Живу. Зову. Помню

беременною бабой.

Ей хочется Пророка породить,

чтоб мог в соперничестве

с европейским Папой

Храм Божий на земле соорудить,

и на кресте, развернутом к Востоку,

распято было б Мировое Зло,

чтоб вопреки вселенскому потоку

нас мимо сытой бездны пронесло.

Надежда – есть,

ничтожна – вероятость.

Но верую наперекор уму -

и я,

вдохнув земную необъятность,

в грядущем

роды Матери приму.

Крест

Не всегда нагота -

красота, иногда -

это жалкая голость.

Созерцанье мое раскололось

об округлость и углость креста,

на котором распяли Христа.

Крест – топор,

он же – лобное место.

Где конец -

там начало пути.

Жизнь -

всегда неизбежное «престо» -

просто надо идти и идти.

Круглых башен, шпилей остроглавых

на земле под крестами – не счесть.

Не для роскоши, не для забавы,

а во имя неведомой славы

отдают небожителям честь.

Небо-

голо, наго, некрасиво,

монотонно спесиво-плаксиво;

и прочерченный абрис креста

разделяет меня и Христа.

То, что близко -

всегда непохоже

друг на друга.

Им слиться – потом.

Но не надо в прокрустово ложе

умещать идеал и фантом.

Всевечность

Звезда и крест -

пятиконечны.

Одноконечна – суета.

Кровава вера,

но свята,

а жизнь

как Млечный путь

всевечна.

Россия: березы и росы

Россия:

березы и росы,

курносые лица девиц,

кресты и дубы стоеросы,

упавшие ниц.

На куполе

голуби гулко

клюют глубину.

А души – в плену,

как звезды в шкатулке.

Россия – большая изба,

дающая кров постояльцам.

От участи вечных скитальцев

избавь нас, о боже,

избавь.

Российский этнос

Нас было много -

очень разных,

равно трудящихся и праздных

и молчаливо – языкастых,

но не делились мы на касты.

Мы-

что умели, то имели -

Фомы, Иваны и Емели

пахали, верили, хмелели

хоть в черном теле -

светлом деле.

Мы евразийские просторы

не прятали по личным норам,

не веря черту и попам

и степи ставя на-попа,

мечтали в Космо-дух попасть

или на поле брани пасть.

Неважно,

росы иль славяне,

варяги, половцы иль тюрки,

мы – по натуре – россияне,

а по призванью – демиурги.

Человек – как витязь на распутье

Человек -

как витязь на распутье:

вспять не повернуть -

дороги нет;

впереди -

крестов церковных прутья

сплошь изрешетили белый свет;

слева -

как бетонные курганы -

атомных могильников гряда;

справа – все в названьях иностранных

и в чужой рекламе города.

Так куда же Витязю податься,

чтоб остаться на родной земле -

надо,

очень надо попытаться

кое-что переменить в Кремле.

Я вырос

Я вырос

в те – иные времена,

когда звучало «мы» весомей «я»,

когда была великая страна -

одна неразделимая семья.

Я вырос,

но, увы, не сохранил

союз серпа и молота.

Теперь

орел державный голову склонил

пред теми, кто распахивает дверь.

Душно

Жизнь -

такая шалая – шальная,

верховодит в ней нагая наглость.

Притаилась истина больная,

некому поставить ей диагноз -

то ль гипертрофирована частным:

собственностью, мненьем, отношеньем

и пренебрежением к несчастным,

чей удел – всегда быть в роли тени;

то ли надорвалась от натуги -

загрести все непомерным разом,

променяла на рубли и штуки

и Соборность русскую и Разум.

Душно в меркантильном мире – душно,

хочется на вольные просторы,

где из общей миски ели дружно

на привале, подымаясь в горы.

Там, забыв про личные невзгоды,

радовались общим мы успехам -

это были золотые годы

трудного пути к желанным вехам.

