Живу. Зову. Помню

мы – в наготе духовной – побратимы.

И в этом – смысл любви и бытия,

где вдохновенно и чело и тело.

Нас – не разъять, гранитные братья -

соединяет нас и жизнь и стелла.

(г. Осло)

Ралли «Париж-Дакар»

Жжет солнце.

В ослепительном загаре

экватор сам себя пересекал.

Авто и мото мечутся в Сахаре,

стремясь достичь неблизкий Сенегал.

Искромсаны машины бездорожьем;

водительские лица – цвет песка -

от напряжения иконы строже,

в них одухотворенная тоска.

Неведомые здешние маршруты

и миражи сбивают всех с пути.

О, ралли,

ты берешь, пожалуй, круто.

Но цель одна:

дойти,

дойти,

дойти.

Олимп

Над облаками высится Олимп,

пустующий как лысина планеты.

Утратив двухтысячелетний нимб,

он сладок вкусом съеденной конфеты.

Отсель уже не разразится глас,

вершащий судьбы стран и человека.

Но смотрит в космос двухстороний глаз

из прошлого в канун иного века.

Дельфы

Три часа

и три тысячелетья

меж Москвой и греческими Дельфами.

Co-владельцы древнего наследия

мы живем над северными шельфами.

Здесь и нефть и газ – продукт истории,

мировые нынешние ценности,

а на южных склонах – фесмофории -

праздник разрешения от бренности.

Образ красноглазого Возничего -

древность смотрит в «ныне» с уважением,

исчезает накопленье личного,

вечно только общее движение.

Полет над Колорадо

Кругом – заснеженные горы,

под нами – нежные поля,

летим воздушным коридором,

потокам воздуха внемля.

Игривый ветер нас швыряет

как легкий шарик вверх и вниз,

и чудится – проковыряет

сейчас нас каменный карниз;

но неожиданно взмываем,

сплетаясь с облаком в кольцо,

холодным потом умывая

разгоряченное лицо.

Пилот и тот – в изнеможеньи:

от здешних гор все можно ждать,

как от апачей,

в напряженьи

ковбойскую державших рать.

И солнце светит, и морозно,

и ветер воет как шакал.

Прошли века – но так же грозно

встречают горы чужака.

Над Альпами

Леса – в сиреневом мохере,

а выше – горы в черном фраке,

и в голубой небесной сфере -

вершин белеющие флаги.

Внизу – земельные наделы

озимой зеленью искрятся,

и речки жилками по телу

неведомо куда струятся.

Дома стреножены дорогой,

ползут машинные букашки,

все нарочито, чинно, строго

как иероглиф на бумажке.

Глаз каллиграфии внимает,

душа – увы – не принимает.

Тупоголосые венецианские колокола

Тупоголосые венецианские колокола,

в отличье от муранского стекла,

соединясь с закатом рыжим,

бьют по ушам, по душам и по крышам,

всех призывая окунуться в ночь.

А мне невмочь.

Прошедший день

на душу бросил тягостную тень:

ведь пули, предназначенные мне,

еще летят в вечерней тишине.

(Венеция 04.10.93 г.)

Горы – попутчики

В одиноком небе – неуютно,

мгла смежит понурые глаза.

Позади остался гомон людный,

чужеземный аэровокзал.

Не успел сказать я «до свиданья»,

горы закивали мне в ответ.

Бренность самолетного скитанья -

спутница моих последних лет.

Альпы – ненадежные попутчики,

мне – на север, а они – на юг,

и мелкокалиберные тучки

нас разъединили как-то вдруг.

Ноздреватость базельского сыра

переходит в серую квашню,

я лечу туда, где мгло и сыро,

встреч ночи и завтрашнему дню.

Будет утром нудное похмелье,

окунусь я с головой в бедлам,

вновь родное «эх, мели, Емеля»

свет и тень разделит пополам.

Но роптать я на судьбу не стал бы,

на прощанье хлопну по плечу

ставшие попутчиками Альпы:

кто – куда,

а я домой лечу.

Аз и Я

Аз и Я-

Азия,

вместилище букв и лиц,

великое многообразие

забытых духовных столиц.

Меж Индом и Гангом,

в Тибете,

на Яве,

в Алтайских горах,

и в пагоде и в минарете

соседствуют разум и прах.

Не тело рождает идею,

не духом творим этот мир -

взаимным единством владея,

взмывает над степью Памир.

Экватор влечет по контрасту

сибирское скопище вьюг,

и Космос вручает по трасту

нам Азию – дочерь свою.

Мы были, мы есть и мы будем -

сквозь холод космических зим,

и все континенты разбудим

гортанным дыханьем своим.

