пустынным.

Вот Ворон, тот вроде и птица, и отчасти человек, а на поверку ни то ни другое. Выясняется ещё ни с того ни с сего, что этот Ворон может любить, и не какую-то там пернатую, а самую взаправдашнюю человеческую женщину.

– Ворон, а, Ворон! – воскликнула Немила. – Ужель ты спас Марью?!

– Обожди, – мягко настоял Ворон. – До спасения ещё дойдёт мой рассказ. Ты лучше послушай, как я в тридесятом очутился.

И стал Ворон описывать в красках, как в миг наивысшей муки потерял ощущение собственного тела, как стал лёгким «словно пёрышко новорождённого воронёнка» – и как воронёнок слепым.

Как куда-то, по собственным обманчивым впечатлениям, летел, подгоняемый постепенно остывающим ветерком.

И как приземлился, обретя совсем иной вид.

– У меня были ноги и руки, и оттого я уже казался себе писаным красавцем, – со смешком выдал Ворон. – Так возрадовался я приобретению, что почти не заметил, как сделал первую сотню шагов по тридесятому. Помню лишь, что, не изменяя привычке искать место, откуда лучше видно, устремился я к холму, что высился передо мной покатой громадиной. Взобрался я на холм, гляжу, там камень путевой. Не помню я значительную часть указаний – я тогда не очень владел искусством чтения – но могу сказать точно, куда простирался мой путь. Чуть поодаль от подножия холма расстилался град, а из середины града вырастал здоровущий терем, что возвышался над всем и вся.

Терем тот был чернее ночи, а купола посеребреные ярко блестели на фоне беспокойного неба.

Вдруг Ворон переменил позу, открыл рот, издал такой звук «а-а-а», словно бы вспомнил что-то.

– Ни в коем случае нельзя вглядываться в небо и в облака, не то худо будет! – прорычал он, грозно сдвинув седые брови, и как ни в чём не бывало продолжил:

– Манил меня тот терем своею красотой и первозданной свежестью, которым я не мог противиться. Вскричал я тогда от переизбытка радости и почувствовал, как за моей спиной раскрываются крылья, оставшиеся мне в наследство от птичьего обличья. И взмахнул я ими, и полетел, испытывая при этом восторг, какого никогда ранее при полёте не испытывал.

Мои крылья стали так велики, что я мог обнять всё небо, но какая-то неведомая сила шептала, что я не должен подниматься выше облаков, иначе навлеку на себя чужое нежелательное внимание. Да мне не так уж хотелось туда, наверх, гораздо более манила меня цель иная, та, что хоть и высока, но недостаточно, чтобы достичь небес.

Я добрался до удивительного терема гораздо быстрее, чем рассчитывал, притом что почти не прилагал усилий и не махал крыльями, а сил во мне после того пути лишь прибавилось.

– А теперь слушай внимательно, – настойчиво заметил Ворон и вскочил на колени в припадке чувств. – В том тереме я обнаружил ровно одно окошко, и то оно находилось очень высоко, под самой крышей. Движимый любопытством, заглянул я в то окно, и мне открылась разрывающая сердце на части истина: хозяйкой терема оказалась моя Марья!

Он снова принял прежнюю позу, но лицо его разгладилось, стало более приятным глазу. Он заведомо отмахнулся от расспросов:

– Не спрашивай, почему так вышло, лучше делай свои выводы. А я двинусь дальше.

Можешь ты представить только, насколько переполняла меня радость от несказанного везения и скорой встречи? Можешь?! Тогда я обязан разочаровать тебя: Марья меня не ждала и не жаждала видеть.

Как сейчас помню её слова, её охи и вздохи: «Зачем же ты пришёл, Воронёнок? Большой стал, взрослый совсем. Зря ты за мной пустился. Ежели б знала, что так сильно тебя к себе привяжу, то ни в жисть не стала бы тебя обучать уму-разуму. Улетай, Воронёнок, ты ещё можешь остаться обыкновенной птицей! Слушайся меня!» – так она умоляла оставить её в покое. Но я был непреклонен и к тому же зол. Схватил я Марью непонятно откуда взявшимися когтями, что с лёгкостью легли поперёк девичьего тулова, взмахнул крыльями – и полетел прочь, то есть, вверх, где меж облаков просвечивала родная земля.