Неупокой на нашем водоеме

Неупокой на нашем водоеме,

как будто он – на всех семи ветрах.

Надуты паруса, забыв о дреме, -

на яхтах, а зимой – на буерах.

Казалось бы,

настроя руль по курсу,

до цели ты в два счета доплывешь,

но…

разночинцы взбунтовали бурсу,

и хаосом стал Бог и Царь и Вождь.

Перемешались ветры и теченья,

схлестнулись алый с белым паруса,

затягивая нас в круговерченье,

затягивая туже пояса.

Мы мечемся на острие циклона:

то ль ввысь взлетим,

то ль камнем канем вглубь.

Кто выплывет, тому звезда – корона,

кто нет, сам виноват, -

был, значит, глуп.

Но есть и в глупости великое знаменье

оставив этот мир, войти в другой,

где ты -

начало у-миротворенья,

где многократнейший

не-у-покой.

Над Крылатскими холмами

Над Крылатскими холмами – синева,

над Москвой-рекой – высотные дома,

и нахохлилась антенна как сова

в ожиданьи событийного дерьма.

От нездравия – душою я обмяк,

молча зрю на тротуары с этажа,

где троллейбус как закормленный хомяк

торопящимся народом пережат.

Все спешат,

стараясь время перегнать,

забывая, что оно -

у всех свое,

что оно как тень нас тянет вспять,

в омут жизни, замутненный бесовьем.

Подними ж глаза

от долу – к небесам,

скинь скорей с себя лохмотья суеты,

ведь Земля -

не мастерская нам,

а храм,

где по-детски нужно верить чудесам,

чтобы стало должным:

исцелися – сам,

дабы – грешный -

стал святее бога ты.

На яру

Сосны словно казацкие пики,

на яр взгромоздясь,

берега охраняют

от ползущих по склонам туманов

Край мой дикий,

с тобою крепка моя связь -

здесь деревья и люди не знают

ни подкупов

и ни обманов.

Утро

Морозы, прогнозы и слезы

смываются в давние сны.

Пора.

Набухают березы

живительным соком весны.

Я пью эти вешние росы

воды молодящей взамен,

мне тесно в объятиях прозы -

хочу и могу перемен.

К нам утро приходит с востока

сквозь всю россиянскую ширь,

и радует сердце и око

страна моей жизни -

Сибирь.

Сибирь

Велика Сибирь.

Куда глаз ни кинь,

беспредельна – ширь

и бездонна – синь.

И плывут над ней

облака-года.

На закате дней

я вернусь сюда.

Лягу ли на дно

иль скачусь в отвал,

ведаю одно -

что не предавал

ни родимый край,

ни мечту свою.

Голос мой, взыграй -

я Сибирь пою.

Кудлатая Россия

У неба – розовые крылья

и голубиная спина,

под ним – в вертепе

камарилья

сумела землю испинать.

О ты, кудлатая Россия,

страна доверчивых берез,

пошто, отдавшись, не спросила,

кто Он.

Потом заголосила.

Был твой насильник – не тверез.

И лежа под бездонным небом,

ты плачешь горькими слезьми,

когда осталась аж без хлеба -

на – мою порцию -

возьми.

Я об одном тебя прошу лишь -

не торопись в ночной канкан,

где сутенер и страстный жулик

захлопнут за тобой капкан.

Стряхни с себя всех паразитов,

живи, моляся и трудясь,

испей из солнечного сита -

и пусть к тебе

не липнет грязь.

Можно ли…

Можно выкачать нефть из пробуренных скважин

и кедрач извести на дрова,

а затем загулять в заграничном вояже

и здоровье – не надорвать.

Можно – землю пахать

и за кульманом – верить,

как в металле проект оживет.

Можно жить воровством и разбоем

как звери,

чтоб набить и мошну и живот.

Можно – всех костерить,

дерьмократов и «наших»,

вспоминать благодатный застой

и вокзальный сортир,

что до-нельзя загажен,

и прилавок до блеска пустой.

