Товарищ маркетолох

– Стоп, Миха!!! – взмолился Виталий, – Только избавь нас, пожалуйста, от анатомических подробностей, чего и у кого они там символизируют, а то ведь я больше никогда не смогу жрать свою любимую яичницу! А у меня кореш в Рязани такую классную яичницу делает!

– Да ладно уж, – проворчал Миха, – Затем всё это хозяйство заливается фляжкой спирта…

– Смешать, но не взбалтывать! – с готовностью прервал его Петрович, подставляя стакан. А к чему вообще все эти твои спецназовские аллегории, Миха? Типа, мы после распития такого термоядерного коктейля станем молочными братьями, да?

– Ну да, – смущённо пробормотал Михаил под общий хохот, – Это я сам придумал, когда наша бригада окопалась под… э-э-э, позиционное перемирие и всё такое, скука, короче!

– А ты чего молчишь, Вить? – ткнул я в бок наше «инженерно-техническое обеспечение».

– А чего тут ещё скажешь? – неохотно отозвался задумчиво покачивающий свой стакан Виталий, – Всё правильно, все мы, ясный хрен, молодцы, ур-р-ря и всё такое прочее, но вот только… Мужики, любите ли вы фантастику, как люблю её я?

– Ну не тяни! – привычно ткнул я того в бок, – Ну чего тебе опять заговоры мерещатся?

– Не запряг, не нукай! – не менее привычно огрызнулся Виталий, – А всё это я к тому, что читал я как-то на толчке один фантастический рассказик. Чего ржёте? Короткие рассказы, между прочим, для того и пишут, чтобы их именно там и читали! Ну не роман же мне там читать! Ага, «Войну и мир», например, с выражением. Я как раз по-французски только в нужнике обычно и говорю одним заголённым местом. Ну, так вот, мужики, есть у Роберта Силверберга рассказ «Двойная работа» про двух земных инженеров, которые изобрели вечный двигатель, после того, как им подсунули его якобы действующую модель и, тем самым, убедили в его реальности. Сечёте?

– О как! – удивился Миха, – Со мной-то всё понятно, если мне что приказано, то… Э, нет, ребята, так не пойдёт! Если толком не служили, то, соответственно, не поймёте, что такое приказ для военного человека. Нет, Виталик, прости, но твоя годичная срочка тут тоже не прокатит! Мне приказали и я пошёл. Если в водной сказано пройти через пространство и время, то я и пройду через эти долбанные пространство и время. Потому что никто кроме нас! Как-то так, ребята. Ну а ты, медицина, что нам скажешь по этому поводу?

– Объяснил, нечего сказать! – засмеялся Петрович, – Короче, дерусь, потому что дерусь! Ну а если серьёзно, ребята, то Виталий, похоже, прав, поскольку ещё в середине прошлого века известный советский психолог профессор Олег Константинович Тихомиров, ученик великого Лурии, проводя опыты по внушению личностей знаменитых людей, обнаружил, что человек, которому внушили, что он Репин начинал хорошо рисовать.

– Да ты чё, – искренне изумился Миха, – Вот так мне скажут, что я типа Никола Паганини и я не хуже Ванессы Мэй смогу где-нибудь в кабаке лабать?! А ведь до операции не мог!

– Правда-правда, Миха! Тихомиров даже организовал выставку работ, авторы которых стали художниками под гипнозом. Выставка вызвала фурор, так как многие эксперты отказывались верить, что эти полотна писали люди, никогда не учившиеся рисованию и живописи. Скажу больше, то же самое происходило с добровольцами, которым внушалось образы других великих людей. Они становились вполне профессиональными певцами, шахматистами, хотя ранее не имели никакого отношения к этим видам искусства. Может, разольём по очередной, мужики, а то в горле пересохло уже?

– Кстати говоря, – продолжил Петрович после того, как все выпили, – Когда я упомянул имя советского психолога и врача-невропатолога Александра Романовича Лурия, то сразу вспомнил, как он лечил Аркадия Голикова, психика которого была сильно деформирована алкоголизмом и «посттравматическим синдромом», что находило выражение в головных болях, сопровождавшихся приступами злобы, ярости и даже членовредительства.

– Кто такой Голиков? – вновь не удержался и тихонько спросил уже у меня Михаил, пока Петрович сосредоточено закусывал столь обожаемую большевиками холодную закуску.

