Счастье безумца

Антон Мищенко

Счастье безумца

Предисловие.

Два человека, тяжело дыша, стояли посреди деревенской избы, глядя на проделанную только что работу. Результатом этой работы было мертвое тело хозяина избы, над которым склонились его незваные гости, переводя дух после непродолжительной, но изматывающей схватки. Один из них, худощавый мужчина немного за тридцать, первым отдышался и шагнул назад, когда кровь убитого ими человека густой приливной волной приблизилась к носкам его ботинок. У второго это вызвало короткий смешок, и тот театрально показал на тело ладонями.

– Всегда знал, что ты крови боишься, – сказал он и рассмеялся бы, но сбитое дыхание превратило смех в кашель.

– Крови…, – проворчал худой и поднял стоявшую у входа канистру с бензином.

– Да погоди ты, – придержал его второй, – Давай поищем, что тут.

Худой с недоумением посмотрел на приятеля и с гулким звоном поставил канистру на пол.

– Не жадничай, Дима, – спокойно произнес он, – Что ты тут найдешь? Рубли одни дореформенные.

– Рубли – тоже деньги, – пожал тот плечами и открыл небольшой настенный шкафчик.

– Кого ты обманываешь? – поморщился худой, – Как будто ты ради денег стараешься.

Тот, кого звали Дима, перестал рыться в шкафчике и повернулся к приятелю, взглядом выражая истинное недоумение.

– "Ты"? – переспросил он, – Не "мы", а "ты"?

– Да, ты! – со злостью ответил худой, – Мне этого никогда не было нужно!

Дима, изображая бессилие, свесил руки плетьми и устало покачал головой.

– Напомнить тебе, кто ты такой? – спросил он, – Напомнить, что ты такой же, как я? Или то, сколько людей погибло в тех домах, которые ты поджег?

– Мне плевать на людей! – проорал худой, – Не я подпирал двери! Мне плевать, умрут они, или выберутся! Это тебе хочется убить любого встречного…

– Не любого, – покачал тот головой, улыбнувшись, – Вот тебя не хочется убить. Ты же брат мне, названный.

Он шагнул к худому и, обхватив его руками за голову, изобразил подобие объятий. Худой не ответил, лишь постоял какое-то время без движений, после чего оттолкнул приятеля.

– Ты меня делаешь хуже, – проговорил он, – Ты любишь убивать людей и заставляешь меня думать, что и я тоже.

– А что, мамашка тебе не велела связываться с плохой компанией? – воскликнул Дима и наигранно хлопнул себя по лбу, – Ах, да! Не было у тебя никакой мамашки. Ты ведь такой же детдомовский, как и я. Ну, думай, Максимка, думай! В семидесятых детство пехеренное, в восьмидесятых юность безумная… Девяносто четвертый уже, а ты все не поймешь, кто ты на самом деле.

– Не такой я, как ты, – проворчал худой, но прозвучало это не убедительно, словно он сам себя пытался уверить в своих словах.

– Это обидно, Максим, – Дима облокотился на стоявший в углу стол, – Когда мы убивали тех отморозков в Ангарске, тебе это нравилось. А теперь ты себя ставишь таким моралистом, что я рядом с тобой чувствую себя последним ублюдком.

– Мы оба ублюдки, но я, по крайней мере, этого не отрицаю. Тех козлов в Ангарске лично я убивал из-за денег. Но ты, Димка, из чистого удовольствия…

Дима резко подскочил к приятелю, тыкнув тому пальцем в грудь.

– Ты смеешь обвинять меня, когда сам удовлетворяешь своих демонов, поджигая дома! Ты с десяток людей убил своими пожарами!

– Мне плевать! Не это главное! – проорал в ответ худой, и какое-то время они стояли, глядя друг на друга налитыми кровью глазами.

Дима первый разрядил обстановку, сменив гневный взгляд на веселый.

– Ты чего кричишь? – спросил он и растянулся в улыбке, – Давай, делай свое дело и пошли. Деревня глухая, но не пустая. Не хватало, чтобы участковый приперся.

– Это последний раз, Дим, – худой устало вздохнул, – Я должен жить нормальной жизнью. У меня жена дома. Дети растут. Я должен забыть, понимаешь? Должен жить…

– Как сраные обыватели?! – взорвался Дима, – Ты не часть этого общества! Не такой, как они, сука такая, ты понимаешь?!