Можно злиться на то,

что дала перестройка

лишь один кровоточащий пшик,

и помчалась ухабисто русская тройка

на чужбину в безвестный тупик.

Можно ждать,

что же дальше случится на свете,

обращаясь в мольбе к небесам.

Можно…

Нужно ли…

Каждый пусть честно ответит

на извечный вопрос

себе сам.

Сегодня

Плаксивый дождь тревожит тишину,

и капли слез смывают с листьев бремя

А я все время чувствую вину

за то, что допустил такое Время.

Уносит ветер отголоски дня,

и в сумерках скукожилось Сегодня,

а Завтра – отнято…

не только у меня.

Страна – одна большая преисподня.

Нас не спасет простое Ремесло,

тупик – влачиться по заклятью круга.

Где каждый – сам,

там прорастает зло,

пока плечом не подопрем друг друга.

Вопрос ребром

Вопрос ребром:

как быть?

Не прост ответ.

Рублем нельзя купить

того, что нет.

А нет былой страны

и прежних грез.

И мысли, что стройны,

теперь – вразнос.

Перед грозой

Загорелись у радуги крылья

и дрожит в напряженьи дуга.

Грозовою насыщена пылью,

атмосфера до боли туга.

Без пророчеств и Ванды и Глобы

ясно: вскорости лопнет струна,

вздрогнет мир.

Но хочу, чтоб без злобы

и без крови омылась страна.

Гроза

На голубом небесном поле

навстреч друг другу как враги,

сорвавшись с черного приколья,

метнулись молний остроги.

И все, ярясь, заголосило

и заметалось взад-вперед.

Какая бешеная сила –

и так бездарно душу рвет.

Воронье не поделило падаль

Воронье не поделило падаль,

раскричалось как базарный грай.

но пришел с совковою лопатой

дворник…

и убрал вонючий рай.

Малиновое солнце

Малиновое солнце

ласкает горизонт,

и утренние тучи

в его объятьях тают,

а я беру с собой в дорогу зонт -

с погодой нашей всякое бывает.

То – тишь да гладь,

а то – гудят ветра,

жара

сменяется вдруг снегом небывалым

О, переменчивость -

извечная черта

российской жизни,

и в большом

и в малом.

Взметнулись в небо

Взметнулись в небо

стрелы колоннад

над

хладом

застарелых площадей.

Мы – разминулись:

непо-

гребенный на Пискаревском

Ленинград

и Петербург

как петролатум наших дней.

На солдатском кладбище

На могилах оседает снег,

оголяя мраморные доски -

силится усопший человек

дотянуться до колен березки;

и она пытается помочь,

ветки как ручонки простирая -

ждет отца с войны родная дочь…

… Но молчит в ответ земля сырая.

Ты казенной истине внемли:

все мы будем памятью и тенью,

чтоб в утробе матери – земли

быть готовым к новому рожденью.

23.02.98.

Проснись, Русь

Даже в самые вялые годы

ты всегда неутешной была,

восполняя нехватку свободы

ощущеньем мечты и тепла.

Пусть ошиблись твои демиурги,

подведя тебя к красной стене,

ты-

себя не теряла,

и в жмурки

не играла меж чуждых теней.

Ты, горюя,

себя уважала,

у тебя было что-то свое,

а сегодня от сытого жала

потеряла себя самое.

Ты пошла по рукам -

недотрога,

звездный свет над тобою погас,

и ухабистой русской дорогой

биты вдребезги

«Вольво» и «Газ».

Русь, проснись,

оглядись хорошенько,

сбрось ты с плеч паутину словес,

тяжело,

но взойди по ступенькам

к изначальному лику небес.

7.11.94 г.

Так на Руси заведено

Так на Руси заведено:

коль повод есть -

не медли сборы,

пусть по губам течет вино,

а на закуску – разговоры.

