Комфорт проживания и самосотворение

***

Время мелких сделок миновало, теперь моряков заряжали по полной. Теперь в одной закладке должно было доставить не менее двухсот джинсов, предпочтительно Wrangler или Levi's, и по разбивке в размерах. Организация такой контрабанды не могла происходить без участия помполита, как правило, из комсомольских или партийных активистов, внештатных сотрудников КГБ. С такими «рыбами» и вступали в коммерческие договоры моряки, в основном торгового флота. Эти «рыбы» и давали им провозить контрабанду взамен того, что те не должны были просмотреть что-либо идеологически вредного и опасного, как в завозе оттуда, так и вывозе отсюда. От тряпок государство не очень страдало, оно уязвлялось, если оттуда привезут нашего же Солженицына, а отсюда вывезут какие-нибудь рукописи, опять же, наших творцов. Жвачка и порнография же, которыми торговали на барахолках и в общагах, не казались опасными для идеологии, закаленной на боевых и трудовых фронтах. И зря не боялись: в конечном итоге порнуха, тряпки и все остальное пережевали своими зубами новую общность людей – советский народ.

Солженицыну не так верили, как Wrangler и сумасшедшему вишневому вкусу Chiclets. Моряки с большой радостью брали у барыг деньги на большие партии. Цены за кордоном были разные; если одни штаны купить на два-три доллара дешевле, чем заявлено, это же много получается, а там даже при малом номинале бумажка была валютой. Коли ты в активе на судне, можно и не прятаться, невелика работа – иногда других сдавать с этой же валютой. Тут же ничего личного, только бизнес. По приходу в порт расчет и, как правило, новый заряд. Так вот и протекали трудовые будни. Но самое интересное начиналось дальше, в этой марксовской цепи товар-деньги-товар. Во второй ее части обозначались новые участники. Они появлялись, как правило, неожиданно и без улыбок. Барыг грабили, не оставляя им даже на трамвай. Если одного убирали, выследив с мешками, то он, по своему внутреннему устройству, подставлял такого же брата-спекулянта. Грабили и того, а потом первому отдавали реализовывать товар второго, и наоборот. Но высшим мастерством был отъем в момент продажи партии. Тогда можно было прихватить еще и деньги покупателя. Покупатели тоже были спекулянты, они с кучей помощников толкали все потом на тех же барахолках и в общежитиях. Но каждый из этой кучи сопровождения накидывал еще по червонцу или четвертаку. Вот так нарядно одевали они народ, как правило, своих же друзей, знакомых и родственников. Это явно было опаснее Солженицына, ибо выедало все лозунги дружбы и братства. Спекулянтов иногда побивали за безумные цены, но не грабили, ведь у них редко бывало больше одной-двух пар штанов, а за такое можно было и пострадать. Ограбь барыгу на партию и уже не пострадаешь. Если они где-то сами проговорятся, то все равно концов не найдут или на таможне, или на помполите. Так с маленькой дорожки плели срока огромные. Так они и мучились, беззащитные и угнетенные. Они первые и стали сотворять «крыши», сначала из родственников-милиционеров, а потом и просто из милиционеров. Моряков стали встречать милицейские УАЗики, при тех же УАЗиках проходила реализация. Но менты были жадные и подлые, и стали тоже грабить, да еще и убивать, и хоронить в окрестных лесопосадках. Забирали не только товар и деньги, но и в их же квартирах проживали с их же женами. Начинался дикий капитализм, и на его горбах первые гангстеры были в погонах. Но придет время, откроют все коридоры, отменят валютную статью, и джинсы станут обыденной одеждой, вовсе уж и не по тем ценам. Chiclets перестанут замечать, а развороты Playboy в киосках «Союзпечати» не вызовут перевозбуждения у граждан. Начнут возвращаться изгнанные и привезут книги и дневники тех, кто не дожил. Барыги и спекулянты исчезнут. Гангстеры переоденутся, а те, кто когда-то считались бандитами, освободятся из лагерей. Одни будут гордо умирать о чахотки, а другие просить ради Христа. Вот такие страстезападения у того времени.

