Небосвод Надиры

Она силилась не смотреть на Коррадо из страха, что все поймут, что она имела в виду своим ответом.

– Ну ладно, отец, скажите, нет ли у вас кого на примете, и мы с Микеле обустроим дело.

Когда Аполлония услышала эти слова от Коррадо, у нее упало сердце. Она годами надеялась, что ее брат почувствует к ней страсть более высокую, чем семейная привязанность, которая установилась за двадцать лет жизни под одной крышей. Она придумала сказку, а теперь весь ее замок рушится. С этого момента взгляд ее стал блуждать в пустоте, она вперилась глазами в невидимую точку за дверью.

– Среди христиан Каср-Йанны я не вижу никого, кто мог бы жениться на Аполлонии, чтобы мы хоть немножко разжились.

– Алессандро! Я сам видел, как он за ней приударял, – предложил Микеле.

– Он бабник, – возразил Коррадо.

– Да какая разница? – отозвался Микеле.

– Разница, потому как пороки дорого обходятся.

– Верно говоришь, Коррадо. А к тому же, он уже три раза пытался объегорить меня на рынке. Нет, в Каср-Йанне нету никого. Хочу, чтобы вы, как пройдет Христуйенна50 и в полях работать не будут, пошли в иклим Демоны, там народ доселе по-гречески изъясняется, и христиан больше половины. Пойдите туда и сыщите вашей сестре жениха… а после и про самих себя покумекайте.

Коррадо с Микеле переглянулись, и вдруг грохнули хохотом от мысли, что придется искать себе невест.

– Коррадо, ты бывал в тех местах; что расскажешь про тамошних красоток? – воодушевленно спросил Микеле.

– Мне девять лет было.

– Ну ты же помнишь тамошних баб…

– Помню горожанок Раметты51… светлолицые да кареглазые!

– Хватит вам! – вмешался Алфей и добавил: – Сколько раз наказывал не поминать про те годы? Коррадо считай, что родился в нашем доме!

Парни украдкой понимающе переглянулись: Микеле втихомолку указал себе на грудь, Коррадо прожестикулировал, будто у него полные руки, давая понять, что груди у девушек из иклима Демоны налитые. Аполлония заметила: ну это уж слишком! Она расплакалась и, ничего не говоря выскочила, из сарая. Пробежала через поле, уселась в рощице под деревцами сумаха и притихла. В тот день она так и не поела, и когда Коррадо пошел искать ее и прошел мимо, она пригнулась низко-низко, чтобы он ее не заметил.

Глава 11

Зима 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Перед тем как снова потерять сознание, Коррадо успел заметить икону Богородицы, ту, что стояла в нише на фасаде дома, ставить икону надо было обязательно, чтобы отличить христиан. Микеле притащил его домой на горбу, а Аполлония шла впереди и пробивала дорогу среди бегавших взад-вперед перепуганных сельчан, которые старались потушить горевшие дома и постройки. Пламя пожирало дом Умара, а из амбара десяток мужчин выносил зерно, стараясь спасти как можно больше семян; Алфей тоже спасал посев.

Катерина стояла в двери и плакала, когда ее родные сын и дочь принесли домой третьего сына, который принял муки и чуть не умер, встав за доброе имя принявшей его семьи.

Микеле уложил Коррадо на кровать и бросился назад на подмогу отцу и односельчанам тушить полыхающий амбар.

Аполлония принесла светильник, но замерла в двери, когда увидела, что мать сняла с Коррадо пропитавшиеся потом и ночной росой тунику и штаны и набрасывала на него сухие покрывала. Аполлония не помнила, чтобы когда-нибудь видела Коррадо обнаженным, она покраснела и не стала подходить. Позднее глубокой ночью она снова сидела одна у его кровати, как сидела у столба в прошедшие дни. Прикладывала ему ко лбу влажную тряпицу, может от прохлады жар спадет.

Когда Коррадо открыл глаза, в маленькое окошко лился первый матовый свет, предвещавший зарю, а по рабаду разносились звуки азана, это означало, что духовные дела все-таки перевешивают мирские напасти. Жар спал, и мышцы во всем теле начинали слушаться Коррадо. Кровоподтеки на руках напоминали о причине его немощи и о ненависти к человеку, который так унизил его… именно его, отпрыска гордых нормандцев дворянских кровей.

За двадцать лет семейной обыденности, боевой дух в Коррадо утих. Жизнь в любви, в тепле семьи, с любящими родителями, с верным братом и возлюбленной сестрой возместила ему нехватку своих сородичей, коих он потерял среди людей, которых в детстве его научили презирать. За эти годы чувство унижения оттого, что приходится подчиняться сборщику налогов каида, сначала Фуаду, а потом Умару, возместилось любовью Катерины, заменившей мать, которой он никогда не знал.

Коррадо увидел, что Аполлония спит, положив голову ему на грудь. Он хорошо знал, что сделала для него сестра там у столба, хотя в сознание приходил лишь изредка. Он провел рукой ей по волосам и нежно погладил по щеке и по уху.

