Дневниковые записи. Том 1

О поражающей автора «жестокости» революции никакой не политик, писатель Гончаров за 150 лет до него писал, что рядом с богатством, роскошью и прочими излишествами «всегда таится нищета, которая сторожит минуту. Когда мишурная богиня зашатается на пьедестале, она быстро, в циничных лохмотьях, сталкивает царицу и садится на престол». И далее, к сожалению, с той же философией «от живота», – добавляю я, – начинает то же, что и ее предшественники. А что стоят несколько строчек на эту тему Виктора Гюго. «Восстание возникает из постепенно накопившегося электричества, из внезапно вспыхнувшего пламени, из бродящей силы… наперекор деспотизму, наперекор законам благополучия счастливых и наглости нескольких богатеев». Бесподобное по своей простоте объяснение истинных причин террора, кровавых народных бунтов и «жестоких» революций! Вот откуда (от природной человеческой ненависти к неравенству и ее «музыкальному» сопровождению) проистекает зверство и все другое аналогичное зло жизни! Не потому ли почти одновременно с Гончаровым и Гюго весьма наблюдательный француз Астольф де Кюстин, насмотревшись на дворцовую и помещичью дикость, предрекал России «страшную революцию».

Через 50 лет, в начале прошлого века, столь же издевательски и уничижительно писал о том же – о неразумном накопительстве богатых и ненависти к ним бедных – Толстой. А потом разносил роскошь и упоминал о действительных причинах увлеченности марксизмом большой государственник и борец за здравый смысл Витте. Это он отметил, что «нельзя вести политику средних веков, когда народ делается, по крайней мере, в части своей, сознательным, невозможно вести политику явно несправедливого поощрения привилегированного меньшинства за счет большинства» и что «политики и правители, этого не понимающие, готовят революцию, которая взорвется при первом случае».

Да, наконец, разве о том же самом не говорили ранее и другие здраво мыслящие люди? Не во времена ли Французской революции Гракх Бабеф призывал погрязшее в роскоши и праздности «пресыщенное меньшинство» к разумному компромиссу с «изголодавшейся массой»? А разве сегодня такое же меньшинство, ограбив собственный народ, не погрязло в мишуре и не приступило «срочно» к подготовке почвы для возмущения и ненависти? Той, о которой времен революции 17-го года уже совсем наш современник писатель Б. Васильев говорил словами бывшего царского генерала Олексина (не в пример нынешним пропагандистам разнузданного капитализма), что «вся цивилизованность привилегированного сословия зиждется на угнетении (добавлю – и, главное, унижении) всех прочих сословий», что нам «пришла пора возвращать награбленное» и, соответственно, испить полную чашу их ненависти.

У Яковлева же – контрреволюционная случайность, плод больной головы Ленина! Что за ахинея? Несуразная, но объяснимая, зашорен-ность во взглядах на реальную жизнь. И потому: с одной стороны – как у всех ему подобных по судьбе, в рамках реабилитации своего Я, отчетливая устремленность выдать желаемое за действительность, а с другой – исключительно необъективная (от непомерного восхищения до злобной ненависти) оценка событий и «творцов» истории.

Он настолько ограничен, что не осознает, как его тенденци-озно-теоретизированные характеристики (см. «Черную книгу коммунизма») бьют, прежде всего, по нему самому. Например, его утверждение, что будто «большевистское государство с самого начала строилось на удушении работающих и возвышении бездельников». Абсолютно неверное в принципе, но прямо относится к самому Яковлеву – действительному бездельнику, созидавшему всю жизнь, по его же теперешнему признанию, только сплошные глупости. Причем в полной мере, и дважды: как в годы прежние «тоталитарные», так и теперь им обратные – «демократические». А что стоит его фраза о «шкодливой смелости тех, кто смотрит на драку со стороны, из-за угла и готов прислониться к победившему и в очередной раз облизать его»? Не про себя ли у него тут?

0 7.05

По случаю дня Победы, вместе с другими здравствующими пенсионерами, был приглашен на встречу в бывший конструкторский отдел, куда я первый раз пришел в 1949 году, будучи еще студентом. Тогда в нем было 60 человек, одержимых работой и планами, а сейчас – всего 15, без серьезных текущих дел и планов на будущее. Настроение отвратительное, не знаешь, что сказать по случаю праздника.