– Красный командир, – так же тихо ответил я тому, – С 14 лет воевал на Гражданской, а лет в шестнадцать или семнадцать, точно не помню, уже командовал полком. Вообще-то, Миха, эту жуткую личность, ты как военный должен лучше меня знать. А Алкоголикова я больше знаю как советского детского писателя Аркадия Гайдара. Но книжек его не читал и о чём он писал лучше меня не спрашивай, ибо просто не знаю…

– Так вот, – Абсолютно невозмутимо продолжил Петрович, но после того как тщательно пережевал свою закуску, – Голикова привезли в харьковскую психушку, когда его уже приговорили к расстрелу за бесчинства в отношении мирного населения…

– Это ж, – чуть не задохнулся Миха, – Это ж что такое надо было сделать, чтобы во время Гражданской красные своего же за зверства к расстрелу приговорили?! Всё-всё, Петрович, молчу как рыба об лёд! А то по шее получу и подвиг свой не совершу…

– А в харьковской психушке, – сверкнул глазами Петрович, – Работал в то время Лурия…

– Так ты, Петрович, – подхватил я, – Думаешь, что этот патологический палач Голиков, как ты его фактически обозвал, превратился в детского писателя Аркадия Гайдара не без психиатрической помощи великого советского ученого?

– Ну-у-у, – протянул с явным сомнением в голосе Петрович, – Во всяком случае, коллеги Голикова по прежней жизни отмечали его в нелюбовь к писанине, из-за чего тот никогда даже не вёл допросных протоколов, представляете, мужики? Миха, давай наливай!

– Не, Петрович, – энергично замотал головой Михаил, – Эти всякие там лурии-шмурии и прочие джуны-шмуны, как ни крути, всё-таки единичные примеры и, наверное, далеко не всякому человеку можно внушить, что он почти гений! Витёк, допивай, шланга ты эдакая!

– Единичные? Далеко не всякому? – насмешливо глянул Петрович, – Тогда держи! Другой советский врач-психотерапевт и гипнолог Владимир Леонидович Райков также известен своими экспериментами по развитию творческих способностей с использованием гипноза. За период с конца прошлого – начала нынешнего века у него прошли сеансы по развитию творческих способностей свыше полутора тысяч человек. Полутора тысяч, Миха! И цикл выставок живописных работ в Московском Дворце культуры «Меридиан», написанных под его гипнозом в лаборатории развития творческих способностей у молодежи.

– Ну хорошо, – не сдавался Миха, – А что, под гипнозом только мазню малевать учат?

– Почему только? – возмутился Петрович, – Музыка, пение, языки… Кстати, о языках, ты давай-ка разлей всем, ты же у нас сегодня дежурный виночерпий, а я сейчас один прикол вам расскажу… Эй, ты что краёв моего стакана не видишь? Ага, а вот теперь спасибочко! Когда одному плохо знающему английский участнику внушили, что он типа англичанин, и спросили «ду ю лайк пиво?», то есть «любишь ли ты пиво?», получили его ответ «вот из мин пиво?» – «что такое пиво?», иначе говоря, степень отождествления себя с внушенным ему образом была такой, что парень реально забыл значение русских слов.

– А когда другому, – продолжал Петрович, – Внушили, что он гениальный американский шахматист Поль Морфи и предложили сыграть в шахматы, тот запросил гонорар миллион долларов. Дали ему пачку бумаги, типа миллион долларов, а на энцефалографе мощный всплеск яркой эмоциональной реакции. Кстати, играл с ним сам Михаил Таль.

– И? – вновь не выдержал Миха, а мы с Виталием просто выразительно промолчали.

– Таль сыграл с ним две партии, – буркнул Петрович, прожевав очередной кусок, – До и после внушения. Гроссмейстер признал, что хотя «в образе» испытуемый играл, конечно, же не на уровне Морфи, но все же примерно разряда так на два выше, чем без гипноза. Людям внушали, что они новорожденные и их нейрофизиологические реакции тут же приходили в соответствие: детское десинхронное плавание глаз, специальные рефлексы стопы и рук, свойственные только новорожденным. Такие вещи взрослый сыграть просто не может. Людям внушали, что они весит только три килограмма, и у них уже в первые сутки меняется походка, учащаются дыхание и пульс, меняются газообмен и давление крови. Причём, похоже, люди получали не просто иллюзию невесомости, ибо многие из них спали с поднятыми вверх руками и ногами, не чувствуя их веса. А вообще говоря, последователи советской школы психологии типа нашего Тарасова не зря развивают это направление, потому что наработки по гипнотическим состояниям особенно характерны и для наследия советских специалистов, работавших в закрытых учреждениях СССР…

– Слушай, Петрович, – засомневался неугомонный Михаил, – А может быть наши просто, как это тогда было у нас распространено, приписками занимались, что ли, дабы поднять престиж советской науки и всё такое прочее?

