Комфорт проживания и самосотворение

– Колеса Вам тут попрокалывают.

А потом зафыркала так, что жабо кружевами замахало. В сторону красных гвоздик она без выразительности угрюмо заявила:

– Вы что, хотите, чтобы меня здесь строили?

Было ясно, что переговоры закончились; он развернулся, сверкнув черными боками автомобиля, и уехал. Директрисе нужен был учитель маленького роста с кротким голосом, который застенчиво просил бы выдать дров побольше на зиму, чтобы строился по движению брови и дрожал от ее голоса. А какой учитель нужен был ученикам?

Из-за своего упрямства в доведении всего до конца, он, конечно же, совершил третью ошибку, подключив свой самый верхний административный ресурс. Что из этого получилось? Там быстро договорились о его встрече с первым лицом образования региона, а там все вопросы решались. Здание из стекла и бетона, охрана, лифт. Неожиданно был удивлен: того первого лица на месте не оказалось, но ощущение приклеилось, что оно есть, это лицо, просто его видеть не желает. Но тот его ресурс никто не мог проигнорировать, значит, еще тут что-то было, чего он не знает. В приемной его передали на прослушивание то ли референту, то ли инструктору. Девушка была не примечательная ни лицом, ни фигурой, и потому ей, похоже, еще недавней выпускнице педагогического института, очень хотелось блеснуть умом. Она начала блистать. Поразительно было, что она знает о цели его визита, и вообще много о нем знает. Было чувство, что готовились к встрече. Она была напряжена и, вроде как, напугана. Ее монолог был расчерчен по пунктам, но общий смысл сводился к тому, что учитель – это не только высокообразованный человек, но и тот, у кого четко определена жизненная позиция. Конечно, в школе работают девочки, которые еще и педучилище не окончили, но они в русле реальной жизни страны, и все политические моменты правильно понимают и передают это понимание ученикам.

Начав по пунктам излагать этот увлекательный рассказ, она, конечно же, увлеклась и договорилась до того, что педагогический корпус региона является опорой правящей партии в избирательном процессе и неоднократно доказывал свою эффективность. А по нему, в частности, есть мнение, что при наличии, без сомнения, настоящих дипломов, у него отсутствует твердая гражданская позиция. Это и стало причиной профнепригодности. Но есть выход: если он готов прослушать полугодовые курсы, которые она и ведет, то все можно изменить и исправить все кривые линии в той самой его несформировавшейся гражданской позиции. Но курсы платные. Он отказался, фетровая шляпа с тросточкой быстро убегали по сельской дороге, только без него. Повеяло жаркими пляжами и загорелыми жопами путан. Оказалось, что счастье дарит не только академия дураков в спектакле с криво сотворенным сценарием, который всегда выпрямляется. Есть методики и от зависимости, и от независимости.

***

…Агасфер был готов встретить Николь. У нее будет последний полустанок в кривой, давно минувшей реальности, а пока – рассказки в объеме школьных сочинений.

Завтрашнее

Артель начинала оформляться уже с глубокой осени. Первые общие деньги тратили на банку, крышку и всякую такую мелкую дребедень. Потом по отдельной и самой затратной статье закупали порох, дробь и гильзы. Покупали и снаряженные патроны, но это было слишком дорого. У стрелков был свой личный инструментарий, и у остальных тоже, по заранее обговоренным обязанностям. Морозы только спадали, и снег по-весеннему оседал, наладчики уезжали на берег готовить площадку и варочную печь. Ее нутро после каждого сезона ржавело и нуждалось в чистке и уходе. Они заготавливали дрова и обновляли прошлогоднее жилье. Хватало недели, потом одни оставались сторожить, а другие возвращались. Где-то еще через неделю, когда снег сходил, и днем наступал стабильный плюс, отбывала вся артель. Но день отъезда всегда оставался на совести самых бывалых участников, ибо они своим чутьем определяли начало бараньего промысла. Но частенько на два-три дня ошибались, и эти дни были резервные. В этом сезоне погода, вроде, благоприятствовала, но тепло – оно тоже сомнительное, так как при потеплении ветры теряют свою настойчивость и интенсивность, а именно они были здесь определяющим фактором успеха.