Качели

История – качели.

То с севера на юг

сгоняют нас метели

в объятья рек и рук,

то – курс сменив на четверть,

восточный третий глаз

в песчаной круговерти

на запад гонит нас.

Мы – скифы – киммерийцы

под именем алан

пытались умириться

с пространством пра-славян.

В союзе леса с полем

нас русью нарекли.

В свободе и неволе

в душе мы сберегли

п-Ра-родины дыханье

и росный запах трав.

Когда же иго ханье

и дань с себя содрав,

вернулись мы на Волгу,

то, глядя за Урал,

дивились мы: что толку -

сибирский ареал.

Но вслед за Ермаком мы

и шли, и шли, и шли,

как будто по знакомым

путям своей земли.

Иртыш и Обь осилив

и обойдя Байкал,

гортанно пробасили:

Вернулись.

Все. Привал.

Замкнулся евразийский

тысячелетний круг,

мы вымпел свой российский

не выпустим из рук.

И повернув к Арктиде

уставшее лицо,

в инопланетном виде

ждем встречи с пра-отцом.

История – качели:

то – запад, то – восток.

Добрались мы до цели -

грядет другой виток.

Второй век

А ты

оторвал от Земли,

от родной,

от зеленой

историю Человека,

осветил ее пламенем тайны

космической мглы,

наделенной

крупицами манны.

И это стало Началом

Второго Великого Века.

Прошло тринадцать тысяч лет

Прошло тринадцать тысяч лет

со дня Всемирного Потопа.

Мы где-то потеряли след

далекого Архи-антропа.

А он был цельным существом,

единым с духом и природой;

космическое естество

его наполнило при родах,

насытив праной кровь его

и одарив самосознаньем.

Кого же в зеркале кривом

науки славим мы в осанне?

Мы принимаем часто тень

и внешний лик за человека;

нам недосуг, а может лень

познать, что кроется в сусеках,

познать все ауры-тела,

какими явлен он по сути,

какие ждут его дела,

каким законам он подсуден;

не все дано нам лицезреть,

не все и Разуму доступно.

Но тайна продолжает зреть

во человечестве всекупно.

Стремясь к Познанью, я учусь

в оккультной школе подмастерий;

в моих стихах все меньше чувств,

все больше логики мистерий,

откуда мы и что сей миг

в спирали мира означает.

Пусть то, что мыслью я постиг,

действительность – не развенчает.

О, Рось!

О, Рось!

Ты – оторви и брось.

И брошена

«жена поэта».

А мне-то

как с тобою врозь?

Я врос

в российские просторы,

тороидальность бытия

и яйцевидные раздоры,

дурман и сладость пития.

Я – твой насквозь,

о, Рось.

Когда рубили головы стрельцам

Когда рубили головы стрельцам,

стонал народ,

по всей Москве колокола звучали

и содрогался воздух от печали

тогда.

Когда рубили головы отцам,

наоборот,

«отцу народов» мы ура кричали,

мы двигались вперед,

и души наши как броня крепчали,

а нас ждала беда.

Когда рубили головы бойцам

в Афганистане,

мы, воды набравши в рот,

молчали,

молчать других послушных приучали,

не ведая стыда.

Когда рубили головы…

В моей крови есть что-то от тоски

В моей крови есть что-то от тоски

по звонкому степей многоголосью.

И я, зажатый городом в тиски,

нередко извожусь пустою злостью,

что совместить сегодня и вчера,

и шум машин, и тихий шелест травный

нам не дано.

И лишь по вечерам

уйду в себя

я – с эхом

равноправный.

Люди – не будьте чайками

Люди – не будьте чайками,

не по делам крикливыми,

глупыми попрошайками,

кормящимися отливами.

Я люблю Россию

Я люблю Россию

не за голос крови,

не за то, что в ней я был рожден,

а за то, что дружбой тех,

с кем был я вровень,

здесь с лихвою был вознагражден.

Прости, Отечество

Прости, Отечество,

но мы сошли с ума,

пытаясь над историей глумиться.

Мы в гордости сумели надломиться

и знаменем для нас теперь – сума.

Сел я. Грезы гор

Сел я.

Грезы гор разучиваю.

Нераздумчивая

оторопь селя

у скал вызывает неверие.

Слышу сквозь двери я:

поток ярится.

Стариться

Отечеству

не хочется.

Не так уж много надо для России

Не так уж много надо для России:

чтоб ей не помыкали господа,

и чтоб ее потомкам не грозили

ни свет горюч, ни стылая звезда.