***

Широка страна наша, и о чем ни спроси, всем богата: и городами, и деревнями, и умными, и дураками, а еще недрами и лесом. Есть места, где вроде и не лес, и не тундра. Вот в таких местах, в районах, когда-то приравненных к Крайнему Северу, в негустых лесах, на буграх, покрытых мхом и хорошо прогреваемых солнцем, произрастает ягода красника, в народе ее называют клоповка. Иной год ее бывает больше, иной – меньше, но вообще ее много не бывает, она растет у самой земли, поэтому ловить этих красных «клопиков» приходится, низко согнувшись или вообще на карачках. Эта ягода издревле была прославлена фантастическими лечебными качествами, и, хотя это было темой научных дискуссий, в народе жило крепко. Вода, с этой ягодой намешанная, помогает при любой степени похмелья; конечно, люди считали это чудесным эликсиром. Хоть эликсир и был сильно вонючим, но действенным. Все бы хорошо, красника бы росла, местные бы похмелялись. Но пришло новое время, а с ним и новые правила. Кто-то, заручившись громадным административным ресурсом, решил делать из той ягоды напитки исключительного вкуса и полезности. А кто из леса сырье очень труднопроизводимое принесет? Дети в бидончиках или бабушки в кружках? Деньги нормальные на закупе платить не желали, и принялись эту ягоду отжимать разными, самыми чудесными способами. Издали приказ о запрете ее в гражданском обороте и вывозе ее за пределы района.

Вот так он и попался в аэропорту с двухлитровой банкой клоповки. Банку сразу отобрали, сославшись на правила перевозки, на его предложение пересыпать из стекла в пакет просто развеселились. Ему предложили или оставаться с ягодой, или уйти без ягоды. Он, скрипя зубами, ибо обещал привезти товарищу эту чудо-ягоду, выбрал, конечно, лететь. Но погоды в тех местах коварные, после трех часов в отстойнике рейс вообще перенесли на завтра. Он потребовал вернуть ягоду, ему отказали под предлогом, что ее положили в отдельное помещение, в ключ от него увезли. Но он-то был уверен, что это просто ягода уехала. Из-за своей несдержанности прямо на стойке регистрации своим крепким голосом начал разбирать ситуацию. Оппоненты как-то и не отвечали, все больше слушали. Только потом стало понятно, что все, что он в этом монологе пролил на авиацию и ее служителей, было записано на диктофон. Уехал из аэропорта в смешанных чувствах, но с облегчением. Вылет перенесли на завтра, на 16 часов. Городок этот был совсем маленький и тайн долго не хранил. Позвонил вечером какой-то родственник родственников и порекомендовал завтра не приезжать в аэропорт. Там будет ждать ОМОН, соответственно проинструктированный, и полететь он сможет только в камеру местного СИЗО, конечно, не за бунт на воздушном судне, а за хулиганство на транспорте. Пришлось искать пути отхода. На машине он в ночь уехал по трехсоткилометровому, когда-то каторжному, тракту, а на сегодня – дикому бездорожью. Успел на поезд, проехал еще семьсот километров и улетел с другой авиаплощадки и другой авиакомпанией. Вот такие ягодные приключения с ним случились тем не очень теплым, закатным августом, на той земле, где в могилках лежат два поколения предков, когда-то пригнанных судьбой сюда осваивать и отстраивать добычу местных ресурсов.

С красникой было продолжение. В очень дорогом столичном ресторане, позади улыбчивого, в синей бабочке бармена, на стеклянной полке он увидел бутылку. На ее красочной полиграфии были те самые «клопики», с детства знакомые. Это был настоящий столичный ресторан, где все было пристойно и конструктивно. На бутылке спереди были ягоды, а сзади этикетка на многих языках, в том числе и на арабской вязи. Бутылку не продали: напиток это было очень дорогой и использовался только для изысканных коктейлей. Ему коктейль не понравился, он всегда предпочитал водку с другим родным ресурсом – красной икрой. Но поутру уже на горшке по ароматам понял, что коктейль был с той самой красникой-клоповкой. Вот такие сырьевые страсти – мордасти.