В этот раз прибыли вдевятером, как всегда: пять стрелков, четверо тех, кто сторожил. Все имели одинаковую долю, и работа у всех была одинаково тяжелой. В таком составе в хорошие годы, если получалось, в два захода выбивали по сто-сто двадцать штук, а если с трех, то и до ста пятидесяти получалось. В таких загрузках работы хватало до тошноты. Этот продукт в голодное время давал выжить семьям промысловиков, да и многим, кто рядом. Самые, вроде, привилегированные были стрелки, но они больше всех рисковали здоровьем, ибо им по шесть-семь часов приходилось лежать на мокрой и промерзшей земле. Как-то начало накапливаться беспокойство: ранняя мошка была на тепло, безветрие повисло над заливом и всей марью, что тянулась от воды вглубь острова широкой долиной, что сейчас была одета в жухлую прошлогоднюю осоку. Хотя по широкой, бледно-грязной полосе берега залива было ясно, что отливы работают уже в полную силу, что было вкупе со всем очень важно. На две простенькие удочки наловили мальму-красавицу, нажарили, плотно поели, запив все компотом из прошлогодней клюквы, которой на мари были нескончаемые россыпи. Выпить водки во время этой работы означало моментальное исключение из артели без каких-либо компенсаций. Все это знали.

Назавтра, только небо засерело рассветом, все сомнения развеялись. С небес пришел такой шум и грохот, что первоходки втягивали головы в плечи. На воду мелкого залива, где еще и весь лед не покрошился, садилось стадо перелетных диких лебедей в примерном количестве за тысячу штук. Это были крупные птицы, весом 10-12 килограмм. На них и заряжались волчьей картечью. На мелкую и широкую площадь залива они садились отдыхать после трансконтинентального перелета. Здесь они, похоже, не питались, хотя часто выковыривали в донной жиже ямы до метра глубиной. Если кто-то из людей рисковал пройтись по воде по их засидкам, очень часто ломал ноги, выползая потом к берегу на карачках. Питаться они садились на сушу, на отдельные необитаемые острова, где часто гнездились гуси, которые и становились их едой. Они глотали яйца и птенцов, сжирали всех мышей и ящериц: после их залета оставалась мертвая территория. Так они и двигались к своим местам гнездования. А в этот залив, бывало, в течение недели садились по три таких стада.

Зашло солнце, примерно метров за сто от береговой линии вода была сплошь покрыта белым шевелящимся саваном. Они щелкали, гоготали и шлепали крыльями. В теории, к ним и подойти можно было по столь мелкой воде, но в практике – никогда. Они все видели до двух-трех километров, и при появлении любой опасности не взлетали, а, расправив крылья и шлепая здоровенными ластами, просто убегали вглубь залива. Добывали их так: в ночь, если начинался ветер с суши по долине, стрелки еще в полной темноте, метров за пятьдесят до кромки воды ложились между промерзших кочек, и ни с воды, ни с земли их не было видно абсолютно. Было большим везением, если к восходу солнца ветер крепчал, да хорошо бы еще с туманом. Просто так эти большие птицы взлететь не могли. Все стадо разгонялось на встречный ветер, бежало и одновременно начинало подниматься на крыло. Их высота при достижении линии охотников была не более десяти метров. Стрелки вскакивали, и тут все начиналось. Стреляли почти не целясь, пропуская за себя. Если сбитая птица попадала в охотника, то точно ломала шею. Стадо уже не могло изменить скорость или сманеврировать, оно шло напролом. Но первую линию никогда не стреляли, без вожаков птицы были обречены.