Стоял и что-то мямлил про надежду на будущее и призывал быть оптимистами.

Посидев сколько-то за отдельским столом, пошли со Стрижо-вым к нынешнему главному конструктору Е. Г. Белоглазову. Он сидел в кабинете вдвоем с Вальтером. Начался разговор более откровенный о наболевшем. Появился Орлов, но от беседы, несмотря на наши уговоры, категорически отказался и, сославшись на «ответственную встречу» со своим начальником, тут же ушел.

– А кто он сейчас?

– Не буду рассказывать, – с некоторой долей таинственности произнес Белоглазов в ответ на мой вопрос, – лучше я вам покажу…

И как настоящий «холодник» – воспитанник школы Литвинова – открывает шкаф, на верхней полке среди кучи папок мгновенно находит нужную, сразу открывает ее в нужном месте и тут же передает мне искомую бумагу – распоряжение о назначении Орлова техническим консультантом фирмы. Какова была цель, будто заранее подготовленной, сей белоглазовской демонстрации, – не знаю. Но помню, как, уходя 10 лет назад со своего начальнического поста, я, дабы устроить себе свободное расписание, написал нечто подобное мной увиденному, но только не в распоряжении, а в своем тогдашнем заявлении, – просьбу назначить меня техническим консультантом с перечислением (вполне, на мой взгляд, обоснованным) круга вопросов, которыми бы хотел заняться для пользы делу. Через некоторое время, без какого-либо на то разговора со мной, я был назначен приказом… ведущим инженером. История эта, конечно, была известна многим. Реакции на нее я не слышал. Но тут невольно подумал: а не специально ли Белоглазов это все устроил и не стала ли сценка, им разыгранная, той самой реакцией. Слишком похожими по духу оказались мое тогдашнее заявление и увиденное теперешнее, касательно Орлова, распоряжение. Не могу не заметить, что и вообще, с моей «легкой» руки, разных консультантов пожилого возраста на заводе ныне развелось предостаточно, точно так же, как и всяких Главных.

В тот же день вечером был приглашен еще на одно торжество по случаю 50-летия П. Б. Соколова.

Он появился в исследовательском подразделении четверть века назад, когда у нас с Соколовским родилась идея получения двутавровой заготовки для балочного стана из непрерывно-литых слябов.

Помню, мы тут же побежали с ним в наш прессовый цех и быстро придумали, как это с минимальными затратами проэкспериментиро-вать, использовав слябы 150 х 600 мм. Они, будто специально для того, стали отливаться на недавно пущенной экспериментальной криволинейной УНРС, разработанной по инициативе Нисковских.

Первые тавры (половинка двутавра), как и следовало ожидать, получились тем самым блином в буквальном и переносном смысле. Пришлось сочинять более взвешенный и продуманный план действий, который вылился дальше в обширнейшую многоэтапную программу с кучей лабораторных и натурных опытных работ. Последовавшими затем: разработкой проектов, привязкой к балочному стану, привлечением большого количества контрагентов, множеством переговоров, совещаний и всего прочего, что определяет решение крупной технической задачи.

К ней-то и был подключен в качестве «локомотива» Петя Соколов. К сожалению, несмотря на огромные наши усилия, работа не закончилась: началась «перестройка». От работы же остались лишь тома научных отчетов, чертежи проектов, десятки патентов, написанная Соколовым кандидатская диссертация да приятные воспоминания о «героических», наполненных энтузиазмом и прожектерскими мечтаниями днях движения к заветной цели.

И вот сейчас я должен был предстать перед светлыми очами юбиляра и чего-то, как только что в отделе, лепетать человеку, изобретательно и самоотверженно трудившемуся целых два десятка лет, но не достигшему того заветного рубежа, что можно считать завершением работы. Должен был петь, хотя и вполне заслуженные, дифирамбы юбиляру и рассказывать его гостям, каким интересным и впечатлительным был процесс движения к цели, почему последний не осуществился, но что не все потеряно и он может еще претвориться в желаемую реальность.

Так все и произошло. Именно такую речь я и произнес. Но каков юбиляр! Со свойственной ему неординарностью, неиссякаемой верой в правильность затеянного и способностью к образному слову, он тут же бросился убеждать меня и остальных гостей в колоссальных преимуществах и необычайных достоинствах нами придуманного.