***

Общественно-политическая обстановка на те события требовала соответствующей реакции. Худенький прокурор восторгался своей должностью и профессиональной ответственностью. Объявил арестованному, что эта статья на землях региона с 1933 года. Статья была 77 УК РСФСР и в третьей своей части предусматривала известную меру – расстрел. С такой сопроводиловкой и повезли арестованного в местную тюрьму – изолятор. Кто слышал, как колоколят ключи в гулких коридорах тюрьмы, как скрипят, открываясь и закрываясь, решетки, вряд ли избавится от снов с такой озвучкой. Камеру определили соответственно, это был «тройник», еще с решеткой на стене окна и на стене двери. То есть клетка, а по-тюремному – «тигрятник». Сокамерники тоже под стать: один из лагеря, где уже добивал пятнадцать лет и не добил, зарезав завхоза по каким-то сложным причинам, второй убил на селе нескольких собутыльников, при этом будучи одноногим и с не совсем здоровым взглядом. Исходя из той же общественно-политической обстановки, следствие не хотело добывать доказательства, и на 77 это явно не тянуло. Но хоть что-то надо было найти для обеспечения какого-нибудь срока. Опера, если что-то и находили, то сразу прятали, а если все же доходило до следователей, то те просто не оформляли любыми средствами. Страна была на войне, она докатилась и до наших окраин, и здесь никто не хотел воевать за ту команду. Все понимали, что в городе происходило, только закон, как проститутка, вилял жопой. Он хотел выглядеть законом, хотя уже давно забыл свои обязанности. В камере неделя за неделей, месяц за месяцем проходили в одном режиме. Чувствовать себя весело и бодро при такой статье было сложно.

Тот сиделец, что с верхних шконок, имел опыт себя занять, когда не спал, а спал он много и крепко, храпя и что-то художественно бормоча. Занимал он себя преимущественно чифиром, а после обеда обязательно подскакивал к дверям и остервенело стучал в решетку. Через какое-то время прибегала дежурная по коридору, и лишь только она открывала кормушку, тот накидывался на решетку с такими выражениями сексуального характера, что той, вроде бы, и нравилось. Но были и такие, которым не нравилась эта секс-пауза, тогда прибегали парни с резиновыми палками и воспитывали в коридоре. Но при любом раскладе он сладко спал, причмокивая, после такого виртуального секса.

Второй сокамерник лежал мало, все больше сидел, отстегнув протез. Он также мало говорил, и все время жутко крутил глазами, ни на чем их не останавливая.

Время шло, его никуда не вызывали: ни к адвокату, ни к следователю, а просто держали в клетке из толстых прутьев. Ситуация была такова, что все, кто должен был его сажать, были на его стороне, против был только закон, он требовал жертву, а палачи отказывались ему прислуживать в этом случае. На войне люди открывались по-другому, крови уже было много пролито, а страха становилось все меньше. Они стали вспоминать, чья же земля у них под ногами, и что у их предков было, кроме веры в Ленина и его партию, еще что-то. По той традиции они должны были отдать должное воевавшему за свою с ними общую землю. В последний день его трехмесячного пребывания в кормушку проорали: «Приготовиться на выезд в девять часов!»

Все дальнейшее происходило в подвале НКВД – УВД. Были и опера, и следователи, но главной фигурой был городской авторитет с полной кошелкой курева и чая. Груз был, конечно, для него, привезенного из следственного изолятора, но тот в грубой форме отказался брать это из рук этого человека, который всю эту войну и сотворил, ища свои интересы и, как теперь понятно, выполняя задание УВД. Вместе с отказом от передачки тому было много сказано, и он заблажил, что если арестованного отпустят, то его убьют непременно. А другая сторона и не стремилась этого опровергать, уж слишком много людей пострадало, и многим еще предстояло это пройти, потому что этот змей умело всех затягивал в эти злобные разборки между местными и оккупантами, которые заехали и активно в городе определялись. Тот авторитет был сегодня их лучшим другом и проводником по улицам города. Большая страсть власти толкала его быстрее занять место распорядителя судеб и имущества, и ему было плевать, чьими руками он этого добьется: местных, приезжих или руководства УВД. Расклад был такой: если арестованного все же осудят и посадят, это будет победой оккупантов, если отпустят, то поставят под угрозу жизнь главного агента руководства, теперь еще и раскрытого. Как бы все было дальше – неизвестно, если бы тот, из первых сыщиков, не взял под локоток и не отвел в соседнюю комнату того, кого привезли в наручниках на эту встречу. Один на один все произошло накоротке: сыщик с определенной мерой злобы накинулся с внушением, что если кто-то тут работает на генерала, то это совсем не значит, что он должен срок получить. Прислушавшись, арестованный сбавил обороты, забрал посылку, все разошлись, а его повел куда-то по подвальным коридорам наверх тот же самый сыщик. Неожиданно они оказались на площадке парадного входа в УВД. Он снял с него наручники и буднично сказал: «Иди домой, завтра с утра придешь, бумаги подпишешь.»