Истово махал я крыльями, поднимался всё выше и выше, уже почти достиг Лыбедских теремов с золотыми куполами, как вдруг налетел на меня вихрь – точнее, сотня мелких противных вихрей – да вырвали они у меня из крыльев и лап Марью. Увидел я лишь, как её фигурка по направлению к терему упорхнула и скрылась за резными серебристыми ставнями.

Разозлился я ещё больше, крылья раскинул так широко, как только мог, – и обратно устремился. Встретила меня Марья у окна и говорит мне снова: «Взрослый ты стал, Воронёнок. Смотри, как вымахал. Не трогай меня, я всё равно сбегу от тебя». Хотела она ещё что-то добавить, но не успела. Я схватил её, пролетел сквозь окошко, снова устремился ввысь, пока все вихри, которые я принимал за облака, разлетелись в разные стороны… Ан не вышло опять. Вихри почуяли меня, налетели, вырвали из моих рук Марью и унесли до терема.

Снова я вернулся в терем серебряно-чёрный, снова заговорила со мной Марья, сказала: «Ты ещё больше подрос, Воронёнок. Не могу я идти с тобой, здесь моё место». И снова я не дал ей договорить, схватил за тонкую талию да выпорхнул в небо, громко молясь, чтобы мне позволили пролететь. Но опять вихри были против меня. Мало того, что они вырвали у меня Марью, так ещё и самого меня так поболтали в воздухе, что чуть не сгубили.

Но мне всё было нипочём. Я вернулся к терему, гляжу, а Марья стоит не двигается, от меня не бежит. Я ей говорю: «Что, передумала ты, Марьюшка, али со мной решила бежать по своей воле?» А она мне отвечает: «Нет, Воронёнок, я тут остаюсь. Гляди, как ты вымахал, что в окошко не пролезешь. Предупреждаю тебя, иного входа в терем не существует, так что не сможешь ты меня на этот раз увезти супротив воли. Возвращайся домой, Воронёнок, а я научу тебя как! Видишь речку огненную с высоким мостом? Лети прямо над мостом и не бойся, тебя не тронут. Как мост кончится – поверни резко вверх и маши крыльями, пока не кончатся силы, тогда ты вернёшься домой. А я тут останусь, чтобы во веки вечные служить Матери, ибо это мой выбор».

Таковы были последние слова, что сказала мне Марья, и больше я не добился от неё ни словечка. Я всячески пытался пробиться сквозь окно внутрь, облетел весь терем круго́м, но всё было так, как сказала Марья. Ни одного другого отверстия, чтобы войти или выйти, я не обнаружил.

Разочарован я был так страшно, что решил – раз уж Марья не хочет идти со мной, значит, и я никуда не двинусь – останусь в тридесятом. И я стал жить у неё под окнами, никуда не отлучаясь – единственно чтобы поразмять крылья. Молча заглядывал я в единственное окно терема, но Марья стала прятаться от меня в горницах, так что видел я её нечасто и лишь издали. Но видел, и этого мне было достаточно. Поскольку я пытался пробовать оборону Марьи достаточно долго, то успел немного разведать, как устроено царство и какие в нём чудеса хранятся, да только что мне эти чудеса, когда любимая отказывается быть со мной? Так и вышло, что я не запомнил ровным счётом ничегошеньки из того, что видел в тридесятом, кроме косы Марьиной золотой, которая иногда мелькала в глубине светлицы.

Но история эта должна была закончиться, и к моей глубокой печали закончилась она совсем не так, как я себе представлял. Нарушила Марья своё молчание ещё ровно один раз. Ровно один раз подошла она ко мне, одной рукой перекинув через плечо и поглаживая косу, другой сжимая острый кинжальчик. Сердце моё сжалось, когда я увидел кинжальчик, но я не смог сдержать радостного крика оттого, что моя любимая обратила на меня внимание. «Ворон! – окликнула меня Марья, впервые обратившись ко мне как ко взрослому и равному, а не как к ребёнку. – Я люблю тебя, но только как милого сердцу брата! Прости меня, и возвращайся в светлый мир! Вот тебе подарок от меня…»

С этими словами Марья единым движением, без малейшего промедления и жалости отрезала свою золотую косу, а затем выкинула в окно, где я ловко поймал её когтями. «Прощай, Ворон. Прощай и уходи, прямо сейчас, не мешкая: ты и так уже задержался. Иначе Матушка потеряет терпение и напустит на тебя вихрей неприкаянных, а мне бы этого не хотелось. Схорони косу в надёжном месте, а как возникнет необходимость, передай тому, кто поразит сильным и чистым чувством. И помни меня».