– Да нет, – усмехнулся Петрович, – Схожие опыты проводили и американские психологи. Одному внушали, что он Рембрандт, другому Роден, третьему Моцарт. Соответственно, те классно рисовали, лепили и сочиняли музыку, но удивительно не это, а то, что выйдя из гипнотического состояния они не могли делать всё то, что свободно делали под гипнозом!

– Ну и почему же они тогда всё это делали? – лениво задал я риторический вопрос, ответ на который был и так уже всем ясен, включая даже слегка тормозящего сегодня Михаила.

– Да по той же простой причине, про которую сказал и Виталий! – с горячей готовностью выпалил Петрович, с нетерпением ожидавший озвученного вопроса, – Да потому, что они и сами поверили в собственные возможности, а точнее, их заставили в это поверить!

Отступление, где один нижестоящий начальник отчитывается перед одним вышестоящим

Начальнику научно-технической службы в

Службе федеральной безопасности России

генерал-полковнику Метизову А.А.

Настоящим довожу до Вашего сведения, что в пятницу 23 октября 2020 года коллективное сознание (далее по тексту – эгрегор) членов группы специального назначения проекта 630, синтезированное под резонансным воздействием низкочастотных бинауральных биений по технологии Хемисинк и фазированное до стадии сверхвнушения, подчиняясь приказам инструктора Беликовой, осуществило контролируемое темпоральное перемещение.

Темпоральный перенос синтезированного эгрегора был зафиксирован как субъективными (на основании показаний членов группы специального назначения), так и объективными (на основании показаний различных датчиков) методами наблюдений.

Объективно, момент темпорального перехода отмечался в виде практически мгновенного и одновременного погружения всех членов группы специального назначения в коматозно-каталептическое состояние с отсутствием реакции на внешние раздражители, угасанием рефлексов до полного их исчезновения, резким снижением глубины и частоты дыхания, изменением сосудистого тонуса и почти полной остановки пульса.

Одновременно с этим, биоэлектронные датчики зарегистрировали исчезновение эгрегора, интерферометр Майкельсона отметил статистически существенное уменьшение скорости света в пределах внутреннего круга членов группы, а высокооборотный волчок Козырева зафиксировал такое же статистически существенное снижение его массы.

Субъективно, на всём протяжении сеанса внутреннее чувство единения и, соответственно, эгрегор членов группы не пропадал ни на один момент наблюдаемого периода, в то время как все ощущения органов чувств и самой личности целевого реципиента описываются членами группы как исключительно реалистичные.

Старший учёный консультант и куратор проекта 630, доктор социологических наук,

профессор, подполковник Тарасов В.М. – (подпись неразборчива) 11 сентября 2020 года

Часть вторая. Практические основы маркетинга для теоретизирующего попаданца

Глава первая, которая знакомит с хозяином гостеприимного теремка и его обитателями

Вот это ж хренасе ветроган!!! Окошко настежь, горшки с маминой геранью на полу, сам весь мокрый! Ощущение такое, будто мозги даже промыло. до последней извилины… А, кстати, и впрямь ничего не помню. это ж надо так допиться! Ничего не помню: кто я?!

– Сегодня суббота первое июля 1978 года, – услужливо подсказало, кажется, деревенское радио. А кому ещё бухтеть проникновенным женским голосом с бархатистой хрипотцой, взбаламутившей гормональный планктон в его озабоченном океане молодой крови?

Ага, мне сразу легче стало, говорилка колхозная. Имя, сестра, имя?! И где это я? Я ж не спрашиваю тебя, какой сегодня день, число, месяц и год, радиоточка ты трёхпрограммная!

– Вы – Иван Ильич Шкворин, семнадцатилетний житель деревни Перловка, что находится в Кыштовском районе Новосибирской области16, – продолжал глумиться матюгальник.

Вспомнил! Я ж Ванька Шкворин! Ох и стыдобища-то! А всего-то по паре-другой глотков бормотухи из горла вчера опрокинули за клубом после танцев. Хотя, куды же я денусь, сегодня опять пойду, ровно как та, что в анекдоте про регулярно насилуемую…

И вдруг, не по-детски страдающий от жуткого абстинентного синдрома Ванька Шкворин, которого деревенские за его рост и нескладную худощавую фигуру звали в глаза и за глаза просто Шкворнем, вскинул на репродуктор свои страдающие похмельной головной болью и, в то же время, ошарашенные внезапным недоумением, васильковые глаза.