Она сама найдет к себе дорогу

сквозь визг витий и «револьверный лай».

Но ты судьбы такой (взываю к богу)

уж больше никому не посылай.

Не каждому дано с такой обузой

справляться столько лет коренником,

тянуть наверх, с горы спускаться юзом,

в разливах бубенцового союза

«уж не жалея больше ни о ком».

С лекцией

А дождь многословен

как нудный оратор,

и капли бегут по стеклу, повторяясь.

Дремотно сопит и парит радиатор,

колеса утюжат кисельную грязь.

Мы едем в забытую богом деревню,

не знаю куда и не знаю зачем,

чтоб людям поведать о странностях древних,

о тонкостях старославянских поэм.

Не знаю, поймут ли,

вообще, соберутся ль.

Но… полная горница.

Стар здесь и мал.

И каждый не мне – своим предкам внимал.

Так капли дождя об историю трутся.

Тучи, словно черные грифы

Тучи, словно черные грифы,

рвут сырое мясо земли.

Белых молний сломанных грифель

целит в сердце – смотри, не дремли.

Стань щитом, покрывалом, рогожей,

защити материнскую грудь,

чтоб к земли неизраненной коже

мог потом ты достойно прильнуть.

Морщины рек и ямочки озер

Морщины рек и ямочки озер,

лесов щетина и веснушки пашен -

безвременной рукою фантазер

нарисовал лицо планеты нашей.

Слегка припудрил пылью облаков

и раскидал как родинки селенья.

То я в портрет уверовать готов,

то погружаюсь в новые сомненья,

и хочется мне что-то поменять,

как будто в нем чего-то не хватает.

Тень самолета в воздухе витает,

и не хватает на земле… меня.

Мечется очередь

Мечется очередь.

Дефицит – в расхвате.

«Что дают?

Всем ли хватит?

Подойдет для меня

или дочери?

Почем?»

Стою последний.

«Вы здесь не стояли…»

– «Здрасьте…»

Жарко как в полдень летний.

Продают… страсти.

И мне бы урвать

хоть в три-дорога

одну дефицитную страсть -

ненависть к очередям

и тем, кто их создает.

Я бы послал к далеким чертям,

повториться при том не боясь,

тех, кому дорога

эта власть,

которая сама в очередь за мною встает.

Борясь со злом, начни с себя

Борясь со злом, начни с себя,

всему, что в мире есть дурного

и чем загажена земля,

всему ведь ты – первооснова.

Единый био-технопром

у всех у нас сейчас в почете.

Пускай творил ты и добро,

что толку в равнодушном счете.

Кичись не тем, что ты привнес,

а тем гордись, что не разрушил.

И потому звучит как «SOS»:

не оскверняйтесь равнодушьем.

Я пытаюсь на землю взглянуть

Я пытаюсь на землю взглянуть

с воспаленных высот ноосферы -

не видна каждодневная нудь,

что сквозь щели, фиорды и шхеры

проникает как пенная муть

в нутряные душевные сферы;

не видны и наросты обид,

те, что вздыбили белое тело.

Тихо все, будто жизнь еще спит,

будто утро еще не пропело,

будто тяжесть кладбищенских плит

упокоила жертву расстрела.

Но сквозь липкий и хлипкий туман

продираются всполохи розни,

матереет всеобщий дурман,

строя всем и рогатки и козни,

защищая мошну и карман.

Жаль, что это – не светообман.

Златые главы

Златые главы -

в глубь небесной сини,

история – за зубчатой стеной.

Не всем из смертных

здесь побыть дано,

я ж еду в Кремль

на черном лимузине -

– Наследник всем вождям

и всем царям,

чей прах хранится и в стене

и в склепах,

их прошлый путь не повторяя слепо,

не стану их охаивать зазря.

Я и они.

Сравненье хоть и лестно,

но неуместно.

Время все мельчит

и дальше мчит.

Время, разверзнись

Время, разверзнись

всемирным потопом,

раздень донага эти сытые толпы,

чтоб весь этот быт материальный -

скопом

и за борт,

дабы на дно поскорей он ушел бы.

Я верить хочу,

но не в тряпки и золото

не в сытый желудок

и модный бордель,

а в то, что сегодня

частично расколото –

в общность людей,

в человечью артель.

Я стою у московских ворот

Пусть входящий сюда не соврет,

что не ищет он чести и славы.

Я стою у московских ворот

пользы для, а не ради забавы.

И намерен не бога молить

о дарованном мне благолетье,

я пришел с москвичами делить

то, что спрятано ими в подклетье.