Так размягчается душа,

ей хочется вокруг излиться.

И этой аурой дыша

перестаешь стенать и злиться;

и ощущая живость лиц,

стряхнувших дел оцепененье,

заботы оседают ниц

и возвышаются творенья.

И начинаешь понимать,

обняв соседку иль соседа:

не зря рожает в муках мать,

даруя жизнь как чудо света.

Рождественская ночь

Рождественская ночь -

начало всех начал,

по крайней мере, нового завета.

Мороз обмяк,

и лишь маразм крепчал,

и не несет надежды луч рассвета.

О, сколько фарисейства нынче в нас:

одной рукою молим покаянье,

другою – в тот же день и тот же час

несем мы людям смертные страданья;

чем меньше тех – неверных на земле,

тем более Христа-младенца славим.

Когда же окопавшихся в Кремле

в далекое небытие мы сплавим?

Не надо мне гнусавеньких молитв,

сопровождаемых снарядным свистом.

Чтоб не было на свете больше битв,

останусь-ка я лучше атеистом.

7.01.95 г.

При закладке храма Христа-Спасителя

во время Чеченской войны

Извините

То же имя у реки,

те же камни пьедестала,

но худою память стала -

извините, старики.

23-е февраля -

день советского солдата -

отмечала вся Земля.

А сегодня – что за дата?

День защитника. А кто ж

засадил нам в душу нож?

От кого ж нам защищаться и кого нам защищать?

Старики идут прощаться – но не надо нас прощать

Мы – широкая душа, и в Отечестве своем

что не продали -

пропьем,

чтобы дрыхнуть, чуть дыша,

в норы схоронив мешки.

Извините, мужики…

23.02.95

В. Листьеву

Факт убийства.

Изливаюсь желчью

на судьбу, на киллеров, на власть

и пытаюсь покаянной речью

в рай помочь Душе его попасть.

Но в раю Она – не приживется

с теми, кто давно обрел покой,

потому к глазам потухшим жмется,

силясь в них вдохнуть

порыв благой.

Не надо пламенных речей

Не надо пламенных речей,

не надо плачущих свечей -

он нем и глух – уже ничей,

принадлежа всецело богу.

А нам осталось только боль,

сопровождающая роль,

и в подсознании – изволь

торить извечную дорогу

по каменистой целине,

где каждый шаг тяжел вдвойне,

поскольку общий груз – на мне.

А воздух – завистью отравлен.

Не защитят торосы дел,

но ты иди – покуда цел,

хотя оптический прицел

и на тебя уже направлен.

01.03.95 г.

Колокола

Колокола

звонят российской ширью,

разносит ветер звоны их окрест,

они плывут над Волгой и Сибирью,

услышит их и Магадан и Брест.

Над всей страной,

и нынешней и прежней,

разносится грядущий благовест,

и осеняет лоб в надежде

грешный,

целуя свой подзаржавевший крест.

Вещают звоны,

что придет мессия,

возглавит наш всеобщий крестный ход,

Ему

доверит души весь народ,

и оживет недужная Россия.

Тротуары устали от мата

Тротуары устали от мата,

от окурков, плевков и дерьма,

от преступного автомата,

по которому плачет тюрьма.

Им бы ливнем обильным омыться

и зеленой травой прорасти,

чтоб злосчастная наша столица

облегченно вздохнула:

прости.

Вспрянь

Стынет от стона стена,

страстно струится струна -

стыдно так стадно стенать,

сонно-срамная страна.

Смяла себя ты сама,

за спину вскинув суму.

Снегом заносит зима

санные слезы – следы.

Вспрянуть сумеешь ли ты,

славной и сильною став,

снова себя осознав

сродницей своеуму.

Прости

Я не верю

ни в Христа, ни в черта,

в силу денег, в лозунги-слова,

ни в любовь какого-либо сорта,

в мысли, что рождает голова.