Ворон замолк, переводя дух, а после добавил ещё несколько сухих слов:

– Я вернулся в свет опустошённым и несчастным. Лететь мне было некуда, так что с позволения Яги я остался жить прямо здесь, в лесу. Вместе со своей жизнью я передал Яге на хранение и Марьину косу. Таков мой сказ. С тех самых пор я живу в дремучем лесу, приглядываю тут за всем – лес-то большой, – а иногда путешествую подальше, поручения разные выполняю, но это реже. В некотором смысле я тоже служу Матери, хоть и по-своему, а в благодарность за службу могу жить столько, сколько мне вздумается, и очень медленно старею. Посмотри на меня, разве я не красавец, разве я хуже, чем этот твой Иван?

Ворон подбоченился, широко улыбнулся, обнажая россыпь кривых мелких зубов, находящих друг на друга, подмигнул. Казалось бы – смешная шутка, но Немиле любое упоминание об Иване только душу бередило.

– Ты, Ворон, лучше, чем горстка пепла, с этим я спорить не стану, – хлюпнула она носом.

Ворон всплеснул руками, которые прямо на глазах у Немилы претерпели превращение в крылья и обратно.

– Ой, ну ты чего? Мокроту разводить вздумала! Ты покумекай, может, твоему царевичу на том свете не так уж худо. Суди сама: никто его судьбой больше не распоряжаться, ни злой дух, ни добрый батюшка. Сам по себе теперь, куда хочу – туда иду…

– Ты что такое несёшь?! – постыдила Немила Ворона. – Как ему может быть хорошо там, когда он ещё здесь ничего не успел сделать? Не успел жениться, не успел предстать пред очами родных, не узнал, каково это – дождаться своей очереди на престол… И это всё из-за меня!

Немила снова упала на землю, раскинула руки и уставилась в опротивевший туман. Взлететь бы птицей, увидеть небо чистое, ясное, да вдохнуть воздуха сухого, морозного вместо этого спёртого влажного! Но не будет ей отныне ни неба чистого, ни солнышка ясного. Решила она не так уж давно, а после сказа Воронова окончательно уверилась, что нет у неё иного выбора, кроме как дать обет добровольного изгнания за себя и за своих детей. Осталось Яге сообщить, что разрешения покинуть двор больше не требуется.

Ибо они втроём будут жить здесь. В конце концов, Яге же тоже такое соседство будет на пользу, а то одичала совсем, да и помочь ей некому, а Немила тут уже приноровилась – вести хозяйство на четверых, оказывается, не всегда бывает в тягость. А детки подрастут и будут помогать. Кто знает, может, в них ещё какие таланты откроются.

Нелегка будет судьбинушка… Да от неё, похоже, не уйдёшь.

Немила вздохнула. Влажным воздухом сложно надышаться: слишком много в нём воды. Вода оседает липкими капельками на коже, вода делает воздух тяжёлым, и он давит, давит на грудную клетку…

– Задумалась о чём?..

Вопрос Ворона вывел Немилу из задумчивости. Она мотнула головой и сложила руки на груди.

– Вижу-вижу, лик твой совсем посерел от страданий, – голос Ворона надломился, в нём снова отчётливо проявилась прежняя неприятная скрипучесть.

– Я так сильно хотела его спасти… – жалостно выдохнула Немила. – А вместо этого взяла и загубила. Почему, ну почему я не могу ничего исправить?

– Так уж и не можешь? – вкрадчиво спросил Ворон.

– Но от него же и косточек не осталось! – возразила она, зажмурившись, а когда открыла глаза, то обнаружила, что пугающе ощерившееся лицо Ворона нависает прямо над ней. Его некрасивая улыбка немного напугала Немилу, но не оттолкнула.

– Косточек нет – не беда, – фальшиво напел Ворон и добавил, посерьёзнев: – Ежели твоя любовь столь же сильна на деле, как на словах, тогда отправляйся в тридесятое царство, разыщи там душу Ивана, набери воды живой и мёртвой, а затем возвращайся. Царевич воскреснет и из праха как миленький. Одно тебе посоветую: ежели он идти с тобой не захочет, то не держи его, отпусти.

Глава 16

Кудрявые дубовые ветви охлёстывали кожу, оставляя на ней прилипшие листья. Гибкие и тонкие липовые ветви испускали дивный медовый аромат. Водичка из ковша лилась на камни и со звуком «пш-ш-ха-а-а» оборачивалась паром, который оседал капельками на деревянных стенах, на лице, руках, животе, спине и ногах.