Так он и оказался на центральной улице города в солнечный полдень, заросший и в рваном трико с вытянутыми коленями. Это была свобода. Назавтра, в девять часов, он уже был на том же крыльце, а через несколько минут поднимался за постановлением о прекращении уголовного дела «по реабилитирующим обстоятельствам». Государство как бы извинилось. Город отстояли, оккупанты остались просто гостями. С тех дней прошло больше двух десятилетий, как вдруг раздался звонок, и знакомый, но уже позабытый голос того самого первого сыщика доложил, что они тут в бане отмечают какие-то свои ментовские даты или юбилей, и они, хоть и пенсионеры уже, но вспоминают свои боевые будни. Он звонил по общему поручению высказать свою ментовскую «уважуху» по трем пунктам: что кровью себя не замарал, что не трусил и друзей не сдавал. Это были последние настоящие сыщики и опера, которые знали цену слову и могли за свои поступки отвечать. В новом времени места для них не было. Вот такие страстезападения, поступки и следствия.

Часть 3

Восставшие в аду

Тут не было государства, а значит, не было и границ. Нет границ – нет и суверенитета, а раз нет суверенитета, то не с кем и воевать. Не с кем воевать, значит, нет расстрельных команд и виселиц для предателей. Если их нет, то точно нет идеологии. Нет идеологии – нет великих побед, патриотических традиций, но и мифотворчества тоже нет, как, впрочем, нет и возможности подвига. Государства не было, а граница была, причем самая непреодолимая. На ней не было нейтральной полосы, сторожевых вышек и спиралей Бруно, но коридоры в любых границах были всегда, и мертвые иногда посещали живых. А черти, если их сильно кликали, обрисовывали свои рыла в ночных оконных проемах и кривлялись в танце с пригласившими. Те, кто призывал, хотели видеть полный образ черта, с хвостом и копытами, и сами начинали прорастать рогами и всеми остальными рудиментами. И время их обязательно придет. Суверенитет – это независимость государства в принятии решений и свобода не выполнять чью-то злобную волю извне. А извне был только мир живых, который не мог даже в самой малой мере воздействовать на мир мертвых. Хотя из века в век пытался что-то подслушать и посмотреть, наивно полагая, что чем больше люди узнают о мертвых, тем больше смогут продлевать себя среди живых. Но известно, что знания на это силы не имеют: воля на то другая.

Живые могли проявлять волю и собрать все белеющие на полях кости, останки воинов, погибших на полях сражений, ибо прах к праху. Но такой воли у правителей не хватало, вроде как мертвым уже все равно, а у живых и без того дел по горло. Мертвые бесправные, а то давно бы запретили склонять свои имена на парадах в подыгрывании имиджу очередного владыки-патриота. Вот такие приграничные истории. Смерть пугает жизнь, а жизнь пытается использовать смерть в своих политических и финансовых интересах, на митингах и погостах. И, конечно, не было тут войны. Ну какой враг жизни? Смерть – это продолжение. Ну какой враг смерти? Жизнь – это избавление. Значит, не было и предателей. Живые думают о смерти, а умершие живут в ней. Но, в любом случае, каждый что-то нажил на свете белом. Все бессмертны, только одни не испоганили душу и бессмертны среди живых, а другие – бессмертны среди мертвых. И лишь один суд решит, где кому быть вечно. На том суде нет ни должностей, ни национальностей, ни родовитости, ни стажа церковного служения. Там все мгновения служения людям увидят и сочтут. Среди мертвых нет предателей, их репутация к моменту окончания нахождения среди живых оформляется окончательно. Но среди живых и смерть других неймется. Они, в соответствии с сегодняшними запросами, их или прославляют, награждают и им подражают, либо проклинают вместе с потомками. Потом приходят другие правители, и приоритеты прославления и проклятья меняются. Выстраивается современный патриотизм и оформляется новое мифотворчество. У мертвых нет ни того, ни другого. Вот здесь и сейчас они строят, но среди мертвых нет ни ударников, ни созидателей. Тут одна воля, которой они все подвластны. Притом что есть выборы и, конечно, не без лести к правителю. Помимо этого, у них с правителем есть один папа. Он тут был законом, и имя ему – Сатана.

