Живу. Зову. Помню

вдруг что-то за грудиною зажгло,

и в сердце боль того-гляди вопьется.

Присядь, передохни, определись,

куда

дойти тебе сегодня надо;

и с этой мыслью смело поднимись.

Достичь задуманного -

лучшая награда.

Вновь сила появляется в ногах,

и ретивое – бьется в упоеньи,

и побежденным уползает страх,

а вместе с ним -

тревоги и сомненья.

Навстречу цели -

радостно идти,

сознание вперед меня толкает.

А если…

оборвется что в груди,

то ты меня за это -

не суди,

ну что поделать,

знать, судьба такая.

Ты за меня до финиша дойди.

«Третий глаз»

К тому, что не имел, -

я равнодушен,

жалею лишь о том,

что потерял.

До-нельзя

«третий глаз» мне нынче нужен,

что расширял мой зримый ареал.

Мне предками завещана возможность

за видимостью

глубже различать

не только мира показную сложность,

но истины – прозрачную печать.

Я видел души гор и мысли моря

и безначальность жизненных основ,

я различал друзей за чашкой горя,

лукавость слов и безнадежность снов.

Мой «третий глаз» предвидеть мог напасти,

мог видеть,

что могло, но не сбылось.

Пусть не всегда в моей бывал он власти,

но он не врал, как ныне повелось.

Себя узрел я внутренним виденьем,

грехи свои и свой спиральный путь;

а ныне –

я зажат казенным бденьем:

гляди – лишь «в оба», а о нем забудь.

Моя трехглазость стала рудиментом

(хоть торжествуй, хоть от тоски кричи);

довольствуясь лишь видимым фрагментом,

я к подсознанью потерял ключи.

И плоский мир ко мне стал равнодушен,

скукожился мой зримый ареал.

Тот, кто послушен, -

никому не нужен,

а жив лишь тот,

кто что-то потерял.

В черном вальсе закружился город

В черном вальсе закружился город,

утонул в бездонности ночной,

и дома – свидетели

с укором

немо смотрят на мой флирт с луной.

Что же мне осталось в мире этом -

в вихре жизни пыл свой растерял.

Глядя в небо – можно быть поэтом,

можно – видеть только материал

черной, в звездных блестках ткани,

что шуршит ночным движеньям вслед.

Тишь философических исканий -

вот удел моих грядущих лет.

Быть

Солнце огненной лавой

лижет черные тучи.

Быть – так лучшим,

помирать – так со славой.

Изъясняюсь сухо и пространно

Изъясняюсь сухо и пространно -

я напевность речи потерял.

Растранжирив легкость ресторана,

тяжело тяну словесный трал.

А улова нету -

только камень

тянет в преисподнюю на дно,

где душе, ожегшейся о пламень,

углем сохранить меня дано.

Может быть, пройдут тысячелетья -

темным антрацитовым куском

буду не в камине чьем-то тлеть я,

а дам жару огненным мазком.

Я – потомок Огня

Я – потомок Огня

и его Повелитель.

Искры давних костров обогрели меня,

приобщая сегодня к энергоэлите,

той, которой нельзя,

не хочу изменять.

Электрический свет,

звездный блеск затмевая,

нам несет отголоски тех каменных эр,

где энергия -

времени грань теневая -

заполняла земной бесконечный размер.

И прессуя пространство и время собою,

концентрируясь в угольных черных пластах,

сила солнца

с трудом отдавалась в забое

тем,

кто привкус столетий

хранил на устах.

«На-гора» – антрацит,

под землею – пустоты.

И клокочет огонь в рукотворных котлах,

что гораздо мощней, чем военные доты,

выжигающие все дотла.

Обуздать эту силу, увы, как непросто,

но и это сумел-одолел человек,

подчинив электричество правилам ГОСТа,

осветив им маршрут в наступающий век.