Как только выстрелы стихали, из леса выбегали остальные участники, в руках у них было по обаполу, сиречь дубине. Подранков было много, их добивали вручную. Те рвались к воде, где были уже недосягаемы. Вот их мужики и дубинили. Потом полдня вытаскивали, и начиналось самое ужасное: обдирать и мыть. Потом это все закидывали в подсоленную воду вариться. Головы и лапы закапывали, как и все перо до последней пушинки, себе жарили потроха. Выкопанную яму застилали брезентом, на который натаскивали еще частый в лесных низинах снег, и клали туда штука к штуке. Бывало, за неделю проводили три таких захода. По возвращении домой рубили все на куски, и вместе со специями трамбовали в стеклянные банки, но это уже женщины сотворяли. Потом все грузилось в автоклавы, и получался продукт длительного хранения. Из него все готовили, и борщ даже, тушили картошку, и были сытые, а потроха замораживали, и всегда на праздники были пирожки с потрошками, но тогда уже, конечно, под водку. Правда, не каждый год все получалось, но традиция сохранялась. Люди потихоньку прозревали, что и в современном мире восславленного человеколюбия лучше быть сытым.

***

Щеночка звали Рэм, то есть баран. Баранчик был черненький, кучерявый и очень хорошенький. Щеночек казался маленьким, если, конечно, не видели вместе с ним родившихся. Щенков было аж 14, и этот, родившись первым, был в три раза больше любого другого. Говорят, что у искусственно выведенных пород такое бывает. И вот это «такое бывает» поселилось на постоянной основе в доме в недалеком пригороде. То был черный терьер (собака Сталина) – инструмент конвоирования людей. Выбившихся из строя она опрокидывала и по команде придушивала. Воистину, друг человека. А щеночек что-то уж очень быстро рос, через четыре месяца он стал больше любого барана. Не сговариваясь, его стали кликать Рэмчушкой за свинячью прожорливость и леность. Вид у него был устрашающий: к огромному росту и весу еще прибавлялся объем плотной жесткой шерсти, это делало его страшилищем из сказки.

Его общая тупость прямо-таки восхищала, требовался совет специалиста. Пригласили председателя клуба этой породы, в те времена очень модной. Когда женщина-специалист приехала, то как-то из машины не сразу решилась выйти, но ей объяснили, что он никогда на злобу не был тренирован. Она его мерила рулеткой, тщетно пыталась приподнять, на что тот мясисто кряхтел. Потом, отрабатывая вызов, длинно рассказывала о достоинствах породы. В конце извинительно сказала про их щенка, что таких размеров она даже в книжных описаниях не встречала и, опять же, извинительно добавила, что из-за этого он не может быть клубной собакой. Напоследок просто голосила, чтобы на злобу не натаскивали, ибо потом точно придется усыплять, так как выйдет страшный зверь. После этого визита ему снова поменяли кличку, теперь его стали звать Бермуликом (что-то среднее между аристократическим родом Баскервилей и ужасным Бермудским треугольником).

Он был добрым, вальяжным и крайне тупым. С весны его кормили на улице, гранулы сухие высыпали в миску объемом с рыцарский шлем и вставляли в штатив на уровне его роста. К этому часу, как по команде, со всего околотка слетались сороки и рассаживались на кольях ограды участка. Он, уже имея опыт, сразу своим огромным рылом затыкал этот «шлем», закрывая доступ к содержимому, а сам налитыми кровью глазами наблюдал за этим летающим ворьем. У него впереди, на башке, задорно торчала кисточка шерсти, прихваченная резинкой, что делалось для лучшего обзора. Пауза длилась обычно недолго: одна из птиц, изловчившись, хватала его за эту кисточку, и собака так реагировала, мотнув головой, что штатив падал, и все угощение раскатывалось сотнями шариков. Начинался пир. Выедали они все, до последнего шарика. Потерпевший пытался атаковать, но в скорости сильно уступал, а может он так от скуки развлекался, так же, как играл с бурундуками? Когда созревала вишня, они постоянно гостили на участке, ели ягоды, а косточки ровненько в ряд раскладывали сушить по бордюрам садовых дорожек, а по готовности набивали их себе за щеки и уносили куда-то в лес. Так вот, Бермулик мог целый день за ними охотиться, пытаясь сбить лапой, но как-то не хищно, а по-доброму.