Ай да Петя! Не зря он мне понравился с первых у нас дней его работы.

09.05

Вчера упомянул фамилии Соколовского и Нисковских. Хочу добавить к ним еще А. И. Вараксина.

С этими тремя меня связывали долгие годы крепкой дружбы, совместной работы и многочисленные речные и прочие походы в наши отпускные и воскресные дни, а с Соколовским еще, в дополнение, и годы учебы в институте. К сожалению, сейчас нас осталось двое: Олег ушел из жизни очень рано, перевалив лишь слегка за 40 лет, да и Алексей – тоже не поздно, всего на 60-м своем году.

Мы были несхожие люди во многом, настолько несхожи, что Олега Виталий и Алексей даже недолюбливали, а терпели, порой, только из-за меня. Что объединяло?

Кроме общих интересов по работе, думаю, больше всего – любовь к природе и, пожалуй, еще нечто, проистекавшее, хотя и в разной степени и в разном проявлении, от авантюрного по природе характера наших натур. Из внешних обстоятельств можно назвать Главного конструктора Химича, который в не меньшей степени, чем мы, был способен к той же авантюрной устремленности и даже просто увлека-емости всем, что можно отнести к проявлению человеческих желаний и побуждений. Надо полагать, именно в силу данного обстоятельства мы, четверо, как только чему-то научились и более или менее стали на крыло самостоятельности, вошли в число его «любимчиков». Причем не только в глазах окружающих, которые в таких случаях бывают излишне велики, а и на самом деле. Не очень приятно упоминать об этом в наших биографиях, однако что было, то было.

Это, безусловно, способствовало скреплению компании. Но оказалось, что и в походах мы обнаружили многое друг в друге, работавшее в том же направлении. Среди нас по складу характера было два ведущих и два ведомых, так что каждый имел возможность «проявить» свои природные слабости. Будь одни ведущие или наоборот, – не думаю, что была бы более приятная команда. Мы любили посидеть у костра с кружками, но были тогда все, без исключения, весьма умеренны в питии, а это немаловажный фактор при длительном совместном пребывании на природе. В молодые годы, когда еще некуда было направить избыток энергии, с удовольствием резались в карты, начинали походную пульку обычно в первые часы отъезда, продолжали, по обстоятельствам, в лодке и расписывали окончательно, подъезжая обратно к родному Свердловску. Хорошо вписывались в группу и дополняли друг друга и по прочим своим интересам и привычкам.

Соколовский оказался рыбаком до одержимости и ловить рыбу начинал первым в любых «зверских» условиях и любого ее качества, вплоть до мальков. Изначальный походный завтрак обычно у нас состоял как раз из сковороды этих зажаренных малявок (вроде, даже нечищеных), выловленных Олегом ранним утром при явной неудобице и злющем комарье.

Кроме этой «святой» обязанности он, как настоящий рыбак, был непревзойденным рассказчиком и вралем. Врал бесподобно, входил мгновенно в роль и верил самозабвенно во все рассказываемое. При малейшем проявлении сомнения, немедля начинал уверять нас в истинности с ним случившегося, им увиденного, пережитого и старался подтвердить последнее, с еще большей убежденностью, какими-либо дополнительными свинтопрульными подробностями. Настолько, что не верить было не то что невозможно, но и не хотелось из-за доставленных минут удивления.

Или часов ловли рыбы с лодки ему не хватало, или его возбуждали им воображаемые прелести такового занятия в другом месте, в других условиях, но как только мы приставали к берегу, он норовил тихо увильнуть от «общественных» обязанностей и смыться с неизменными своими удочками и спиннингом. Возвращался он, как правило, с опозданием: к обеду, ужину либо отчаливанию от берега, вечно искусанный, в зависимости от времени, комарами или оводами, а если по раннему лету, то и клещами. В последнем случае приходилось его раздевать догола и вытаскивать их из самых интимных мест. Сердиться на него было невозможно: настолько все у него получалось естественно, непреднамеренно.