Не, ну правда, когда человек, пусть даже совсем ещё молодой и не совсем ещё опытный в житейских делах, начинает, пусть даже мысленно, разговаривать с местной радиоточкой, пусть даже трёхпрограммной, значит, пора сдаваться врачам с добрыми и понимающими душевных больных или хронических алкоголиков глазами. И совсем не обязательно при этом, чтобы эти мудрые глаза тоже были обязательно васильковыми.

– Э! – грозно гаркнул Ванька на всякий случай, поморщившись от вызванного этим рыком нового приступа головной боли, – Я ща кому-то, у-у-у, короче, понял, да? Не слышу!…

Однако, как бы Ванька ни прислушивался мучительно больно за бесцельно напряжённые уши завзятого колхозного меломана, как бы он старательно ни таращил свои васильковые глаза годного к строевой службе допризывника в этот грёбанный недорадиоприёмник, из того кроме обычного шипения так больше ничего содержательного и не прозвучало.

Померещится же такое с бодуна, умиротворённо подумал Ванька, прислушиваясь к по-матерински ласковой волне расходящегося по нутру предусмотрительно заначенного ещё с вечера живительного деревенского самогона.

– А сейчас вы слышите слабый шум дождя за деревенским окном, у которого сидите, – ни с того ни с сего вдруг снова заговорил убеждающий бархатистой хрипотцой голос, – Шум приближается, приближается, он усиливается и наконец окошко распахивается…

Уже было поймавший первую эйфорическую волну, Ванька испуганно вскочил и в страхе кинул взгляд сначала на по-прежнему шипящий гадюкой репродуктор, а затем и на окно, которое после того, как его надёжно прикрыли, распахиваться больше не планировало.

–… под сильными порывами ветра, – невозмутимо продолжал голосок, – И ворвавшиеся струи летнего ливня сметают на своём неудержимом пути последние барьеры вашего не знающего поражений молодого сознания, – торжествующе ликовала владелица хрипотцы, – Разрывающего на себе ослабевшие путы пространства и времени!

– Ма-а-ама-а-а!!! – истошно завопил Ванька, в ужасе пролетая через свою захламленную радиодеталями комнату, заботливо прибранный мамой зал с неизбежным телевизором на ножках, диваном и столом, узкий тёмный коридор, широкую светлую веранду и наконец вылетая в гомонящий разнообразной птичьей живностью двор.

Захлопнув за собой калитку и выйдя на довольно широкую, хотя и изрядно перерытую тракторами и прочей сельхозтехникой деревенскую улицу, тут же воровато огляделся и одёрнув на себе не то бывший школьный пиджак, не то полезную спецовку аж с четырьмя карманами, широко зашагал по направлению к местному радиоузлу.

Радиоузел располагался в сравнительно недавно отстроенном здании сельсовета, что для ленивого Ваньки было только на руку, поскольку позволяло убить сразу двух ушастых грызунов-вредителей: забрать выписанный паспорт с листком убытия у паспортистки, во-первых, и, собственно, нанести визит джентльменской вежливости в радиоузел, дабы дать по морде одному возомнившему о себе радисту, во-вторых.

– Таки вы нас покидаете, Иван Ильич? – томно мурлыкнула тридцатилетняя паспортистка Наталка, пытаясь при этом втянуть предательски выпирающий животик и одновременно выпятить не слишком-то большую отвисающую грудь.

– Ну да, Наталка, – неуверенно промямлил покрасневший как рак Ванька, тщась, чтобы его враз осипший голос звучал совсем по-взрослому, то есть, предельно мужественно.

– Вот, поступать буду, – пробормотал он, пряча глаза, потому как точно помнил, что вчера уходил с танцев в обнимку с Наталкой в одной руке и початой бормотухой в другой. Что там было дальше, Ванька, как не силился, вспомнить, однако, никак не мог. А помнить ох как следовало бы, потому как разговоров потом не оберёшься.

Деревня ить она не город, как часто любили, многозначительно переглядываясь, судачить колхозные бабульки на завалинке в ожидании возвращающихся с выпаса коров, намекая на тот общеизвестный факт, что почти вся интимная жизнь паспортистки по прозвищу Наталка-давалка находится в деревне у всех на виду как на ладони.