Дуб

Время тащится мимо волоком,

все пространство съежилось в куб,

я – не зверь, но уже и не облако,

а скорее – распятый дуб.

От земли оскудевшей – не бегаю,

где посажен – там и расту.

В зной людей одаряю негою,

а зимой – уподоблюсь костру.

Я взмахну опаленными ветками,

в небо кинув охапки звезд.

После

угли черными метками

обозначат мой бывший рост.

Пусть сгорит мой ствол и дупло -

лишь бы было всем нам

тепло.

Судьба и воля

Судьба есть то, что я – могу,

а воля – то, чего желаю.

Но от себя – не убегу,

сценарий жизни – разыграю

как мне завещано творцом -

отцом и всею родословной;

я в маму, кажется, лицом,

подстать душе немногословной.

Но что-то свыше мне дано -

возможность слышать третье время,

быть разом с прошлым заодно,

неся грядущего беремя.

Я все, что мыслимо, вмещу

в свою вместительную душу,

пускай потом не все сыщу,

но пред неведомым – не струшу.

Мне все известно наперед

и даже то, что не случится.

Перехожу я стрежень вброд,

и подо мной вода лучится

сияньем северной луны,

а сзади нет прилипшей тени.

И горных высей валуны

покрыты мхом былых растений.

Я – не ведом, я сам иду

любым возможностям навстречу,

и не в раю и не в аду

меня земной застанет вечер.

Нет, в паутине страстных мук

я не запутаюсь бесславно,

а разорву порочный круг,

чтобы пройти тропою главной.

Пусть на феномены скупа -

душа, внутри меня пылая,

влечет, куда велит судьба,

куда я сам того желаю.

Ветер по крышам зубами скрежещет

Ветер по крышам зубами скрежещет,

дождь по лицу

как пощечиной хлещет,

мозг будоражат неясные вещи,

в скрипе деревьев -

два голоса вещих.

Первый пророчит грядущую осень,

мокрое небо, забытую просинь

и в наказанье, что бога забросил,

вечный покой у подножия сосен.

С ним не согласный -

второй мне пророчит

белую трепетность свадебной ночи,

беглую россыпь задиристых строчек

и … наваждение мартовских почек.

Что Истина?

Что Истина? -

Не плод ума,

не дар духовных размышлений.

Она -

мой посох и сума,

и бытие труда и лени.

Приобретения

Приобретения -

тюрьма,

взведенная до совершенства.

О, расточительство ума –

не знаю большего блаженства.

Звук звезды

Звезда – путеводитель по Вселенной,

мое второе – в этом мире – Я.

И музыкой неслышной и нетленной

звучит в душе космический рояль.

Год назад

Год назад

в такой же душный вечер

я глядел в закрытое окно,

как на небе вспыхивали свечи

грозового дерзкого кино.

Столько было страсти в той картине,

столько неподдельного огня,

что виденье то живет поныне

на сетчатке глаза у меня.

Что – случайность

иль закономерность:

в тот же день и даже в тот же час

небо год спустя опять разверзлось,

фейерверками молний облачась.

Мечутся запаленные стрелы

в грозогласной суете огня,

возвращая к ранам застарелым,

возвращая к прошлому меня.

Снова та же мысль сжимает лоб мне,

чудится: еще, еще чуть-чуть,

голова не выдержит и лопнет,

и оттуда вывалится Чудь

в родовом кровавом облаченьи,

новою Палладой становясь —

и утратит Зевс свое значенье,

и прервется временная связь.

Повторюсь ли я судьбой иною,

чтобы в сонме замыслов и сил

смог допеть оборванные мною

в этот час грозы

фа, соль, ля, си.

06.06.95 г.

Все-не вдруг

Не убий, не лги, не укради,

не прелюбодействуй, не завидуй.

Да хоть сотню «не…» нагороди,

не они мою составят свиту.

Я нещадно годы воровал,

врал себе, что впереди их много,

всех красивых женщин ревновал,

бесхребетно плавал как минога.