Я не верю в братскую обитель,

что пропахла дармовым добром,

и тем более,

когда святитель

окропляет собственный мой дом.

Я не верю

в завтра и в сегодня,

да и к прошлому доверья нет,

будто кто-то свет небесный отнял

и зажег мне отраженный свет.

Но сквозь мира тусклую завесу

я не верой,

а умом пробьюсь

в ту страну, что много старше Зевса,

где Перуном пестовалась Русь.

Именно оттуда все мы родом.

И мне жаль языческих потерь,

жаль утраты матери-природы,

что предсмертно шепчет:

верь мне, верь…

Я встаю пред Русью на колени

и шепчу: родимая, прости,

пусть не в этом -

в новых поколеньях

ты себя сумеешь обрести.

Реквием на День Победы

Озарена Москва огнями,

и триумфальными конями

тень славы прежней пронеслась,

в грязь ввергнув нынешнюю власть

Еще лежат в глухих болотах -

одна береза на двоих -

артиллеристы и пехота,

моложе сверстников своих.

Еще не все взорвались мины,

не все траншеи заросли,

а … эти…, греясь у камина,

землею русскою трясли,

ее меняя на банкноты,

стараясь не продешевить.

И пели реквиема ноты:

О Русь, ты будешь,

будешь жить.

Русь почернела от запоя

Русь почернела от запоя,

лишь березовые колки -

так у поднявшихся с забоя

шахтеров

светятся белки.

Во глубине души народной

хранится пласт чернопородный.

Лишь выдав уголь на-гора,

мы обожжем теплом друг друга,

не отдадим как юнкера

родную землю на поругань.

У России нет величины

У России нет величины -

лишь неизмеримое величье,

что хотят двуглавые чины

растоптать и растащить по-птичьи

Не пытайтесь нас перекроить

и привить нам чуждые манеры,

не умеем в одиночку пить,

только – на троих…

да чтоб без меры.

И работать можем -

для души,

а совсем не ради жалких денег,

потому и платят нам гроши

телеобозначенные тени.

Но… не надо нам судьбы иной,

не засыпать души пятаками,

не торгуйте нами и страной -

не считайте всех нас дураками.

Облака улетают на юг

Облака улетают на юг,

колокольные звоны – вослед им,

покидая родимый уют,

расставаясь с рябиновым летом.

Там, в краю чужеземном, тепло,

солнце, фрукты, цветущие розы.

Но не спрятать в чужое дупло

свою душу от здешних морозов.

Я на этой земле остаюсь,

мне на бегство наложено «вето».

Здесь сквозь зимнюю стужу дождусь

возвращенья весеннего цвета.

На фоне вечерней светлыни

На фоне вечерней светлыни

ажурные мачты опор

как новые наши святыни -

бездушному небу укор.

Несут они свет настоящий

взамен угасающих дней,

и вот над Россиею вящей

зажглись мирриады огней.

Не спят в городах и селеньях,

продленкою тянется жизнь.

Моим, а не божьим, веленьем

наземные звезды зажглись.

Над бренною планетой

Над бренною планетой

на бреющем полете

надтреснутые мысли

свершают виражи;

цепляясь друг за друга,

сплетаются в тенета,

ткут ауру земную -

энергомиражи.

А те – живут как волны,

рассеиваясь вольно

или сбиваясь кучно

в сверхплотные слова.

Слова рождают дело,

дела рождают тело,

тела рождают мысли,

и кругом – голова.

Мысль измерима в эргах,

а в джоулях – работа,

и аура весома,

и масса льется в свет.

Жизнь – вечная разборка:

кому, зачем и сколько.

И плодоносит сома*,

даря иной Завет.

* сома – (греч) тело, не имеющее половых клеток.

Объявляются общие выборы

Объявляются общие выборы.

А мне хочется всех выпороть -

ну, опять мы развесили уши,

затыкая и ум и души.