Когда же он выматывался за день, то при остановке (а остановиться мы старались в наиболее привлекательных местах, на открытом высоком берегу с хорошей полянкой и веселым светлым вокруг нее леском), выбравшись из лодки, немедля и нахально растягивался на травке. Однако нас столь эгоистическое поведение особо не расстраивало, поскольку позволяло занявшимся костром, установкой палатки или заготовкой дров через пять-десять минут «честно» заставить его чистить картошку или пойманную им же рыбу.

В плане всяких мелочей – будь то кухонная работа, спасение в ледяной воде чьей-либо зацепившейся блесны или даже добывание меда из дупла диких пчел с вполне понятной их реакцией, – Соколовский был безотказен. Подобное никому из остальных было явно не свойственно. Мы, с эгоистическим намерением, вовремя стремились занять себя «благородными» делами.

В отличие от Соколовского, Виталий был аристократом. Никаких удочек (в походах) он не признавал – только спиннинг! Он не бросался за рыбой, не познав и не почувствовав «духа» реки, ее особенностей. Больше, настраивал себя сразу на впечатлительное вхождение в «процесс». Дня два сидел в лодке, спокойно посматривая на нашу ловлю «сорняка», пока вдруг, по одному ему ведомому признаку, не хватал в руки спиннинг и под возглас: «а вот здесь-то мы ее и поймаем», в два-три заброса, а порой и в один – вытаскивал рыбину, на которую действительно было приятно взглянуть. Таким же образом он продолжал действовать и далее, вылавливая, за редким исключением, самую большую и самую благородную рыбу – и почти всегда эффектно.

Он мог часами с завидным упорством добиваться нужного ему результата. В одних случаях это означало поймать неожиданно и красиво на глазах присутствующих; в других, когда плохо ловится, – уйти или уехать от людей подальше, исхлестать там весь водоем и обязательно возвратиться с рыбой, может и рядовой, но с рыбой, как бы наперед зная, что остальные за то время не поймали ничего. Несколько раз удостоил нас чести отведать даже настоящей царь-рыбы – тайменя.

Тут должно отметить, что и вообще Виталий постоянно удивлял нас способностью почти все делать лучше и точнее, а потому испрашивался или привлекался нами для самых ответственных работ. Вырубить топорище или весло; закоптить рыбу, изладив предварительно в отвесном берегу земляную печь и заставив нас заготовить особо добротных дров и коптильных веток; приготовить нестандартный ужин, вроде тройной ухи, или того же жареного тайменя; или, наконец, взять на себя в экстремальных условиях управление лодкой.

В таких случаях Виталий становился в носу и вооружался шестом, мне доверялась корма, задача остальных заключалась, главным образом, в устойчивом сидении в лодке да в своевременном вычерпывании из нее воды.

Я, кроме исполнения функций кормового, являлся еще неизменным походным поваром, вел расходную книгу и занимался благоустройством лодки. Самым полезным моим «изобретением» было возможно быстрое превращение лодки в своеобразный тримаран. Для чего к бортам ее сверху приколачивалась поперечная двухметровая доска, а на ее концах через проставки закреплялись поплавки, которые при нормальном положении перемещались над водой и лишь поочередно слегка по ней пошлепывали. При резком же наклоне лодки ударом о воду мгновенно гасили ее крен и тем лучше, чем резче было вызывающее его возмущение. Устройство это позволяло не только без каких-либо ограничений перемещаться по лодке, но даже нырять в воду с любого ее борта. В том числе Соколовскому, демонстративно не признававшему никаких в этой части ограничений. И если бы не придуманный мной тримаран, то мы с ним переворачивались или черпали бы воду бортами по несколько раз в день.

А что Вараксин? Вараксин был спортсмен, слыл за организатора разных соревновательных и любых других подобного вида мероприятий, особенно в молодые годы, и с неизменным удовольствием бросался помочь там, где такая помощь кому-либо требовалась.

В первых двух походах: по Пышме, Туре и Тоболу в 1953 году, а затем по Уфе и Аю в 1955 году мы плавали с Нисковских без Варак-сина и Соколовского. Компания оба раза была большая, достаточно разношерстная и много пьющая. Идейным ее предводителем был Г. Н. Краузе. Те походы были интересны своей новизной, обилием первых впечатлений, но как-то не оставили в памяти особо приятной душевной теплоты.