Не был богомольцем и святым,

никогда ни в чем не знал запрета,

жил разнообразьем суеты,

вторя алогичности Парето.

Лишь теперь, итожа жизни круг,

чаще-мысля,

поступая – реже,

понимаю:

все – не вдруг,

в хаосе всегда есть стрежень.

Нечет – чет

Мне солнце щекочет закрытые очи

и ветер забытость сметает с ушей,

я весь обескровлен,

я весь обесточен,

свинцовой пластинкой —

экран на душе.

Но кровью наполнены гроздья рябины,

и сок свежеструйно по жилам течет;

в глазах полыхают живые рубины,

и жизнь -

то ли «нечет»,

но более «чет».

Зачем к тому скоплению стихов

Зачем к тому скоплению стихов,

которых больше чем на солнце пятен,

еще мои.

Без слов

я каждому понятен.

И все же труд писать стихи

мне тяжек, но приятен.

Мне было 20 лет когда-то

Мне было 20 лет когда-то,

я плыл как «облако в штанах»,

но явно было маловато

мне неба в четырех стенах.

То нарывался на закаты,

в рассветы тыкался впотьмах,

то звезды прятались в томах

стихов моей «Махабхараты».

Прошли года. Я стал взрослее,

умней, практичнее и злее.

Но, взгромоздясь на пьедестал,

мечтать отнюдь не перестал

душой прорваться в ноосферу,

соединив и мысль и веру.

Распахнуто окно

Распахнуто окно -

не надышусь.

Душа-

отдушина для ноосферы.

Я верую

и не стыжусь,

пусть даже верую в химеры.

Грустят о прожитом глаза коровьи

Грустят о прожитом глаза коровьи,

его – не отжевать, не отдышать.

Все застраховано:

имущество, здоровье

и даже жизнь.

Но только не душа.

Четыре строки

Четыре строки -

это песня в четыре руки.

Начало – за мной,

остальное – оставлю другим.

Мы от Зевса и Геры

Мы от Зевса и Геры

ведем родословную нить.

Дорогие химеры

тоже надо хранить.

Это очень непросто

Это очень непросто -

нести голову

выше собственного роста,

голому

наряднее выглядеть,

чем в рубашке со смокингом,

трезвому

быть веселее, чем с допингом,

резвому коню быть рядом,

выгладить траву взглядом,

солнцу нашептывать стихи,

стихии сделать друзьями.

А вы попробуйте сами.

Бегут по полям автострады

Бегут по полям автострады,

растут вместо трав этажи,

но в сердце не светится радость.

Умом дохожу: это жизнь,

но все же,

но все же,

но все же

нельзя все полезностью мерить,

есть что-то иное, дороже,

во что невозможно не верить.

Голубее голубой голубы

Голубее голубой голубы

воздуха восторженная высь.

Ты по-детски гениально глупым

сам себе в весенний час явись.

Счастье вскричало

Счастье вскричало: «Эй, эй!

Ты выходи поскорей,

я мимо дома пройду,

буду у всех на виду.

Если сумеешь узнать,

если сумеешь догнать,

буду всегда я с тобой,

стану твоею судьбой».

Выбежал из дому я,

вот ведь простак: каково?

Нету вокруг никого,

нет, окромя… воробья.

Мы чтим святых

Мы чтим святых,

но подражаем сильным,

тем, кто догматы старые поправ,

не падал ниц Христу в проулке пыльном,

а в спор вступив, оказывался прав,

зовя людей не к вечному смиренью,

а к проявленью собственного я,

любя себя, любя свои творенья,

все тяготы и радость бытия.

Ко мне в раскрытое окошко

Ко мне в раскрытое окошко

влетел шустряка-воробей.

Ну, что же, здравствуй. Не робей.

Давай поговорим немножко.