– Я могу быть таким, как они! – проорал в ответ худой, – И лучше тебе это принять.

– Нет, братик, не-е-е-т, – протянул Дима, – Не я тебя тяну в бездну. Мы оба уже давно там. И если ты продолжишь обманывать себя…

Договорить приятель ему не дал. Схватив отвертку, упавшую на пол в ходе стычки с хозяином дома, он наотмашь ударил приятеля, целясь тому в шею. Дима уклонился от удара и, перехватив руку приятеля, выбил у него отвертку. Заязалась борьба и через секунду двое мужчин уже катались по полу, рыча и кряхтя от боли. Дима, который физически уступал приятелю, нащупал валявшийся на полу молоток, и худой едва успел подставить руку, чтобы защитить голову от удара. Выхватив у него молоток, худой уперся рукой ему в лицо, отогнув его голову назад, и ударил его молотком, угодив прямо в горло.

Дима отскочил в сторону, схватившись за горло, и мелко затрясся, пытаясь вздохнуть. Воздух через разбитую трахею не поступал, что означало скорую смерть от асфиксии, и худой, поднявшись на ноги, схватил канистру и выбежал в сени. Взяв полено, лежавшее в углу, он подпер дверь, как до этого десятки раз делал его приятель, чтобы не дать жильцам выскочить из горящего дома, и принялся разливать бензин по полу и стенам. Закончив, он отошел к выходу на крыльцо и чиркнув спичкой о коробок, поджег его и бросил в дорогу из горючей жидкости.

Пока огонь занимался внутри дома и не был заметен снаружи, худой человек вышел на улицу, где начинало светать, и подошел к старенькому "уазу", принадлежавшему хозяину дома. Возле "уаза", в покрытой утренней росой траве, лежала сумка с деньгами, украденная у вусмерть пьяных отморозков, сожженных заживо около недели назад. Самая настоящая валюта, остававшаяся таковой, пока рубль вырисовывал высокие волны на финансовых схемах, убивая веру в стабильность, обещаную после развала предыдущего строя.

Забросив сумку в "уаз", худой человек сел за руль и запустил старый промерзший двигатель. От деревни, где он сейчас находился, до Иркутска, в котором его ждала семья, уверенная, что он в командировке, было почти триста километров, и к вечеру этого дня он бы, как обычно, вернулся домой, обрадовав молодую супругу деньгами, которые "заработал на северах".

Однако в последнее время его мучало осознание, что петля на его шею уже накинута и с каждым днем все сильнее затягивается. Весь тот путь, который он прошел вместе со своим названным братом Дмитрием Космой, с которым они вышли из одного детдома, не мог не привлечь внимания как общественности, так и милиции. Оба они были с психическими отклонениями, и если он, худой человек, Максим Делов, был пироманом, получающим удовольствие от созерцания пожаров, им же устроеных, то Дмитрий чувствовал себя удовлетворенным только после очередного убийства.

Тот кровавый, вымощенный трупами след, который они вдвоем оставили за годы удовлетворения своих потребностей, наложил свой отпечаток, и в тот момент Максим верил в стойкое ощущение, что уже совсем скоро для него все закончится. Еще с самого начала он полагал, что рано или поздно их поймают, и больше волновался за то, как его семья воспримет новость о том, что их отец вовсе не узкопрофильный слесарь, зарабатывающий в командировках, а тот самый маньяк-поджигатель, о котором уже не первый год пишут газеты.

Едва старый "уаз" покинул деревню, ощущение близящегося конца становилось все сильнее, и в конце концов Максим не выдержал и свернул в лес, тянущийся вдоль дороги. Заехав максимально глубоко, насколько позволяла разбитая колея, Максим взял сумку с долларами, штыковую лопату, целофановые мешки, и продолжил путь пешком, все дальше углубляясь в сосновый бор. По пути он оставлял на деревьях насечки с помощью лопаты, и спустя несколько часов пути, забредя практически в непролазные дебри, принялся копать. Пачки денег, стянутые резинками, он упаковывал в пакеты и складывал в сумку, которую бросил в полутораметровую яму и забросал сверху землей. На массивном стволе сосны, растущей рядом, Максим сделал отметку в виде крестика и, подхватив лопату под мышку, зашагал назад.