Гнездо задышало. Легкие его, вдыхая за красной стеной, кормились ядовитым туманом. Гнездо пульсировало то в затихающем, то в возрастающем ритме, и где-то внутри себя облизывалось в ожидании живой плоти, внутри которой они намеревались нажать на спуск конца времен. Живых ничто так не разделяет, как идеи, у мертвых же идей не было, потому и войн не было. Мертвые сраму не имут, а потому и добродетели не знают. Живым все дано для возможности сделать выбор, а мертвые его уже сделали. Без покаяния умирают только звери, а у живых были те, что хуже зверей, и они ведали что творили. За красной стеной задышало: яйцеклетка готова к оплодотворению. Через сорок дней все это должно быть втиснуто в женское тело.

***

Утро было обычное, туманное, но уже весеннее. Но это только что светлело раньше, а так как деревья и птицы тут уже давно были истреблены, то ни щебетания, ни весенней яркой зелени быть как бы и не могло. Агасфер глядел в окно на проезжающие машины. Те, что вроде «человеки», туда-сюда снуют, а волки лениво слоняются вдоль серых однотипных строений. У домов не было ни обличий, ни адресов, были только номера и, вроде как, координаты в каком-то местном пространстве. По этим координатам волки и ориентировались по ночам, выполняя свою волчью работу. Агасфер не успел отойти от окна, как заметил что-то необычное. В обозримом периметре вдруг замерло все движение, а волки просто свалились наземь как парализованные. Это на посадочную полосу заводили долгожданную дочь человеческую. С этого момента она не могла не только общаться с кем-либо, но даже и лицезреть окружающих ее живых мертвецов, чертей, демонов и других служителей, и строителей гнезда. Общение с ними могло отрицательно повлиять на развитие плода. Лишь Агасфер был ее попечителем и охранителем. Сорок дней человек с человеком в человеческих условиях обитания. Так настаивали проектанты за красной стеной. Помимо того, ее нельзя было усыпить или еще каким-либо образом воздействовать. Все должно было пройти в полном сознании и полном ощущении себя живой женщиной.

В дверь два раза громко стукнули. Агасфер в сильном волнении кинулся отворять. В двух шагах от проема стояла фигура с головой в форме огромной, отливающей синевой птицы. Остальное было просто тряпьем нераспознаваемого цвета, что принято величать рубищем, из свисающей бахромы которого торчали две миниатюрные голые ступни. Ворон скользнул на пол и попрыгал вниз по лестнице, а все остальное в три шажка зашло в дом вместе с запахами веков давно ушедших. Верно, то и было, что названо Принцессой. Грязная накидка так умело закрывала лицо, что оно лишь угадывалось где-то в глубине. Агасфер не знал, с чего начать. Казалось, он за свою длинную жизнь совсем разучился теряться, а тут было именно так. Видимо, длительное ожидание и сопутствующие размышления сбили его всегда обдуманное и осознанное отношение к происходящему, а может он просто забыл себя рядом с человеком? Он жестом пригласил ее в комнату и, опять же, жестом пригласил сесть на стул, а сам кинулся готовить ванну. Она села, не открывая лица, сдвинув ступни и сомкнув по-девичьи коленки. Агасфер начал наполнять ванну теплой водой, а когда вернулся, гостья чуть сдвинула свой рогожный капюшон, и он увидел совершенно девичье лицо с изможденными впавшими глазами, красивыми губами, покрытыми лопнувшей обветренной пленкой. Обе щеки были, вроде как, поцарапаны и воспалены. На гадину-шлюху она явно не тянула, даже когда тяжелый капюшон начал сползать ниже, и из-под него вулканическим пламенем загорелись давно не мытые, свалявшиеся, но не потерявшие своего исключительного цвета волосы. Агасфер по-простому представился, протянув руку. Она свою в ответ не подала, но звонким голосом поздоровалась. Контакт состоялся. Она зашла в ванную, где стояли десятки флаконов, что он для нее собрал. Сейчас он пытался рассказать, что для чего и как, но она не проявляла ни радости, ни интереса. Было ощущение, что она больна, по крайней мере, с температурой. Тут таких болезней не знали, но Агасфер все, что нужно, притащил извне. Он вышел, слушая через двери, как она избавляется от одежды, и тут раздался сильный стук в пол. Он испугался, что это она упала. Приоткрыл дверь: шторы на ванне были плотно закрыты и за ними угадывался сидящий силуэт. Он попытался забрать ее платье, чтобы упаковать и забрать в утилизацию, ведь оно явно было очагом заразы. Но как только он потянул тряпье к себе, как шторы в момент растворились, и она кинулась на него дикой кошкой, крича что-то на непонятном наречии.