Вновь нас кормят гнилою морковью,

обещая житуху коровью,

обещая теплое пойло,

хлорофосом промытое стойло,

чтобы всех хорошенько выдоить,

а потом на говядину выдавить.

Не хочу быть мясистой тушею -

я свой голос внутренний слушаю,

он мне шепчет – будь человеком

наравне с XXI-м веком,

поверни к меркантильности спину,

знай, что мир уподоблен спину -

мысли взвихрены вечным крученьем,

подымаясь к высотам вечерним.

Там, где звезды сливаются с небом,

там, где я ощутимо не был,

там, где дух свой оставил Визбор -

в горних высях -

российский выбор.

03.07.96 г.

Естина

Выхожу из дома я -

а за углом

осень златотомная

грезит о былом.

Красный лист осыпался,

желтизна – как СПИД.

Суетой надыбался,

город нервно спит,

и заботой дольнею

взгляд его потух -

синей колокольнею

вверх стремится дух.

Над холмами грязными

молит крест грехи,

посулами прясными

на бедность -

с чужой стрехи.

Но рассветно-алое

солнце-пламень жжет,

стылое-усталое

небо чуда ждет.

Вновь фатой невестиной

облеклась река,

чувствуется -

естина

высшая рука.

Числа – это отзвуки небес

Числа – это отзвуки небес.

Единица – голосом гобоя

ввинчивается словно бес,

то явясь царицей, то – рабою.

Парным сочетаньем инь и ян

всякое движенье сотворимо.

Птица-тройка будит россиян

бубенцовым отголоском Рима -

мчимся мы на резвых вороных,

сиротами оставляя хаты,

и на все четыре стороны

рвутся колокольные набаты.

Падают наземь колокола

с пятиглавых золотых соборов,

и звезда на пять углов легла,

заглушив сомнения и споры.

Но в полночной русской тишине,

захмелев от звездного сиянья,

я склоняюсь на плечо к жене

и шепчу бессчетные признанья.

«Ш'ерше ля Фам»

«Ш'ерше ля Фам» – как часто эта фраза

доказывала истинность свою.

Лишь Ева укротила дикобраза,

легла к нему в послушную хвою.

Был Дон Кихот обязан Дульсинее

отвагой и комичностью своей,

а Лауре Петрарка, не старея,

сонеты пел как курский соловей.

Пусть всуе поминали матерь вашу,

но в час житейских праздников и склок

ведёт сквозь нас Толстой свою Наташу

и Незнакомкою пленяет Блок.

Мы образ женщины вносили в жизнь как знамя,

ему молились в тёмной тишине.

Своим рожденьем я обязан маме,

устойчивостью жизненной – жене.

Ты – мать моих детей и вечная подруга,

вы – женщины, чьи лица я люблю,

собой замкнули бесконечность круга,

в котором я себя за хвост ловлю.

Ты – женщина, судья моих поступков,

но ты же и первопричина их.

Твой образ и восторженно и хрупко

несёт в себе мой угловатый стих.

Ты – фея добрая, а может, ведьма злая,

ты – изначалье делу и словам.

Доподлинно и истинно я знаю:

всегда, везде, во всём «Ш'ерше ля Фам».

Надоело щетиниться копьями

Надоело щетиниться копьями,

бить в набат и пожары тушить.

Мне прильнуть бы к чему-нибудь

тёплому

вроде женской души.

В рамках моего воображенья

В рамках моего воображенья

твой портрет среди всеядных дел -

северного неба отраженье,

где не ощущается предел

времени и чувствам и пространству.

Вскинув кверху горизонта бровь

здесь взамен скупого постоянства

неизменно буйствует любовь.

(Незнакомке)

Ты похожа была на мадонну

с картин Рафаэля:

этот взгляд, отрешённый от вечной

земной суеты,

и улыбка в душе, от которой

глаза подобрели,

и печаль на лице – отраженьем

твоей красоты.