Второй раз "уаз" не завелся, и еще минут сорок заняло пешее возвращение до дороги. Там вскоре остановился дальнобойщик, который и довез "отставшего от автобуса" Максима до Иркутска, где тот оказался уже к утру следующего дня. В подъезд девятиэтажки, в которой Максим жил, тот вошел с полной уверенностью, что его перехватят на лесничной площадке, однако кроме спящего в углу местного алкаша в подъезде больше никого не было.

– Папа вернулся! – встретил Максима детский голос девятилетнего сына, который выбежал в прихожую с динозавром, собранным из металлического конструктора.

– Устал? – спросила его супруга, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем, – Я сегодня говядины взяла, почти без жира. Кстати, тебя одногруппник искал.

– Какой одногруппник? – уточнил Максим, чувствуя, что если бы тревожный сигнал, звучащий внутри, был корабельной сиреной, то давно бы перегорел от непрестанного, несмолкающего воя.

– Андрей Фролов, – она взяла лист бумаги, на который записала данные визитера, и протянула мужу, – Говорит, он в Москве сейчас, а в Иркутск к маме приехал. Хотел встретиться.

Никакого Андрея Фролова Максим никогда не знал, и уже прекрасно понимал, в чем дело. За решение закопать сумку он в очередной раз похвалил свое предчувствие, ведь если его арестуют с неучтенной валютой, то семье не останется ни копейки.

– И как там Андрюха? – спросил Максим, садясь за стол. Аппетита не было, но важно было сохранять перед супругой маску повседневности.

– Я не знаю, – она пожала плечами, – Он расстроился, как узнал, что тебя не застал. Но обещал зайти опять.

– Карлсон, – хмыкнул Максим, закатывая рукава.

– Макс, заплатили в валюте? – немного напряженно спросила супруга.

– Да, завтра на книжку переведут, – заверил он.

– Не кинут? – опасливо спросила она.

– Ну когда кидали то? – он изобразил раздражение. Все чувства приходилось изорбражать. Единственным его истинным чувством была осторожность, с которой он действовал. Он снова похвалил себя за то, что закопал деньги в сосновом бору. Если все останется по-прежнему, то следующий день он потратит на то, чтобы вернуться туда и достать часть денег.

Семейный завтрак был прерван настойчивым стуком в дверь…

Глава 1.

Огонь. Языки пламени, пляшущие перед глазами, были единствнным зрелищем, которое могло привести меня в состояние умиротворения. Нет, я не был психопатом и вообще практически не отличался от людей, которые меня окружали, если бы не потребность в огне. Создать его, наблюдать за ним, иногда даже хотелось коснуться его. Скрывать эту потребность я научился спустя годы после того, как понял, что не обошлось без наследства, оставленного мне моим отцом. Это не то наследство, которое я желал бы получить, и не то, от которого можно было избавиться по желанию.

Начну сначала. Зовут меня Виктор Скворцов, а отцом моим был маньяк-поджигатель Максим Делов. Когда его арестовали, мне было девять лет, а слава о его событиях какое-то время гремела на всю страну. Суд добился тюремного заключения, отвергнув версию о психическом расстройстве, поскольку каждое совершенное им преступление было заранее тщательно спланировано, что не свойственно больным людям. Свой путь психопата-поджигателя он начал еще до моего рождения, а после того, как его увели из нашей квартиры в Иркутске, матери пришлось сделать все возможное, чтобы убежать от оставленной им славы. Каждый, кто был хоть как-то связан с этим делом и с нашей семьей, норовил сравнить нас с семьями известных маньяков, и мать была вынуждена разорвать все знакомства и уехать из Иркутска, пока ненужная популярность не выросла до масштабов городской известности.

"Смотрите, это та! О, а это сын Делова. Таким же вырастет, я то знаю. Иди, иди давай, выродок." Примерно этого мы успели наслушаться, пока не покинули Иркутск. Тут спасибо следователю Орехову, занимавшемуся делом Делова, уж простите за тафталогию. Старый такой, матерый мент советской закалки, он к своим пятидесяти не поднялся выше майора, слишком был правильным, по мнению своих коллег, которые к сорока уже носили генеральские звезды. Раскрытие дела поджигателя позволило ему уйти на пенсию в звании подполковника, но на подобные нюансы мне всегда было плевать. Единственное, за что мы были ему благодарны, это за его помощь в том, чтобы мы смогли затеряться, открестившись от ненужной нам славы.