Но все-таки враги у него были, и он их явно ненавидел. В его детстве соседские пацаны с шумом и треском гоняли на мопедах вдоль забора, а он со своей стороны тоже носился вслед за ним, и те нет-нет, да и дразнили его, тыча прутиками. Вот тогда кто-то из друзей ляпнул ему, что это рэкетиры, и теперь при этом слове он всегда как-то замирал, и его челюсти оголялись, выдавая огромные клыки. У хозяев как-то в результате неудачной коммерции оказался нереализованным целый контейнер копченой колбасы. Девать ее было некуда, вот и угощали друзей и знакомых. Обломилось и Бермулику, в тот день он съел шесть палок, вместе с кожурой и алюминиевыми защелками. Из страха больше не дали. Это было в тот час, когда хозяин ел на веранде окрошку. Пес, сожрав колбасу, очень жалобно заглядывал в тарелку, голодный и очень грустный. Это просто был лохматый желудок на четырех лапах.

В то осеннее утро чуть подморозило, но минус был совсем маленький, и часам к 11 Бермулика повели за ограду, совершить променад. Солнце сияло на небе, и от ночной прохлады не осталось и следа. Ему нравились такие прогулки, в первую очередь тем, что можно было, подобно жеребцу, галопом проскакать на вершину поросшего дубняком обрыва и тереться там о деревья, при этом по-медвежьи рыча, вычесывая о кору сезонный зуд. В то утро по узкой дорожке, что пробегала под обрывом, шли под ручку две молоденькие девчули, явно студентки, это выдавал тубус, воинственно торчащий своим дулом. Обрыв был покрыт толстым слоем дубовой листвы, уже жухлой, но еще местами желтой, с неяркой краснотой отживших уже листьев. Они еще не напитались влагой и были легки на подъем даже легким порывом весеннего норд-оста. Бермулик девчат заметил с высоты и, явно с желанием их поприветствовать, кинулся вниз. В этой картине все было первобытно: в первом своем порыве это чудовище взорвало грохотом взрыва весь слой листвы вперемежку с камнями и пылью. Все это понеслось навстречу барышням. Те слились своими хрупкими фигурками, как сиамские близнецы, парализованные и обездвиженные. Тубус валялся на земле. Чудовище, затормозив от них в паре метров, с грохотом отряхнулось, но тем милее не стало. Бермулик подошел к этой сдвоенной фигуре, тщательно обнюхав те места, где должны были быть попки, при этом задрав лапы, как мультяшный Плуто, и двинулся назад по дороге, совсем забыв о тех несчастных, которые так и не поняли, что это всего лишь собака, а значит друг человека. Вот такого друга сотворили советские генетики-скотоводы. От объятия такого друга приходит затуманенность разума, наступает ступор, от которого не убежишь. Это и есть тот самый закон, который из человека делает гражданина. Вот такие страсти-мордасти. Собака-то друг человека, но боже упаси, если друг окажется собакой.