В 1961 году мы договорились плыть от Ирбита по Нице и Туре до Тюмени. В Ирбите жили тогда родители жены Соколовского. Нисков-ских по занятости поехать с нами не мог, и мы пригласили в качестве четвертого Адольфа Петелина. А перед самым отъездом к нам напросился и был принят в компанию еще и мой брат Леонид. Приехали мы в Ирбит поздно ночью. Соколовский уже был там и нас встретил. Дома у стариков к приходу стоял накрытый стол и кипела на печи в огромной кастрюле вода. Пельмени, несмотря на лето, были изумительной вкусноты. Хозяин – дядя Миша, в добрых еще летах, мастер мотоциклетного завода по сборке седел, выпить был не дурак, да к тому же в столь приличном собрании молодых мужиков… Утром я проснулся раньше всех. Кто на полу, кто на диване. Все в сборе, кроме Леонида. Пошел его разыскивать на дворе. Полез на сеновал. Нет. Заглянул в какой-то сарай. То же. Открываю еще одну дверь. Хлев, и в лучах утреннего солнышка, пробивающихся сквозь маленькое оконце, увидел на сене похрапывающего братца в обнимку… с поросем. Судя по сенцу, поросенок присоседился к нему после того, как он там улегся и, надо полагать, по тем же соображениям: прельстительности, прежде всего, свежей подстилки.

День воскресный. Грузим две лодки на телегу и везем их на берег Ницы. Там на мосту по случаю выходного дня, а больше из-за ее разлива после сильных дождей и подтопления некоторых прибрежных огородов толпа ирбитчан. Придется отправляться прилюдно. Мы с Соколовским садимся в лодку поменьше, остальная троица – в ту, что побольше. Лодки не проверены, чувствую нутром – без приключений не обойтись. И точно, не успев забраться, наша троица лодку переворачивает. Вещи, сами – в воде. На мосту крики, смех. С грехом пополам усаживаются наконец, и мы отчаливаем, сопровождаемые пожеланиями доброго пути.

Солнце – будто специально для наших проводов. Только-только успели скрыться последние ирбитские домишки – начался дождь. Места низменные. Находим для стоянки возвышенную площадку, но ночью и ее заливает водой. Следующие два дня дождь продолжается, но берега пошли повыше, так что спим без подтопления. Для ночевок раздобыли, к тому, еще и сухого сена. Настроение повышается. Останавливаемся на стоянку, братец мой, похаживая по берегу, предлагает искупаться. Не очень хочется после трехдневной мокроты, однако поддаемся его агитации. Скидываем с себя трусы и бросаемся в воду. Выныриваем, смотрим – нас четверо. Леня же как был в плаще, так в нем по берегу и расхаживает, продолжая убеждать нас в чрезвычайной полезности закалки. В ответ полные сарказма наши слова, которые остаются без реакции с его стороны.

На завтра приплыли в большую деревню, растянувшуюся вдоль правого берега реки. Оказалось, по мере нашего вдоль нее перемещения и переговоров с местными жителями, что никакая то не деревня, а село Елань – райцентр с почтой, райсоветом и больницей, Леонид, услышав о последней, объявил, что в больнице как раз стажируется его родственница по жене Татьяна, студентка последнего курса медицинского института.

Придумано было им или на самом деле Татьяна там стажировалась мне так установить и не удалось. Во всяком случае, когда во время подготовки данной записи я обратился к ним с просьбой подтвердить факт встречи, то получил в ответ, что оба о подобном ничего не помнят. Брат сказал – просто не помнит, а Татьяна, после некоторых сомнений, вообще заявила, что в тех местах не была, а стажировку тогда точно проходила, но совсем в другом районе. С другой стороны, ведь было это, и воспринято нами было все за чистую монету. Да затем по разным случаям не раз рассказывалось о том, как сбежал он от нас, дождя и комаров.

Далее события развивались как в добром фильме. Минут через пятнадцать Леонид выскочил из больницы и прокричал, что у него родился сын и ему надо срочно возвращаться домой. Мы не стали задавать вполне законно возникшие у нас вопросы. И, руководствуясь неизменным в таких случаях правом свободы для всех и каждого в отдельности, быстро помогли ему собрать вещи, через пять минут были на дороге и тут же, как по заказу, поймали идущую в Ирбит попутную полуторку.