Мама вскоре продала квартиру, как раз в тот день, когда Маше, моей сестре, исполнилось пять лет. У всей семьи – всей оставшейся семьи, отец в которой пропал без вести и не упоминался – сменилась фамилия на мамину девичью, и в девяносто пятом мы, Скворцовы, уже жили в небольшом городке под названием Сосногорск в Иркутской области. Городов с таким названием хватало по всей России, и наш был типичным "Энском". Промышленная дыра, с разбитым асфальтом на дорогах, грязным снегом, или просто грязью в теплые месяцы, и сильным контрастом социальных слоев. В Сосногорске было много бомжей, алкашей, наркоманов, и, как мне диктовало мое детское восприятие, несколько мутантов не от мира сего. Ими были люди, сторчавшиеся настолько, что на людей были похожи лишь… Да ничем не похожи. Походка, лица, звуки, вечно коровоточащая слюна, которую они роняли – к нам можно было бы пригласить Джорджа Ромеро, чтобы набрался новых образов для очередного зомби-хоррора.

Собственно, главной целью большинства жителей нашего города было перебраться в более пригодное для жительства место. Те, кто не мог позволить себе переезд в Москву, рвались в тот же Иркутск, или любой другой большой город Сибири. Мы же вынуждены были сделать шаг назад и смириться с мыслью, что двухкомнатная квартирка в старой пятиэтажке с видом на заброшенную стройку – наше пристанище на следующие много лет. Смириться и с условиями жизни, которые диктовал Сосногорск середины девяностых. Уверен, он и сейчас не слишком далеко ушел от тех времен, но тогда его можно было охарактеризовать, как типичный аналог Дикого Запада, кишащий всеми атрибутами российской глубинки девяностых годов.

Безработица, бандитизм, коррупция в каждой отрасли, и острый контраст бедного слоя населения с процветающе-криминальным. Забавно было наблюдать, как на светофоре, подрезав очередной ржавый "москвич", останавливался "мерседес" с новым российским бизнесменом за рулем. "Москвичи" бизнесмен не замечал, владельцев их и вовсе не считал за людей, не удостаивая их вниманием, лишь вальяжно вращал руль одной рукой и кричал в здоровенный мобильный телефон, на другом конце которого находился подобный ему персонаж.

Меня, десятилетнего пацана, тогда все это не волновало в силу возраста, но тот факт, что жизнь изменилась в худшую сторону, я понимал. Мама работала бухгалтером на местном заводе, куда я заходил после школы, чтобы забрать сестру, которую с утра она была вынуждена брать с собой. Дома я, как умел, готовил обед, чтобы мама могла перекусить после работы, перед тем, как отправиться на вторую. Смена уборщицы в гостинице длилась до полуночи, а в восемь утра снова начиналась смена на заводе. Денег все равно не хватало, и кратковременные стимулы, вроде продажи старой отцовской "копейки", ненадолго выравнивали положение.

Именно тогда у меня и обнаружилась нездоровая тяга к огню. Впрочем, мне она поначалу не казалась чем-то странным, и относился я к ней, как к обыкновенной привычке, наподобие ковыряния в носу или хруста пальцами. Привычка меня не беспокоила, однако быстро и прочно мной овладела, и я чувствовал себя неуютно, если, отправившись в школу или на улицу, забывал взять с собой коробок спичек. Сидя где-нибудь на заборе, я поджигал спички и одну за другой бросал вниз, глядя, как они сверкают маленькими огоньками. Любил также подпалить сухие листья, обрывки бумаги, или любой горючий мусор, и смотреть, как он превращается в пепел.

Но этого становилось мало, и с каждым днем я ощущал все более острое желание поджечь что-то покрупнее, нежели куча сухих листьев. Наша дворовая компания состояла из трех пацанов: помимо меня был еще Аршам Дарбинян и Коля Звонарев; и оба моих друга с радостью согласились, когда я предложил забраться на заброшенную стройку и подпалить один из деревянных сараев, в которых некогда жили рабочие. Несмотря на сырую погоду и холод, затея удалась на ура, и уже через несколько минут после того, как я вынул из кармана коробок спичек, сарай полыхал, превратив сумеречный вечер едва ли не в яркий день.

Я помню, насколько сильный прилив эмоций я испытал в тот вечер. Огонь так заворожил меня, что на какое-то время я выпал из реальности, загипнотизированный зрелищем. Впервые за свою жизнь я почувствовал столь сильную эйфорию, которая, я до сих пор в этом уверен, способна вызвать тягу к жизни даже у самого законченного ипохондрика. Из забытья меня вырвали друзья – им сначала едва не силой пришлось тащить меня со стройки, а когда я опомнился, совсем рядом уже звучали сирены пожарных машин.