Нафиг-нафиг, подумал Ванька, чуть ли не судорожно выхватывая серпастый-молоткастый из рук укоризненно глядящей на него паспортистки. Самой под сраку лет, а мужика как не было, так и нет и по дому у неё уже трое бегают мал мала меньше. Более того, четвёртым, по ходу дела от кого-то откровенно брюхата. Не, нафиг-нафиг нам такое семейное щасье!

– А Лёшка-то радист у себя? – спросил уже просто лишь бы что спросить, будучи заранее уверенным в ответе и направляясь к двери. Ответ вчерашней великовозрастной подружки сначала пригвоздил к ещё пахнувшему масляной краской и не успевшему даже затереться сапогами немногочисленных посетителей деревянному полу, а затем броситься к выходу.

– Дык Лёха-то уже два дня как уехал, Ванюша! Грит, опять будет пробовать поступать на свой недогрёбанный радиотехнический факультет, белобилетник несчастный! Геморрой у меня сплошной с его воинским учётом. А ты, Вань, как, небось тоже в НЭТИ17?

– Тоже! – сердито буркнул Ванька, с силой захлопывая за собой дверь, будто боясь, что та так и не закроется и не скроет от него взирающую с немым укором Наталку, поведавшую ему горестную весть про безвременно свинтившего из деревни Лёшку-радиста.

Как же так, угрюмо думал он, подбегая к двери колхозного радиоузла, ведь вместе с ним договаривались ехать в Новосибирск поступать. Я ведь в отличие от него там никогда не был и ничего не знаю. Мне-то за мою недолгую жизнь и райцентра как-то всегда хватало.

Когда только подбегал к заветной двери, ещё на что-то надеялся, но узрев на ней висячий в стальных проушинах траурного вида замок с белеющей в нём бумажной контролькой и чьей-то неразборчивой подписью, сообразил, что чуда и в самом деле не предвидится, а ехать в огромный незнакомый город придётся всё-таки одному.

– А-а-а, мать твою гребсти раз по девяти!!! – пытался успокоить Ванька сам себя малым петровским загибом, молотя костлявым кулаком дверной косяк, – Бабку в спину, деда в плешь, а тебя, сукина сына, жеребячьим прямо в спину и тихонько вынимать, чтобы мог ты понимать, как имут твою мать18, а-а-а!!!

– Ты чего это тут, Ванюш, разорался с утра пораньше, а? – выглянули из соседней двери насмешливо-добродушные усищи колхозного счетовода Поликарпа Матвеевича, – Слова-то запиши мне, обязательно запиши, мне они по осени пригодятся для общего собрания. А ты никак повадился к нашей Наталке? Свадьбу, бабы бают, на Яблочный Спас сыграете? А что, очень даже хорошая примета! Ты мне морду-то давай не вороти, «бисов сын»! Прошёл с красной девицей по деревне у всех на виду, так женись!

– По-по-по-… Поликарп Матвеич… Честное слово… И вообще она… – испуганно заблеял Ванька, – Я в том смысле, что она может быть, конечно, и красная, но уж давно никаким таким вашим Макаром сто лет в обед совсем даже и не девица!

– Ладно-ладно, Вань, считай отмазался! – гулко заржал Поликарп Матвеевич, – Шучу я, сынок! Наталка-то наша, может быть, баба и хорошая, да только не для тебя расцвела эта роза без шипов! Зайди-ка лучше ко мне, дело к тебе одно есть на сто-пятьсот мильёнов.

Один из старейших и уважаемых работников колхозного правления таинственно поманил за собой ещё не отошедшего от испуга Ваньку, прошёл к своему заваленному бумагами и прочей ерундой столу, вытащил из его выдвижного ящика какую-то серую коробку.

– Дорогой Ваня! – неожиданно торжественно начал счетовод, – От имени и по поручению отсутствующего здесь по причине подготовки уборочной техники правления, разреши мне вручить тебе ценный подарок в ознаменование, так сказать, успешного окончания школы и неоценимых услуг нашему колхозу на ниве рационализаторства и изобретательства, во!

Протянув Ване под эту трогательную речь невзрачного вида картонную коробку, Матвеич крепко пожал ему руку и, по-отечески приобняв, подвёл к свободному краешку стола, где стояла четвертная бутыль мутноватой жидкости и какая-то немудреная закуска.

– Вот, Ваня! – с потаенной гордостью произнёс Матвеич, отродясь не слыхавший ничего о фуршете или шведском столе, – Так сказать, банкет, прям как в лучших домах Лондона и Парижа! Давай-давай, сынок, сегодня нам с тобой можно. Так сказать, повод есть!