***

Кто был знаком с автомобилем «Жигули», тот, конечно, знает, что такое СТО ВАЗ. Это тот сервис, который предлагали вместе с купленным авто. Все владельцы жигулей искренне были уверенны, что должны минимум раз в неделю туда заехать, чтобы успокоить успокоитель или подтянуть натяжитель, а может – шаровые или крестовины поменять. Так и стали все тусоваться в просторных цехах станции. Для мастера СТО все ворота были открыты, от охотугодий до объятий самых гламурных красавиц городского формата, так как даже красавицы тогда ездили на жигулях со сцеплением и коробкой скоростей. Слесарям же все подвозили прямо к верстакам с баз и из магазинов. Они как шаманы закатывали глаза, слушая холостые обороты, но, по большому счету, делать ничего не умели. Умели одну запчасть заменить на другую, но ее надо было где-то взять. Вот тут и начинались главные истории сноровки и псевдопрофессионализма. Новые автомобили стоили ох как недешево и доставались мучительными потугами, потому люди не просто ими дорожили, они на них служили и работали. У каждого авто был гарантийный срок, а значит и гарантийный фонд запчастей. Тот фонд был кормилец и благодетель. Прием заявки на осмотр по гарантии был сложной и запутанной процедурой, еще и надо было клясться партбилетом, что гаражные умельцы ничего не крутили своими умелыми руками. Например, при стуках в автомобиле владельца настойчиво выпроваживали из цеха, и он в маленькое оконце диспетчерской мог видеть лишь замасленную обувь слесарей. При такой поломке мастер гарантийного участка чаще всего заканчивал в пятиминутный срок, выковыряв отверткой застрявший камень или деревяшку между выхлопной трубой и остальным телом. Стуки и вибрации сразу же прекращались, а главное только начиналось. Теперь уже инженер по гарантии выходил к страждущему с озабоченным лицом и бумагами с отпечатками грязных рабочих пальцев. Вердикт был неутешителен: узел умирает, а это очень дефицитная и дорогая запчасть. Клиент готовится, а потом ему говорят, что фирма гарантировала и все сделает, завтра заберете своего коня. Клиент страшно благодарен, гарантийный узел, вроде как поменянный, переходит в собственность, радостный автовладелец уезжает без вибраций и стуков. Все довольны, ура! А на покупку той запчасти уже давно очередь.

Тут приехал ветеран, да еще и со значком районного депутата, крикливый, похоже, бывший работник НКВД. У него коробка передач ходуном ходит. Инженер по гарантии настоял, чтобы мастер по гарантии на ходу протестировал авто. Из крючковатых пальцев ветерана еле вытащили ключи зажигания. Мастер протестировал, вернулся с видом серьезным и деловито-таинственным. Открутилась гайка крепления коробки, пять минут ремонта. Но жертву теперь уже не отпустят, особенно такую, с замашками инструктора райкома партии. Уж он-то знает свои права и требует их соблюдения. Инженер и мастер приглашают его под подвешенную на подъемнике машину, там она тоже чистенькая и опрятная. Инженер, пристально глядя клиенту в глаза, настойчиво выпытывает, не бился ли тот днищем об дорогу или кочку? Тот категорически все отрицает. Инженер снижает обороты и уточняет, что, может быть, немножко чиркался, и тот, дурак, кивает, что может быть. Финал. Инженер по гарантии приказывает мастеру оформить все как положено, водитель сознался, значит, виноват, гарантийного ремонта не будет. Тот багровеет и начинает глотать таблетки так, чтобы это видели. Инженер, поглядев на две строчки ветеранских колодок, сменяет гнев на милость и обещает, учитывая заслуги товарища и пролетарское происхождение, пойти навстречу. Инженер и клиент удаляются писать заявление на установку новой коробки из гарантийного фонда и благодарность в книгу отзывов. Мастер затягивает гайку на 19 и отгоняет машину на утреннюю выдачу потребителю. Так еще одна коробка оказывается в свободной продаже.

***

Когда солдат-срочник ночью по центральной улице небольшого городка убегает от разъяренного военного патруля, куда он бежит? На свет, конечно. Вот и этот самовольщик рванул в открытую дверь круглосуточного переговорного пункта. За стойкой сидела хорошенькая барышня, он перепрыгнул через стойку, лишь чиркнув сапогами, и забился между ее коленями и сетчатой урной с использованными квитанциями. Через секунды залетели патрули. Для него сегодняшняя с ними встреча могла закончиться дисциплинарным батальоном, чего уж совсем не хотелось. Милая девушка отправила патруль по пути преследования. Так он и влюбился, все последние месяцы бегая к ней в самоволки. Дисбат чудом не словил, к многочисленным самоволкам ему плюсовали то, что он врезал по рылу прапорщику, тому, которому мечтал врезать с первого дня службы, и под дембель не сдержался. Да, может, и не случилось бы, если совсем недавно не узнал бы, что фамилия того – Наволок, с украинского переводится как гнида. Странности у того старшины были с запахом физиологических извращений. Молодых солдат тот неизменно обучал «слоновьей азбуке». Молодые солдаты, чуть адаптировавшись и будучи здоровыми, начинали ночами исходить поллюциями. Старшина называл это «слоников рисовать». Он заставлял вывешивать эти простыни в проход и изучать их. Главным было отличить африканских слоников от индийских. Часовые унижения, как правило, заканчивались строевой подготовкой на плацу. И эта гнида постоянно утверждала, что знания «слоновой азбуки» хоть раз в жизни помогут и спасут. И кто мог знать, что он может напророчествовать?