Позже в тот вечер, когда я пришел домой, то наткнулся на суровый взгляд матери, которая откуда-то знала, что столб дыма, тянущийся со стройплощадки – дело моих рук. Скрывать что-либо было бесполезно, так как радость и возбуждение довольно заметно были выражены у меня на лице, и оправдываться, на ходу лавируя в потоке собственной лжи, я был просто не в состоянии. Мама умела быть строгой, когда нужно, но в тот момент я заметил, что за сурово сдвинутыми бровями скрывается страх. К моему удивлению, вместо того, чтобы устроить мне заслуженную взбучку, мама отвела меня на кухню, и сказав сесть на стул, плотно закрыла дверь, на случай, если любопытная Маша решит подслушивать.

Я не совсем понимал, что происходит, и все еще ожидал неприятностей, а мама, сев напротив, спокойно спросила:

– Давно тебя тянет поджигать?

– Не знаю, – я пожал плечами и задумался, – С лета, наверное.

– А еще что-нибудь хочется? – голос ее звучал настороженно, она боялась услышать мой ответ, – Обидеть кого-то хочется? Навредить кому-нибудь?

Я отрицательно покачал головой, так как подобных наклонностей у меня и впрямь не было. Внезапно меня осенило, чего так опасается мама, и меня самого пробрала неприятная дрожь.

– Это из-за него? – спросил я, – Я могу стать, как отец?

Мама чуть заметно вздрогнула. Видимо, она до последнего пыталась оттянуть главный контекст всего разговора.

– Нет, – заверила она нас обоих, – Нет, Витя. Таким ты не станешь. Ты… Ты ведь можешь себя контролировать? Ты отдаешь отчет своим поступкам?

На этот раз я положительно кивнул, хотя тогда не совсем понял, что мама имеет в виду. На самом деле, отчет поступкам я действительно отдавал, и не стал бы ничего поджигать там, где меня могли поймать. Голова у меня работала нормально, что касается развития. В школе я учился неплохо, не выделяясь среди других детей, но после того разговора моя тяга к огню стала пугать меня, и одновременно манить.

– Хорошо, раз так, – продолжила мама, – Ладно, иди купаться и спать. Завтра в школу.

На самом деле тот разговор был несколько длиннее: мама объясняла, почему мне следует держаться подальше от неприятностей и что для этого нужно делать. Но такие разговоры есть в каждой нормальной семье, и с годами он благополучно забылся. Я встал со стула и уже повернулся к маме спиной, когда она спросила:

– Ты ведь постараешься больше ничего не поджигать?

– Да, – коротко отрезал я, радуясь, что не смотрю ей в глаза в этот момент.

Я знал, что это неправда, и мог лишь обещать, что не буду ничего поджигать в ближайшее время. Мне не было известно, сколько продлится запал после сарая, но одно я мог сказать точно – то чувство, которое я испытал, глядя на устроенный мной пожар, будет преследовать меня, требуя испытывать его снова и снова.

Можно сказать, что в тот вечер настал переломный период, сделавший из меня того, кем я позже стал. Хотя главную роль сыграл совсем другой человек, вскоре появившийся в нашей жизни и круто ее изменивший, но обо всем по порядку.

Глава 2.

После того, как мы подожгли сарай, прошло около недели, и жизнь продолжалась, вернувшись в свое русло. Была суббота, и мы сидели на лавочке во дворе, по очереди передавая друг другу "тетрис", который Аршаму прислал отец из Москвы. Он, его отец, уже больше года работал в столице, присылая семье деньги и готовя почву, чтобы перевезти их из Сосногорска. Моя мама общалась с Вануш, матерью Аршама, и я был в курсе того, что его отец связан с торговлей и часто рискует, поскольку эта отрасль плотно переплеталась с незаконной деятельностью.

Колины же родители погибли, и он жил с бабушкой в конце квартала, что почти каждый раз вспоминала наша соседка Нина Вячеславовна, дабы использовать это, как повод прогнать его. Она была эдаким дворовым гестаповцем – противная бабища, вечно брюзжала, ворчала, собирала и распространяла слухи и везде норовила вставить свои пять копеек. Я часто ловил себя на мысли, что очень хочу поджечь ей дверь, и останавливало меня лишь то, что если начать пожар в нашей пятиэтажке, то до приезда пожарных выгорит весь подъезд.