– А что, Поликарп Матвеич, – ехидно поинтересовался Ванька, – Вам в Лондоне и Париже тоже приходилось бывать? Не иначе как проездом на тракторе «Беларус»?

– Не, Вань, куда уж мне! Я только так, разве что немного по Берлину на танке покатался…

Чтобы скрыть разом нахлынувшее смущение и заалевшее стыдом лицо, Ваньке пришлось наклонить голову, притворившись, что внимательно рассматривает только что вручённый ему подарок колхозного правления. Посмотрел сначала на рисунок и, не поверив, прочёл тогда вслух найденное тут же на коробке название, модель и страну производителя.

– Программируемый микрокалькулятор «Электроника Б3-21» для инженерных и научных расчётов, сделано в СССР… Поликарп Матвеич!!! Да это же… это же сумасшедших денег стоит! Я ведь даже и мечтать о таком не смел! А я тут уже логарифмическую линейку себе прикупил за три пятьдесят. Но теперь, теперь, Поликарп Матвеич…19

– Ну а теперь, Ванюша, – прервал его Матвеич, донельзя довольный произведённым им самим эффектом, – Попробуй только не поступи! Душу выну! Триста пятьдесят рублей, копейка в копеечку, стоит! У самого, как у, так сказать, потомственного счетовода, душа кровью обливается, но если для дела надо, то Матвеич в лепёху расшибётся! Чего стоишь как не родной? Давай наливай, обмыть такую дорогую технику надо бы, а не то, не ровён час, сломается ведь, железяка бессловесная, ить как пить дать, сломается!

Против подобного аргументированного опытом поколений довода Ваньке возразить было, собственно, нечего, да и, по большому счёту, просто неохота. Башка, конечно же, после пары пропущенных ещё дома стаканов уже не ломилась куда-то в дубовую дверь, однако, настроение для абстинентного синдрома было пока достаточно показательным. А потому, больше не мудрствуя лукаво, Ванька разлил обоим по полному гранёному стакану, на что счетовод только довольно крякнул и уважительно прокряхтел в усы что-то неразборчивое.

– А даму-то на светский раут никто так и не догадался пригласить! – неожиданно, вплоть до испуганного плеска благородной жидкости в поднесённых ко рту стаканах, прозвучал от двери полный внутреннего страдания и наружной укоризны голос всеми забытой, но так и никем не сломленной паспортистки.

– Да мы тут с Ванюшей, – ужом засуетился счетовод, застигнутый врасплох одновременно по двум преступлениям сразу, включающем в своём составе распитие спиртосодержащих напитков на рабочем месте и спаивание несовершеннолетнего лица, как ни странно, тем не менее, достигшего половой зрелости.

– Эх, мужчины! – снисходительно вздохнула Наталка, – Время-то уже к обеду, давайте-ка заодно поснедаем что ли. Куды ж вы без нас, женщин, денетесь-то? Я вот тут кое-чего из дому принесла нормально закусить, благо недалече живу. Да и Ванюшу, Матвеич, надо бы в город достойно проводить, «так сказать, от имени и по поручению правления».

– А вот это ты, Наталка, здорово придумала, дай я тебя поцелую! – приосанился Матвеич, протягивая руки и практически скрытые под пышными усами губищи по направлению к молодой паспортистке, – Давай-давай, солдат ребёнка не обидит!

– А вот не дам! – решительно выпалила Наталка, поднося маленький, но задорный кукиш к самым усам Матвеича, – Больше никому не дам, хватит, наотдавалась уже! Последний, можно сказать, нормальный мужик из нашей деревни уезжает. Кто остаётся в деревне, а, Матвеич? Только алкаши, сосунки, да вы, старики! Ладно уж, Матвеич, не пыжься! А ты, Ванюша, хороший парень, но больно доверчивый. Ох и непросто же будет тебе в городе! Ты думаешь, почему Лёха-радист укатил поступать без тебя? Не знаешь, Ваня? А я знаю! Да обзавидовался он, когда на днях увидел, какой тебе хотят подарок вручить! Поначалу-то он думал, что это ему приготовили. Ага, щас, лодырю и трусу? Кто в тот раз убежал, а кто остался один против тех озверелых шабашников, что меня хотели… Вот зря ты, Ваня, плохое в людях так быстро забываешь и только хорошее помнишь, зря! А я вот всё всегда помню, и плохое и хорошее! Но о тебе, Ваня, я буду помнить только хорошее, потому как ничего другого от тебя никогда и не видела. За тебя, мой хороший, за тебя!