– Боишься?

– Боюсь, бабушка, – едва слышно шептала Немила. Вокруг её глаз было мокро, но то были не слёзы, а иная вода: собственный пот, перемешанный с оседающим паром.

– Потерпеть тебе недолго будет, это не детьми мучаться, долгими часами ожидая, пока оно разрешится… Тьфу, ты, кому я объясняю? У тебя вон, настрой боевой, что любой дружинник обзавидуется.

Глаза Немилы были выпучены, зубы сжаты, губы раздвинуты в оскале. Напряжённые кулаки покоились на нагих бёдрах. Без спору, вид и правда воинственный, но Яга всё поняла не так, ибо Немила боролась скорее с желанием свалиться на пол от жары.

А о том, что ей предстоит совсем скоро, и думать не хотелось.

Старуха же была как огурчик. Ни одной капли пота с той не сошло, только стояла себе с веничками в обеих руках да ухмылялась – от довольства на лице ажно часть морщин разгладилась!

– Давай, я ещё разок веничками по спине пройдусь, а потом будем наряд новый примерять, специально для тебя пошитый, – сказала и тут же, не спрашивая одобрения, принялась за дело, и засвистели прутья во влажном, почти осязаемом воздухе.

А ей никакого наряда уже и не надоть было. Только бы мытьё пережить…

– Ты что же, за тельце своё бренное переживаешь? – с хриплым смехом укорила Немилу Яга, размахивая над её плечами вениками. – Да я такой переход в тридесятое обеспечу, что ни одного волоска с твоей головушки не упадёт. Я как-никак не раз такое проворачивала…

Яга замолчала, скорее всего, предавшись воспоминаниям, а Немила была слишком взволнована, чтобы нарушить молчание. Не проронила она ни слова и тогда, когда её волосы оказались заплетены в две тугие косы, ноги – обуты в пару прекрасных сапожек, предназначенных для долгой дороги, а на шею были повешены бусы из лунного камня.

Не смогла смолчать Немила лишь тогда, когда увидела ту одёжу, в которой предполагалось совершить странствие.

– Какая вшивенькая тоненькая рубашечка! А если я в ней замёрзну? А чего она такая длинная, мои ноженьки в ней запутаются, и я упаду! Ещё и чёрная! – воскликнула Немила и упёрлась на своём. – Не надену!

– Надо, доченька, надо, – ответила Яга, держа в руках нечто вроде очень длинной, до самого полу, и очень широкой рубахи, с рукавами вразлёт и узкой горловиной на мелких пуговках. – Зуб даю, ты не замёрзнешь. Матушка любит, когда облачаются в цвета ночи, а тебе шибко необходима поддержка, чтобы пройти тяжёлые испытания и вернуться домой целёхонькой. Тратить живую воду очень накладно, – пробубнила она себе под нос.

Получить поддержку богини Немиле хотелось сильнее, чем привередничать по поводу одёжи. Она натянула на себя рубаху, трясущимися пальцами, не без помощи Яги, застегнула все пуговки, завязала тесёмочки, оглянулась в поисках причины подзадержаться… И поняла, что ничего её больше тут не задерживает, ибо она полностью готова, осталось лишь… сделать шаг.

Вот она – Печь с заглавной буквы, побелённая, изгиб печного отверстия что у утяжелённое с обеих сторон коромысло, в очаге догорает самый обыкновенный огонь, и глядя на него Немила не в силах справиться с ощущением, что у неё слабеют ноги…

Ей бы сейчас очень кстати пришлась поддержка Ворона, но, как он сам отговорился, ему как птице в бане слишком жарко. Приходилось довольствоваться тем, что воронов клюв торчит из высокого окна и подбадривающе щёлкает.

На глазах у Немилы Яга швырнула в очаг перо, то самое, которым плавила железное древо. Металлический звон отразился от стен очага, превратившись в низко гудящее эхо, а затухающие лепестки пламени мгновенно выросли, заполнив собой всю печь, и цвет приобрели натурально золотой, такой насыщенный и плотный, что казалось, будто их можно потрогать руками. Во все стороны сыпались жёлтые искры, и от этого завораживающего зрелища Немила поняла, что не может, нет, не может, ей не хватит воли прыгнуть в пламя, будь оно хоть трижды особенным!

Она отступила, упёршись спиной в стену. Ворон коснулся клювом её макушки и несколько раз провёл влево-вправо, поглаживая. Сердце от этого заколотилось только сильнее.