***

Она почувствовала опасность и звала Ворона. Тот слышал ее, но больше перед ней не предстанет. В той стране, где она была, его сила была оборима, ибо мертвым мертвого нельзя убить. Ворон сейчас на тонкой ниточке между жизнью и смертью спешил очень далеко, в свою стаю, на свою родину. Там, среди северных хвойных лесов, стланика на белом мху, болот и снежных зим, он еще надеялся завести подружку и потомство. Ему никак нельзя было без наследников. Его древнейший род, пришедший из аравийских пустынь, требовал продолжения. Прошло больше пятидесяти лет, как погибла его избранница и, по их этике, он мог претендовать на новую пару. По их же законам, он мог обрести ее только там, где родился сам, где прыгал юнцом, учился, и первый раз встал на крыло. Туда он сейчас и направлялся, полный намерений завести потомство.

Тот день, произошедший пятьдесят пять лет назад, он помнил хорошо. Это было семнадцатого июля, утро было росистое и прохладное, что обещало теплую летнюю погоду. По лугу, прорезанному нерестовыми ключами, скошенными рядами лежала на сушке трава, превращаясь в душистое сено – главную пищу для скота на долгие зимы. Сегодня ворошить валки пришла с граблями семья: мужчина с женщиной и юнец лет так десяти. Солнце всходило и с легким ветерком сушило скошенную травку. Паренек был хилый, болезненного вида. Потому, наверное, и грабель было только двое. У мальчика было тонкое, обшелушенное ивовое удилище с леской и поплавком. Он собирался удить тут же, в небольшом озерце. У этого озерца и стояло очень старое одинокое дерево, где вся стая воронов и собиралась в то время на свои внутренние разборки. У них всегда было о чем поболтать. Это было последнее утро, когда Ворон был со своей избранницей. Они налетели и тихо расселись на редких, но толстых ветках. Отсюда подходы просматривались очень далеко. Двое махали в стороне граблями, а малец с ивовым прутиком их никак не смущал. Стая требовала убить коршуна – здоровенную птицу, которая начала нападать еще с того времени, как у них прошла кладка яиц и началась линька. Коршун был нездешний, но, поселившись рядом, планомерно пожирал племя воронов. В тот день они отрабатывали тактику нападения на врага. Сенозаготовители разложили свои нехитрые пожитки прямо под деревом. Мальчик положил свою удочку на траву и прибежал под дерево, похоже, чтобы напиться. И тут стае открылось что-то уж очень интересное. Из кирзовой сумки с бутылкой воды он достал такое, что и дух свело – большую пачку сахара, тех самых белых лакомых кусочков, что так редко им доставались, что аж бабушки-воронихи рассказывали внукам об этом сладком чуде. Малец, напившись, убежал удить, а вороны больше глаз не сводили с этой пачки. Тогда он первый слетел наземь и расклевал жидкую упаковку, а уже через минуту сидел на суку с белым кусочком в черном клюве. Тут и началось: коробку вмиг разодрали, сахар рассыпался снежками по зеленому клеверу. Мальчишка, услышав возню, вернулся и, вроде как, стал собирать с земли эти снежные комочки. Вороны же сидели на дереве и сверху ругали его. Он на корточках худенькими ручками собирал белые кусочки в сумку. Ворон тогда спустился к нему на расстояние вытянутой руки, мальчик не испугался и даже протянул к нему ладонь, видимо с целью погладить. Он отстранился, тогда мальчонка протянул ему сахар. Ворон его взял и, немного подержав, положил на землю, потом, хлопнув два раза своим черным глазом, спросил пацана, в каком году тот родился. Тот ответил, что в пятьдесят пятом. Ворон ответил, что будет ждать его в этом же месте ровно через пятьдесят пять лет с угощением. Мальчишка бросил сумку и побежал к родителям; сахар опять высыпался, а малец бежал по скошенному лугу то ли в испуге, то ли в радости. А коршун в тот день напал первым.