Что, любопытство привело

тебя в домашнюю обитель,

иль потянуло на тепло,

а может, кто тебя обидел?

Не скажешь ты. Я тоже, друг,

не все сказать тебе сумею.

Но броситься к тебе на шею

мне захотелось что-то вдруг,

прижаться к маленькой груди,

где бьется сердце ретивое.

Теплей от мысли, что нас двое.

Не улетай же. Погоди.

Луна всю ночь читала мне стихи

Луна всю ночь читала мне стихи,

слезинки на ресницах звезд дрожали.

Сомлев, сторожевые петухи

гортанным криком даль не раздражали.

Но не проникшись благостью ночной

я канул в сон усталый и тревожный:

а ну как небо взъярится войной

движением руки неосторожной.

И звездный лазер мне вопьется в плоть

своим мильоноградусным кинжалом,

и вздумает нейтроном прополоть

живое, чтоб земля как труп лежала.

Нет, мы не петухи.

Нам не до сна.

Чтоб мир не уподобился калеке,

чтоб никогда не прервалась весна,

я стану утром кукарекать.

Господи! Ты мне снишься ночами

Господи!

Ты мне снишься ночами,

я тебя не прошу ни о чем,

упиваюсь твоими речами,

днем насытившись кумачом.

Говори, говори, говори же,

проникай в меня словом-лучом,

но не лозунговым мудрокнижием,

от которого не горячо.

Проникай в меня жгучей молитвой,

чтоб в расплаве слились я и ты

дай мне новые силы для битвы

с серым змием пустой маяты.

Белая коралловая прихоть

Белая коралловая прихоть

по ветвям деревьев расползлась.

Медленно, таинственно и тихо

надо всем приобретая власть.

Старый месяц смотрит сиротливо,

как на беломраморном снегу

нежным перламутровым отливом

вспыхивают звезды на бегу.

Я бреду по звездам и кораллам,

с красотою душу породня.

Не хочу, чтоб сказка отгорала

с наступленьем трудового дня.

Как другому – не знаю

Как другому – не знаю,

а себе не прощу пораженья,

выпив горькую чашу до дна, я

возьму этот камень,

что значится воздухом,

и брошу его в свое отражение.

Пусть осколки звенят

колокольными звонами,

их малиновый пламень

не ведает отдыха. Про мое «возвращение»

не-друзья прозвонят

меж собой телефонами,

отпоют, отхихикают:

был, мол, смел,

да не смог.

Смог московских мокрот

в рот набился -

не сумел

вынести,

не сумел выгрести -

о воздух разбился.

А ходики тикают,

о себе мня

и других маня -

без меня.

Что-то хищное в нас – человеках

Что-то хищное в нас – человеках,

не траву мы, а мясо едим.

И в бинокли двадцатого века

мы себя в себе не разглядим.

В нас кипучая жажда – стремиться …,

а куда – разгадать я не смог.

Наша жизнь талой струйкой дымится,

уплотняя над будущим смог.

На белый снег ложатся

На белый снег ложатся памяти штрихи,

на белый лист

ложатся белые стихи.

Из земли растет

Из земли растет

белый хлеб,

из земли вырастает

черная мысль.

Мое тело

словно янтарный склеп

на одной из половин

коромысл.

На другой -

пролетевшее тысячелетие верст

скопище стылых звезд.

Солнце проплыло

Солнце проплыло

с востока на запад,

путь повторяя древнейших племен,

несших и крови и пряностей запах,

не оставляя в скрижалях имен.

Все Мы – оттуда, с восточных окраин,

с гор Гималайских, с индийских

равнин,

хоть утверждают и поп и раввин:

наш прародитель – не Авель, а Каин.

Родина ж наша – монгольские степи,

жизнь мы вкусили – в пещерах Саян.

Это потом уже Гришка Отрепьев

смуту затеял в семействе славян.

День завершается.

Солнце – к закату.