Она заперта в ловушке, и судьба надвигается на неё со скоростью засидевшейся на одном месте избушки.

– Я передумала! Я не хочу! Я боюсь! – закричала Немила и бухнулась на пол, отбив о дерево оба колена.

Яга, тоже переодетая в чёрную рубаху, в передник, расшитый красными и жёлтыми нитями, с убранными в гладкую причёску волосами, медленно поставила на место печную заслонку и опустилась рядом.

– Ты, Немила, подумай вот о чём. Злой дух – душонка – провёл не только тебя, но и меня, и всех нас. Он был умён, а потому догадался, что лишь огонь, разожжённый пером жар-птицы, может провести в тридесятое. Не знаю, как он догадался об этом, но это моя промашка, а ты подумай вот о чём: он осознанно пожертвовал жизнью Ивана во имя своего спасения. Так что, пойдёшь за Иваном?

Немила пожала плечами и спрятала лицо в коленях, чтобы сию же минуту быть вздёрнутой за косу наверх.

– Силой любви найти его в тридесятом, выведи под белы рученьки и поставь перед очами отцовскими, – наставительно сказала Яга, пока немилино личико корёжилось и белело. – Вот тебе поясок, на нём висят два одинаковых с виду сосудика. Они предназначены для живой и мёртвой воды. Запомни, душа царевича и два вида воды: живая и мёртвая – вот и всё, что тебе нужно раздобыть в тридесятом. Всего остального опасайся, если кто вызовется в проводники, то не противься, но и не доверяй шибко. Мы с Вороном будем ждать вашего возвращения денно и нощно. Ах да, забыла.

Пока Немила приглаживала волосы, Яга сняла с пояса тряпичный мешочек. Запустив туда руку, она достала вещь, заставившкю Немилу изумлённо вздохнуть.

– Это клубочек пряжи, – сказала Яга. – Чистейшее золотое руно.

Немила повертела его, помяла пальцами изысканные тонкорунные нити, мягкие и лёгкие, как нежнейший пух, краем уха стала вслушиваться в слова Яги.

– Слушай внимательно. На обратном пути из тридесятого царства желательно вам с Иваном пройти через парадный ход, но ежели вдруг не получится, то в крайнем случае – лишь в крайнем случае – киньте этот клубок оземь, зажав в руках конец нити, и тогда он приведёт вас прямо сюда, но окольным путём. Поняла?

– Поняла, бабушка, – закивала головой Немила и прижала клубочек к груди.

– Вот и ладненько, – прошамкала Яга, с увлечением взявшись чесать подбородок. – Но это ещё не всё.

Из старухиного мешочка появилась ещё одна вещь, и на этот раз у Немилы глаза на лоб полезли от удивления. Это была золотистая коса из настоящих человеческих волос, очень длинная, перехваченная с двух сторон зелёными лентами.

– Правильно поняла, – проронила Яга, исподлобья заметившая удивление Немилы. – Это коса женская. Коса Марьи. Мы поговорили с Вороном, и он настоял, чтобы ты взяла её с собой.

– Но зачем она мне? – Немила вспрыгнула с пола, встала на цыпочки и оглянулась на высокое окошко, где по-прежнему маячила чёрная птица.

– Как окажешься в тридесятом, сразу иди к Марье, засвидетельствуешь ей своё почтение и вместе с косой передашь привет от давнего сердечного друга, – ответила Яга заместо Ворона. – А заодно попросишь помощи, чтобы царевича найти. Уж не думаешь ли ты, что это такое простое дело – отыскать одного человека среди многих сот других? Пусть Ворону и повезло, он имел преимущество, но тебе будет много раз труднее.

Затем Яга помогла прицепить мешочек к пояску, где уже болтались два сосуда, крепко-накрепко завязала поясок на талии и отступила довольная, да ещё прищёлкнула языком.

– Осталось прикрыть сокровища сверху, и будешь совсем готова.

Поверх рубашки легла пёстрая клетчатая понёва, которая, в отличие от рубашки, была коротковата, из-за чего край рубахи выглядывал из-под низу на целых две ладони.

Собралась Немила разразиться бранью насчёт нелепого, некрасивого, а главное, неудобного в дороге наряда, открыла рот, чтобы попросить нож и самой укоротить рубаху (заодно отсрочив страшную пытку), да откуда ни возьмись в бане объявился Васька.

– Мяу! – он потёрся о её колени.