По дембелю вдруг обнаружилось, что ехать некуда, и он напросился к ней. Там его приняли, в маленькой двухкомнатной квартирке царила чистота, все без криков и резких движений. Он устроился на завод слесарем, а она так и работала в ночную смену в той же роли. В маленькой комнатке ему с ней было хорошо, а на такой же маленькой кухне, обклеенной белой в розовый цветочек плиткой, тоже всегда было что поесть, и даже спиртик с самогоном бывали. Вот такой комфорт обитания вместе с любимой. Но тут, вдруг, произошло одно событие, которое как-то по-другому все объяснило: и разговоры вполголоса, и тихий звук телевизора, и ранний режим засыпания. Это было воскресное утро, он хотел чем-то не особо важным поинтересоваться и приоткрыл дверь в комнату родителей. Посреди комнаты в летнем свете стоял ее отец, он в этот момент снимал майку, спина его была оголена, и на ней была выжжена громадная звезда. Разросшиеся рубцы сожженной плоти оформились в жуткое пятиконечие.

– Что это? – вопрос сам соскочил с губ.

Ответ был из двух слов:

– Гестапо это.

Он до конца стянул майку и повернулся лицом:

– А это НКВД.

Вся его грудь была в глубоких рубцах – таких, которые остаются от инструментов допроса с пристрастием. Он вдруг сел на кровать и заплакал. Видимо, все ресурсы были когда-то использованы, чтобы выжить. Зашла его жена и под локоток парня вывела, тихо прикрыв дверь. Позже он узнал, что из Дахау того освободили американцы, а свои отправили умирать в лагеря на реке Печора. Просто так отправили, на всякий случай, считая, что с такой звездой на спине он не мог не стать предателем и агентом.

Еще так тихо жилось им совсем недолго. Опять было воскресенье, его милая должна была вернуться с работы, выспаться, и они пойдут на новый модный фильм, конечно, про любовь. Она пришла, вся сияет, что солнышко в окошке, разделась, пошла умываться, в это время он и заглянул в не прикрытую плотно дверь. Она стояла в комбинации6 и, склонившись над ванной, чистила зубы. У нее на этой телесной комбинации прямо на том месте, что ниже талии, красовался большой «африканский слоник», кто-то вытащил и нарисовал. Ему больше ничего не хотелось: ни уюта, ни тишины, ни вечерней рюмки. Ему хотелось уйти, и он уйдет позже. Дано было ему не то, что он хотел, а то, что ему было нужно. Нужно было не остаться.

***

У адмирала была дочь, она была единственным чадом, своенравным и избалованным. Адмирал был подводник, и все награды и оклады добывал под водой. Женился сразу после училища, по любви, конечно, но, уходя в походы, привыкал к жизни, что служба предлагала, и отвыкал от жизни семейной, к которой, в общем-то, и привыкнуть не успел. Да и дочка-отрада появилась у него уже только в звании капитана третьего ранга, во время длительного ремонта лодки. На лодке он был непререкаемым командиром, и ему это нравилось, а в семье он командиром не был, и ему это не нравилось. Из того противоречия он выбрал службу и отдавался ей по полной. Вот он уже командир бригады, а дома все еще «Антошка, пойдем копать картошку».