Ждем как награду,

ждем как расплату

мы азиатски коварную ночь.

Повторимость

Громоздятся стихи

словно новые микрорайоны,

так похожи на отзвук

давно уже сказанных слов.

Уезжаешь и вновь возвращаешься

к тем же перронам. Так куда и зачем

меня все это время несло.

Повторимость.

Она иногда пострашнее коррозии,

разъедая живые и чуткие стенки души

И стихи уступают дорогу

размеренной прозе,

и без пользы крошатся

цветные карандаши.

На стеллажах расставлены тома

На стеллажах расставлены тома

еще мной не написанных стихов,

где ясность слов еще укутана в туман

чужих достоинств и своих грехов.

Еще в себя я впитываю зной

чужих страстей и эхо прошлых лет,

еще на трассе жизни скоростной

я повторяю их – ушедших след.

Но… собственную скорость я набрал,

и собственная вяжется стезя.

И голос мой прорезался: пора,

и замолчать уже нельзя.

Нельзя.

Я никогда не верил богу

Я никогда не верил богу

и даже в самый тяжкий день

не звал, ей-богу, на подмогу

его спасительную тень.

Не верю в рождество Христово

и в яростной молитвы плач,

и жаркой проповеди слово

не скроет нас от неудач.

Но через все мое неверье

летит с душою в унисон,

роняя золотые перья,

колоколов цветастый звон.

Я стал торжественен и чуток,

всему дурному стал чужой

и верую в большое чудо,

что русской значится душой.

Волна волнуется

Волна волнуется,

свиданья с ветром ищет,

который только что ее боготворил,

но насладившись улетел ветрище,

не зная ни руля и ни ветрил.

Куда податься – высказать обиду,

а боль и горечь давят на висок.

Усталая потрепанного виду

волна вползает тихо на песок.

Надежный берег словно дом родимый,

легка его отцовская рука.

Но… страсть и в тихой заводи хранима

до нового призыва ветерка.

Дух поэзии так редок

Дух поэзии так редок,

лес поэзии так густ.

Для иных поэтов – кредо:

посадить свой личный куст.

Я стихи писать не бросил, мне они – по трудодням.

Но готов я унавозить почву следующим пням.

Может быть, прививкой новой

кто-то вымахает вверх,

и моей первоосновой

соизмерит свой успех.

Сказки

Пустое – натянув потуже лук

и запустив стрелу аж в поднебесье,

ждать, упадет она когда-то вдруг

к лягушке, твоей будущей невесте,

иль ветра неуемного порыв

стрелу отклонит от заветной цели.

Ах, сказки, сказки,

миру мир открыв,

во мне вы первозданно уцелели.

Я верю вам, как верил до сих пор,

но вовсе не спасенью в утешеньи.

Я с вами вел серьезный разговор,

учась у вас игре воображенья.

Так пусть стрела моя летит, летит,

я вслед за ней пойду хоть на болото,

когда надеждой впереди блестит

зовущее меня куда-то что-то.

Оригинальность

Оригинальность –

еще не гениальность.

Банальность

со времен Диогена.

Но гена

такого остатки

прячутся где-то в подкладке,

и заполняют тетрадки

заковыристые стихи -

всех стихий

вместилище,

разом ад и чистилище.

В их пыли ищи -

свищи

мысли яркие.

В скороварке я

нахожу лишь одни потрохи.

Летают неопознанные блюдца

Летают неопознанные блюдца

над все еще непознанной планетой,

и бьются люди в поисках ответа

на то, что было, и на то, что будет.

Гипотезы застыло остаются

лишь на зиму опорой под ногами

и разольются талыми снегами,

когда новь фактов жаром их разбудит.

Спешим менять сужденья как одежду,

то отрицая все, то соглашаясь,

к первоосновам прежним возвращаясь,

тая в себе обманную надежду,

что день грядущий знаем наперед.

Но… день грядет,

и все наоборот.