– Мяу! – он выпустил когти и принял такую позу, в которой обычно драл дерево.

– Васька, брысь! – Немила подняла ногу, чтобы отпнуть кота, да промедлила, внезапно начала терять равновесие, запуталась ногой в рубахе…

Яга тем временем бочком приоткрыла заслонку, бочком же зашла за спину Немиле…

И тут Немила с ужасом поняла, что это всё – не случайность, а продуманный план…

Но она уже летела вперёд, лицом в разожжённую печь, чтобы омыть всё тело расплавленным золотом, как будто её мало было тех несчастий, что уже успели произойти.

Проблеск удачи, впрочем, мелькнул, она ещё могла приземлиться на пол прямо под печью, если бы не точный удар кошачьей лапой, который самым злодейским образом направил неуправляемое тельце аккурат в ревущую огненную пасть.

Провели! Обманули, сгубили, жестоко надругались…

– А-а-а-а-а-а-а! – закричала Немила. Она мгновенно ослепла от яркого света, а от вспыхнувшей в горле жуткой боли захлебнулась собственным криком. Попятилась, но ноги путались, не слушались, и всё же она смогла немного проползти назад до предполагаемого выхода наружу.

Нет! Выхода не было! Яга, она уже успела задраить путь к отступлению! Как же подло, низко, мерзко…

Это конец, ей не выйти!

Пнув пару раз и не получив никакого результата, Немила упала, стала лихорадочно хлопать себя, куда смогла дотянуться, и кататься с боку на бок, как будто это могло затушить огонь.

«Моя плоть горит, я чувствую, как от меня остаётся всё меньше», – безысходно подумала она.

Боль донимала беспрерывно, боль разрывала тело на части. Больше не существовало ни Яги, ни Васьки, ни Ворона, ни самой Немилы. Ноги сами собой подтянулись к груди, руки обхватили колени. Из-за агонии мышц всё тело сотрясалось непрерывной дрожью.

Сознание стало угасать. Последняя мысль была радостной: «Иванушка, я иду за тобой!» Она представила себя куском снега, который тая превращается в невесомый пар, и улетела.

* * *

Тишина. Глухая, угнетающая и мрачная тишина не нарушалась ни единым звуком. Даже шарканье собственных ног доносилось до Немилы как со дна реки. Она брела вперёд и равнодушно глядела по сторонам.

Она не помнила, как тут оказалась, не помнила, когда и где сделала свой первый шаг. Вокруг на сколько хватало глаз расстилалось обширное пустое пространство, поросшее травой, а поверх там и сям были рассыпаны кой-какие предметы, на которые Немила избегала смотреть.

А пустым она про себя назвала это место по той причине, что здесь не росло ни одного, даже самого чахлого и корявого, дерева. В случае чего нигде не спрячешься. Но, с другой стороны, пока и прятаться было не от чего, ибо ничего и не происходило, а единственный источник опасности виделся лишь в мелких расщелинах и буграх, да в плетучке, которая опутывала ноги и заставляла спотыкаться.

Трава была густая, но совсем бесцветная. А! Да кому какое дело до травы, когда тут повсюду кости, черепа расколотые валяются, со свёрнутыми челюстями и следящими глазницами, а нога так и норовит приземлиться на какой-нибудь ржавый меч или попасть в капкан из сломанного шлема?!

Суровая реальность постепенно привела Немилу в чувство. Сложно оставаться отстранённым, когда прямо перед тобой расстилается, на сколько хватает глаз, самое огромное в мире поле брани, какого, знать, и батюшка не видал.

Когда она начала понемногу осознавать самое себя и место, где очутилась, первым на ум ей пришло воспоминание о Вороне. Рядом с любыми останками всегда кружат они, родственники большой чёрной птицы, что отказалась от традиционного для птичьего племени бытия. В глаза не могло не броситься, что здесь, в этой части тридесятого (если это место вообще находилось в тридесятом), не видать было ни одной птички, и ни мышки, ни другой живности, мелкой и большой. Никто не ползал, не летал и не шнырял среди свидетельств неизвестной битвы, даже самые алчные и всеядные падальщики, обыкновенные чёрные мухи.

Постепенно Немила вспомнила всё произошедшее с ней до того, как её насильно упекли в печь (каков каламбур?), как она таяла и исчезала, а после каким-то чудным образом пришла в чувство уже здесь, на поле, причём первых своих шагов по тридесятому царству ей не удалось запечатлеть в памяти.