Там, в амбарах, в ломбардах, в скитах

между импортным видео-, авто-

мир, что прежде стоял на китах,

затерялся в обертках неправды.

Я обязан его развернуть

и отмыть от окалины ржавой,

остальное ж – тротилом рвануть,

чтобы свежесть взошла над державой.

Да, я мал, я ничтожен и слаб

перед сонмищем власти и смрада,

но сознанье, что я – уж не раб,

а скорей гладиатор – награда.

Я сразиться пришел за тебя,

белоглавая пленница блуда.

У ворот твоих петли скрипят,

и не ждет меня с чаркою блюдо.

Дай мне бог ворота отворить,

и тебя и себя сотворить.

Дороги

Дороги, как свежие шрамы,

запекшейся крови полны.

Следы разыгравшейся драмы

и равнодушья луны.

Не сабель удары лихие

порезали землю вокруг,

не след вероломной стихии -

плоды человеческих рук.

Простите, дороги, я тоже

зовусь человеком не зря.

И я не всегда осторожен,

земные дороги торя.

Мы все и вся хотим сегодня

Мы все и вся хотим сегодня,

мы все и вся хотим сейчас:

и очутиться в преисподней

и враз забраться на Парнас,

увидеть дали голубые,

душой блаженствуя, дремать

Но так нам тягостны любые

усилья вылезть из дерьма.

Кому судьба дает высокий рост

Кому судьба дает высокий рост,

кому – высокий сан.

И часто забирается прохвост

аж к небесам.

Я не завидую ему: придет пора,

гнилые яблоки, как должно, опадут.

Но не наелась б гнили детвора,

в чужих садах нашедшая приют.

Отражение

Луна, как круглая печать,

так выразительна, учтива.

Ей – ни за что не отвечать,

она – посредник словно чтиво,

она способна отразить

лишь солнца бури и знаменья,

но не дано ей возразить

против ответственного мненья.

Так говорливые стихи

при всей их пенистости строчек

лишь след тех яростных стихий,

что в сердце автора клокочут.

Из всех поэтов

Из всех поэтов

только Маяковский

поднялся

как воитель

и поэт.

Но хочется,

чтоб кто-то стал с ним рядом,

а может быть и лучше -

впереди.

Отчего поэт тогда, в «Астории»

Отчего поэт тогда, в «Астории»

оборвал, не кончив, гамму лет,

видно, златокудрый амулет

потерял на виражах истории.

Потерял рязанский свой зачин,

убоявшись слова или дела.

Ты, молва, судьбою не владела,

так останься в нетях у личин.

Потерялся у России сын,

и березы ждут осиротело.

Среди скал

Среди скал

Я искал ответа:

как на старость

наложить мне вето.

Каким тебе вчерашний день

Каким тебе вчерашний день

казался,

пока ты скальпелем к нему не прикасался

Каким тебе он кажется сегодня,

когда над ним покров забвенья

поднят?

Россия не может без веры

Россия не может без веры

в родящую силу дождя,

в разумные высшие сферы,

всесильность царя и вождя.

Но вера никчемна без дела -

угасла, распалась, истлела.

Все это уже было

Все это уже было.

Блевать былым больно.

Мало молока и мыла

очиститься и отмыться.

Лижет луженые лица

временем вытертый ветер,

беспамятно и безвольно

смиряются с смертью в Совете.

20.12.91 г.

Россия цвета лета бабьего

Россия цвета лета бабьего,

красивая, но преходящая.

В ней от великого до рабьего

перемешалось настоящее.

Я из той допутчевой эпохи

Я из той допутчевой эпохи,

мне с ее не сняться якорей.

Это только выпрыгнули блохи

на одежды нынешних царей.

Я не уподоблюсь насекомым,

что любую кровь готовы пить.

Руку жму «варяжскому» старпому,

что решил свой крейсер затопить.

Легко судьбу критиковать

Легко судьбу критиковать

и грудью о кулак свой биться,

задравши ноги на кровать,

над недостатками глумиться.

И в миллион раз тяжелей

убрать бревно с своей дороги.

О, критиканы-недотроги,

послать бы вас куда, ей-ей.

Всяк своею рукою

Всяк своею рукою

оставляет автограф земле:

Кто – правдивой строкою,

зерном на осеннем стебле,

городами своими,

или садом, шумящим листвой,

а кто жизни во имя

простой безымянной звездой.

Земля, скованная кованным каблуком

Земля,

скованная кованным каблуком

в ком

тверже железа,

я возьму тебя в теплые руки,

и сквозь пальцы

ты вытечешь россыпью слез

по лицу моему.

Край ты мой березовый

Край ты мой березовый,

осень золотая.