Впрочем, десятилетний я был довольно скромным и стеснительным парнем, и теперь вспоминаю тысячи случаев, когда мог бы ответить ей на ее хамство, и никто бы не стал меня в этом упрекать. Но тогда, в девяносто пятом году, она прекрасно понимала, что мы не станем ей возражать, и вовсю этим пользовалась. Помню, я очень боялся, что она узнает, кто наш с Машкой отец… Тогда она точно испортила бы нам жизнь, поскольку новость моментально разнеслась бы по городу.

– Чего расселися?! – раздался ее голос еще до того, как вечно недовольное лицо Нины Вячеславовны показалось из подъезда.

Мы недовольно обернулись на голос, понимая, что сейчас затянется типичный хит нашего двора под названием "валите отседа" в исполнении всеми любимой соседки.

– Ты вообще он с того дома, – махнула она на дальнюю пятиэтажку, обращаясь к Кольке, – Вот и нечаго сюды шастать. Припрутся, наплюют, этой, бычков накидают. Ну, кому сказала!

"– Ничего нового", – подумал я, каждый раз искренне недоумевая, за что можно так ненавидеть всех вокруг. Ругательства ее были эдаким собирательным образом, потому что за бычки, шприцы, бутылки, она могла предъявлять как и местным алкоголикам, так и десятилеткам. Впрочем, молодежь постарше она побаивалась, учитывая основной контингент людей от шестнадцати до двадцати пяти, которые уже начинали вращаться в околокриминальных кругах. Тетя Нина понимала, что стоит ей попытаться прогнать пацанов, которые на самом деле бросают бычки и бухают ночью во дворе, то окончится это для нее, скорее всего, плачевно, потому страдали от нее только те, кто не мог возразить в силу возраста или воспитания.

– Это не мы, – ответил ей Аршам, – Мы вообще не курим.

– А ты вообще молчи, этой, черный, – окрысилась соседка, – Папку то не посадили еще, в Москве-ть? Ниче, скоро посодють. Мало вам в Чечне, так вы сюды прете.

– Я не чеченец, – ответил Аршам, которому всегда доставляло удовольствие злить тетю Нину самым банальным способом – вежливостью.

– Ты мне не умничай! – тут же вскипела она, – Матери скажу, отой она тебя выпорет.

– За то, что армянином родился, что ли? – хмыкнул Аршам, и мы с Колькой не сдержали смех.

– А ты чего ржешь?! – переключилась она на меня, – Тоже сегодня к матери зайду. Ты посмотри, от рук отбились, черти мелкие.

Неизвесно, сколько бы она продолжала разоряться, если бы во двор не вышел дядя Игорь, при котором она вела себя более-менее сдержанно. Игорь Анатолич Михолап, или как мы его называли – дядя Игорь – был, пожалуй, самым приятным соседом. Высокий пузатый беларус, с отличным чувством юмора, из тех, кто начинал рассказывать анекдот, к середине уже не сдерживал улыбки, а под конец сам хохотал так, что посуда в квартире звенела. С ним и его супругой Анной Андреевной мы дружили семьями. Новый год и другие значимые праздники мы справляли вместе, да и кроме этого дядя Игорь часто помогал нам, как мог.

– Чего надрываешься, Вячесланна? – спросил он своим басовитым голосом, взглянув на нее с задоринкой, блестевшей у него в глазах.

– Совсем управы нет на этих, – пожаловалась Нина Вячеславовна, – Бутылок понабили, напачкали, этой, наследили в подъезде, сарай спалили!..

"– С последним вы правы," – невольно подумал я, однако продолжал сидеть с невозмутимым видом.

– На хлеб цены вздули, – подхватил дядя Игорь, подкуривая папиросу.

– На хлеб цены…, – машинально начала было повторять Нина Вячеславовна, подумавшая, что нашла союзника в своей войне с потерянным поколением, – Я в мялицию-то напишу, вас в детдом живо определят.

– Да ладно, в мялицию, – передразнил дядя Игорь, – Им там и без того есть чем заняться.

– Старость, между прочим, уважать надо, – безапеляционно отрезала Нина Вячеславовна.

– Нужно, кто ж спорит, – согласился дядя Игорь.