Дочку устроили учиться в университет, она по своей природе была очень влюбчивая, и с первых дней учебы, конечно, влюбилась по месту присутствия. Любимый, хоть и жил в студенческой общаге, но был еще тот фрукт, в своем окружении достаточно популярный, коммуникабельный и от жизни не отстающий. Она, хоть уже и не в первый раз влюблялась, но не стеснялась озвучивать свои чувства. Любовь ей еще в школе мешала учиться, а теперь и подавно учиться было скучно, хотелось чувств и музыки. На День советской армии она преподнесла любимому подарок: номерной кортик офицера флота. Он, хоть и догадывался, что она откуда-то оттуда, но что ее папа с лампасами, еще не было озвучено. Надо сказать, она и без того была красивая и какая-то неформальная в своем шарме и манерах. Кортик – вещь полезная, хотя бы тем, что им можно хвастаться перед друзьями и девицами, которых вокруг было немало. Благо, достаточная и избалованная жизнь развила в ней исключительную живость характера, которая проявлялась во всем: в одежде, питании и всем, что ей нравилось, а еще сильнее – в том, что не нравилось. Любое в ее сторону возражение воспринималось как покушение на жизнь и свободу, а лесть и похвалу она никогда не воспринимала ни шуткой, ни лукавством, только как непреложную истину. Он это сразу понял, решив, что если ее постоянно подхваливать, то будешь лучшим из лучших.

Пришел день, когда он в свое окно общаги увидел подъехавшие к крыльцу две черные «Волги» с черными номерами. Он никак это не воспринял, пока в дверь не постучали. На пороге стояли трое в черных мундирах. У первого фуражка вся была в золотых гарделях и погоны с одной вытканной звездой. Он и попросил уточниться в фамилии, и, получив ответ, отправил двоих в коридор, а сам присел на скрипучую кровать, сняв фуражку. Голова его была уже прилично лысой, но с редкими седыми волосами, лицо красное, нервное, хотя и неэмоциональное. Он заговорил. Это был ее папа, и было у него два вопроса. Первый вопрос был скорее предложением, и суть была в том, что дочка дома озвучила, что заимела в жизни единственную настоящую любовь и готова на все, чтобы добиться брачного союза. Дальше он заговорил о наболевшем: о ее характере, о раннем созревании для брака. Мужчина не скрывал, что спит и видит, как бы ее пристроить от себя подальше. Предложил свадьбу и переезд в Ленинград, туда, где у него квартира и «Волга». Говоря все это, он все время заглядывал в глаза в надежде, что его правильно понимают. Разговор явно не соответствовал его статусу и партийной принадлежности. Сейчас он был в образе отца, и образ этот был не сценическим, там явно уже нагорело. Второй вопрос, по его мнению, вынуждал говорить о военной тайне, и он о ней заговорил. Несколько месяцев назад он то ли проплыл подо льдами Арктики, то ли всплыл над ними, но это мероприятие было совместным с флотом США. Потом там что-то подписали, и высокопоставленный чиновник Пентагона преподнес в дар его стране ручку, которой и подписали договоры. Перо этой ручки было выполнено из какого-то сверхметалла, что был в посадочном модуле, привезшем на Луну первых людей. Адмирал немного помолчал и продолжил, что завтра летит на доклад к министру и должен передать этот предмет для помещения его в Музей вооруженных сил. Ручка же из дома пропала, и он думает на дочку, за которой подобное уже было замечено. Он говорил, а в глазах явно было два гроша надежды, что это не она. Но это была она, эту ручку она походя сунула парню в карман где-то в коридоре, а он ее даже не рассматривал. Пришло время посмотреть. Она была в куртке, в том же кармане, куда и положила. Когда адмирал увидел эту ручку, глаза его не выразили ничего. Трудно было представить, сколько пережил и через что прошел этот человек. Он укрощал атомных Левиафанов. Сейчас из комнаты общежития он уходил, ссутулившись и забыв надеть фуражку.