Леонид залез в пустой кузов, машина тронулась. Но не успела отъехать и 10 метров, как нас осветил яркий луч полуденного июньского солнца, пробившийся сквозь одну-единственную дыру в сплошной серой облачности. Дыра прямо по курсу движения машины на линии «мы – солнце», и луч, осветив нас, оставил в тени Леонида. Мы замахали руками, показывая ему на сие диво. В это мгновение и он оказался также в потоке лучей. Они пробивались через разрастающуюся с феноменальной скоростью эту дыру. Такой, что через пару минут, когда машина, под наши непрекращающиеся помахивания, оказалась в конце села и, свернув влево, исчезла из глаз, небо полностью очистилось от облаков, оставив их узкой полосой по самому краю всей окружности горизонта.

Мы спустились к берегу, сели в лодки и поплыли дальше, обмениваясь впечатлениями от увиденного и чисто случайного, вне законов теории вероятности, совпадения всех его составляющих. И почему солнце и дыра в облаках оказались прямо по курсу движения машины, и почему дыра в начале своего образования перемещалась в том же направлении, и почему луч солнца осветил нас на одно мгновение раньше машины, и почему, наконец, эти попутные обстоятельства, связанные с его проводами, случились как раз в момент этого чуда природы и его мощи.

Как истые инженеры немедля схватили лист бумаги и бросились за расчеты. Оказалось, что дыра за те две минуты расширялась со скоростью снаряда, т. е. 1000 м/c, а общая мощность испарения массы облаков с площади круга диаметром в 120 км (при принятых нами: высоте облачности в 300 – 400 м, толщине слоя облаков в 200 м и содержании в них влаги на уровне 0,0002 кг/м3) по нашей грубой оценке составила порядка 10 миллиардов киловатт.

Остальные полторы недели нашего похода прошли без единого облачка и в буквальном, и в переносном смысле. Нам всем было под тридцать, были здоровы, беззаботны, не знали усталости и чуть ли не каждодневно разбавляли поход «мероприятиями». В первый же этот солнечный день организовали заплыв на стометровку, а затем, в дополнение, еще и лодочные гонки. На следующий остановились в обед на высоком левом берегу. На правом, залитом полуметровой водой пойменном лугу с изумительно гладким бархатным его покрытием, прогретым солнцем до блаженного состояния, устроили рыбалку наскоро сооруженным из марли трехметровым неводом. В несколько приемов наловили целое ведро одних щурят длиной 8 – 10 сантиметров. Полтысячи штук, вероятно, от одной-единственной щуки, которая, до того как выметать икру, съела на этом лугу всю остальную «чужую» мелочь. Подтверждением тому факт, установленный при поедании ухи из этих щурят, сваренных нами целиком, без их разделки. Питались они все лишь себе подобными: в каждом втором-третьем мы нашли по одному, а то и по два меньших их собратьев, совсем малявок длиной от двух до пяти сантиметров. Другие более мелкие, надо полагать, успели в их животах полностью перевариться. Это был редчайший, поставленный природой опыт на выживание живых существ чисто в «родной» среде, без какого-либо внешнего на нее воздействия, построенный на одном и том же всеобщем исходном принципе – борьбы за выживание и целенаправленного уничтожения одним другого… И что важно, – без какого-либо нашего возмущения и неудовольствия.

На пятый день после Елани, проплыв несколько километров теперь по Туре (в нее мы впали накануне), увидели на правом высоком берегу ровную вытянувшуюся вдоль реки площадку, а в начале ее какие-то странные, голые без коры, высохшие серого цвета стволы. Стояли они в два ряда почти на самом берегу, все строгой цилиндрической формы, одинаковые по диаметру, высотой 6 – 8 метров и все с обломанными верхушками. Мы немедля пристали к берегу и вскарабкались наверх. То были искусственные посадки вязов в виде парковой аллеи протяженностью метров 200, в конце (лучше сказать, в начале) которой обнаружили два квадрата крапивы, а в стороне от них полузаросшее болотце. Квадраты крапивы означали бывшие строения, болотце – бывшее озерко. И ни одного кирпичика, ни одной железки, ни другого рукотворного предмета в границах имения, судя по времени и месту, воздвигнутого кем-то из декабристов. Время безжалостно.