Час заката розовый

красит неба синь.

Яркие цвета еще,

сила молодая -

даже в увядающем

шепоте осин.

Но не только красками

край мой чист и светел,

здесь не ждут с опаскою

худа от людей.

Может быть, красивее

есть места на свете,

но трудней, счастливее

нет земли моей.

Гроза

Прекратив свои смешки,

ветки напряженно дремлют.

Вдруг как с сажею мешки

небо рухнуло на землю.

Все смешалось,

все прижалось,

а гроза разбушевалась,

и не в шалость.

Струей из помпы

с грохотом бомбы

пошло хлестать,

блистать

вкривь и вкось

как аллюр два креста.

Город мокр насквозь.

Мокрота черна.

Мокра чернота.

Все равно – не та,

пред которой живое сдается.

Остается

(и в этом вся мудрость),

остается надежда на утро.

Глаза щекочет утреннее солнце

Глаза щекочет утреннее солнце,

и шум прибоя ластится ко мне,

и разъедает лень меня как стронций,

струящийся из скопища камней.

Мы тянемся к земле сквозь облака

Мы тянемся к земле сквозь облака,

как будто ждут нас здешние блага,

а нам навстречу – в оспинах поля

и руки рек раскинутых болят.

И только золотой телец в ходу.

Земля, земля, ты – грешница в аду.

С последним криком выдохнула «SOS»

и замерла под тяжестью колес.

Я приземлился, я к тебе пришел,

припал, но пью и слезы, и рассол,

я по твоей груди опять топчусь,

но чувствовать тебя еще учусь.

Между вчера и сегодня

Между вчера и сегодня

завтрашний день разгляди,

чтоб не затерся средь льдин,

чтоб его ветер не отнял.

Я иду по прямой

Я иду по прямой

сквозь слова,

сквозь дебаты и распри.

Шар земной

мною взлелеян и распят.

Я тебя не отдам

на забвение громким словам.

В. Чивилихину

(после прочтения «Памяти»)

В моей крови соединилось

степенство древнее славян

и прыть, которая не снилась

лихим дядьям из-под Саян.

Нет, не стыжусь своих я предков,

ни вятичей, ни кипчагов,

хотя любой из них нередко

друг друга был загрызть готов.

Продукт народов и столетий,

я чту историю земли,

где все мы есть и будем дети

одной вобравшей всех семьи.

Русь – страна дураков и героев

Русь -

страна дураков и героев,

белых див и костлявых кликуш.

Под своей шелудивой корою

ты таишь обаяние душ.

Душ, проникшихся силою духа,

полускрытого в чреве икон

и текущего грозно и глухо

по Руси испокон.

Россия сподоблена белой вороне

Россия сподоблена белой вороне

средь черных сестриц,

разжиревших на падали.

Другие служили тому, кто на троне,

а мы пред распятьем юродиво падали.

Бумажный колпак

и алмазы в короне -

не надо ли душу,

не надо,

не надо ли…

О, древняя и благостная Русь

О, древняя и благостная Русь,

тобой горжусь и за тебя боюсь -

не преломись пред страхом бытия,

пусть воспарит над ним душа твоя.

Да обрящет…

Не топчитесь на пепелище,

не топчите ушедших прах.

Да обрящет тот,

кто не ищет

в страшном прошлом

свой нынешний страх.

Мы – язычники

Мы – язычники.

Зычен голос наш,

нашпигованный плачем и матом.

Сочен цвет витражей,

выражающих идолов раж.

Точен глаз,

различающий кажинный атом

в темном спектре

людей и молекул,

коллективно вершащих вираж.

Мы – язычники.

Сызнова

возвращаемся в лоно природы,

одолев завлекающий голос креста.

И неистовость наша

похожа на шум непогоды,

одержимой огнем

как запальчивая береста.

Станем землю будить

громовыми басами,

аметистовым шепотом

зори ее сторожить.

Наша ярость слита

с яросветными небесами,

в их суровых и нежных объятьях

нам – язычникам

выпало жить.

Россия – это не страна

Россия – это не страна

и не большая нация,

она – единственно верна

как космоэманация

на евразийский ареал,

арийское сообщество,

на тех,

кто сердцем воспринял

космическое отчество.

Под общим небом

степь и лес,

и рось и русь

повенчаны,

и идол

превратился в крест

в круговороте вечном.

История

Во все времена революций

одни плюются:

Ужас!

Другие, тужась,

орут:

Виктория!

Затем вразброд кричат…

наоборот.

Но это и есть -

История.

Россия мнит себя

Россия мнит себя