Опять загадки задают нам блюдца,

и в поисках ответа люди бьются.

Мне мало, мало, мало, мало

Мне мало, мало, мало, мало,

не мяса, булок, молока -

того, что в душах задремало

и лишь щекочет нас слегка,

того, что может ураганом

нас бросить к звездам и на дно

давно не мытого стакана,

того, что каждому дано

без порционного расклада

и без лимита скоростей.

Как мало в нас, как много надо

нам дефицитнейших страстей.

Рассвет уткнулся мокрыми боками

Рассвет уткнулся мокрыми боками

в слежавшееся стадо облаков.

Кусты как овцы разбрелись по скалам

и щиплют осыпи губами корневищ.

Медео. Не тебя ль судьба ласкала,

что ж ныне ты как урна для плевков

лежишь, людьми забытый и богами,

и голоден и нищ.

Христу и Ярилле как правнук

Христу и Ярилле как правнук.

В родне – все народные сплошь

Я все принимаю за правду

и даже стоустую ложь.

Я ею наполню карманы,

как медом усы промокну.

Но верой, как эхом дурмана,

насытить себя не смогу

Мы похожи на муравьев

Мы похожи на муравьев.

Много нас на большой поляне.

Каждый тащит что-то свое,

рассуждая об общем плане.

В каждодневных трудах и бегах,

все в заботе о хлебе насущном

мы теряем себя в веках,

забывая о нашем сущем -

человечьей артельной душе,

не запятнанной копотью винной

и напраслиной муравьиной

не затертой еще и уже.

Наука – лишь катализатор жизни

Наука – лишь катализатор жизни,

а не сама действительная жизнь.

Но без нее действительность закиснет.

Не прячься, мудрость,

делом обнажись.

Мы тщимся слышать, не желая слушать

Мы тщимся слышать, не желая слушать,

хотим увидеть, не учась смотреть.

Как часто знанья

бесполезно служат,

а сказки

помогают нам мудреть.

У каждого из нас есть право жить

У каждого из нас есть право жить,

дружить, служить, мечтами дорожить,

но нету прав у нас

крушить, глушить, душить

чужую жизнь.

В проявлениях жизни

В проявлениях жизни

не сыскать изначальной причины,

и божественный смысл не причем

в зарожденьи моем.

Все по кругу: выходят мальки из личинок,

раскрывают бутоны объятья

и встречаются люди вдвоем.

Я еще не разучился плакать

Я еще не разучился плакать,

удивляться, верить в чудеса

и в наитоскливейшую слякоть

видеть голубые небеса.

Сквозь меня пройдя,

как через призму,

радугою блещет свет земной.

Я горжусь подобным атавизмом

Дай бог, чтоб он был

всегда со мной.

Ты – беспечно, Вечное Небо

Ты – беспечно, Вечное Небо,

оглушенное ревом мотора,

ты к тому же еще и слепо,

если смотришь на все без укора,

если, пыль человечью глотая,

ты по принципу «хата с краю»

продолжаешь взирать равнодушно

и не вспыхнешь грозой:

«ах, как душно».

Огнепоклонцы

Средь моря равнодушия есть остров,

к нему доплыть, увы, совсем не просто.

Там нет ни райских кущ,

ни пенья птиц.

И нет ни жаб голодных, ни мокриц.

Средь скал холодных,

глядя в неба раструб,

там ждут огнепоклонцы Зороастру.

Артисту

В сердцах из немой целлюлозы

неясною каплею вдруг

живые появятся слезы,

как отзвук на Вашу игру.

Слой облаков по-весеннему тонок

Слой облаков по-весеннему тонок,

слезы дождя источает несмело;

серое утро, как гадкий утенок,

станет к обеду лебедем белым.

Что человек – пигмей в своем величьи

Что человек – пигмей в своем величьи,

иль великан в ничтожности своей?

Меж тем и этим нет, увы, различья,