Аполлония открыла глаза, но Коррадо не мог видеть, что она проснулась. Осторожная нежность – это все, на что она могла рассчитывать от близости с ним: притвориться спящей и наслаждаться лаской его руки. Она улыбнулась и представила, что вот бы этой рукой двигало другое чувство, но могла надеяться лишь на эти крохи нежности.

– Воды бы глотнуть, – вслух подумал Коррадо.

На его просьбу Аполлония притворяться больше не могла и вскочила с табуретки.

– Сейчас принесу воды, – скороговоркой ответила она, Коррадо подумал, что сестра на самом деле не спала.

– Не надо, мать потом принесет. Не уходи.

Взгляд Коррадо остановился на лице Аполлонии: от уголка рта до середины щеки тянулся большой налившийся кровью синяк.

– Тебя кто-то ударил? – спросил он, коснувшись ее щеки.

Аполлония отступила и ответила:

– Да я и не помню совсем.

– Совсем ничего не помнишь?

На самом же деле Аполлония надеялась, что это Коррадо не помнит, что происходило у столба… что он не отдавал себе отчета, когда Идрис принялся избивать ее, чтобы Коррадо кровь не ударила в голову, и чтобы он не решил свести счеты.

– Кто тебя ударил? – еще раз спросил Коррадо, опершись на изголовье.

Аполлония боролась с собой: с одной стороны она желала уберечь Коррадо от его же характера, с другой стороны, врать ему не хотела.

– Со всеми пожарами ночью, уж какая разница кто ударил?

Вдруг Коррадо стал припоминать все, чему он стал свидетелем этой ночью; теперь он все вспомнил ясно.

– Надиру похитили, – выдохнул он, будто только сейчас осознал, что именно произошло.

– Я знаю, Коррадо… знаю… Бедная девчонка! Красота, брат, есть божья кара, а человек человеком и останется. Джаля все видела, дочь вырвали у нее из объятий. Вся деревня только об этом и говорит, мне Микеле все рассказал, даже то, чего я не знала.

– Умар… этот пес Умар! Я своими глазами видел, как он свалился мертвый.

– Умар жив… и его семья тоже. Они успели выбежать из дома до того, как он рухнул. Но двенадцать человек, Коррадо… двенадцать человек… погибли, защищали рабад!

Коррадо охватила скорбь по двенадцати односельчанам, но потом снова поднялась злость на Умара.

– Лучше бы он умер, этот проклятый Умар!

– Тогда лучше я тебе не буду говорить, кто оттащил его подальше от огня, когда он лежал без сознания, а мать из последних сил искала его в доме, в дыму.

– Ты оттащила? – гневно спросил он, ткнув в нее пальцем.

– Нет, мне и тебя-то не под силу было тащить. Это Микеле, когда пришел забрать тебя домой.

– Микеле! – крикнул Коррадо, вот сейчас он спросит с брата.

– Угомонись, будь добр! Людям и без того несладко, у нас дома тоже траур. Я видела, как отец вернулся домой в слезах. У нас весь годовой урожай сгорел, а из тех двенадцати многие были нашими друзьями.

– Микеле! – снова позвал Коррадо.

– Плохо кончится, если будешь ругаться с ним… Не позорь больше нашего отца. Ну пожалуйста, Коррадо! – взмолилась она, взяв его руки в свои.

– Чем я его опозорил?

Тут в комнату вошли Алфей с Микеле, они услышали, как Коррадо зовет брата.

Аполлония отпустила руки Коррадо и мигом поднялась с колен, будто отец с братом могли неправильно истолковать ее жест привязанности к Коррадо, будто догадываются о ее чувстве.

– Никто никогда нас и словом не задевал, Коррадо, а теперь по твоей милости мы стали мразью в глазах всех магометан в рабаде, а главное в глазах семьи Умара, – объяснил Алфей, все лицо у него почернело от дыма.

– Так вот почему Микеле сначала побежал спасать нашего врага, а меня уж после? Чтобы смыть позор, который я нанес этому поганцу? – в ярости спросил Коррадо.

– Именно поэтому… Будем молиться Господу, что благодаря Микеле все станет по-прежнему.

– До того, как я вступился за вас, отец?

– Я тебя не просил.

– Да ведь он унизил вас!

– Это они всем заправляют; чего тут необычного?

– Так вот почему вы даже не удосужились прийти, пока я стоял там?

– Надо было дать понять Умару, что мы к твоей выходке никакого отношения не имеем.

Гнев Коррадо перешел в разочарование.

Аполлония заметила, что он сник, и постаралась ободрить:

– Ну что ты… в конечном счете, наш отец прав. На что ты рассчитывал, когда поднялся на подневольного каиду человека?

Но Коррадо не слушал ее, он сказал:

– Мой отец, мой родной отец, гордился бы мной, гордился бы, даже если бы я умер там на привязи у столба. А вы меня корите!

Теперь спор принял серьезный оборот. Алфей тяжко осерчал за такие слова, а Микеле тихо стоял в сторонке, он знал, что повел себя предательски по отношению к брату, которым всегда восхищался.

В двери появилась Катерина, ее муж шагнул вперед и молвил:

– Ну и где он нынче, твой родной отец? Предпочел, чтобы его прихлопнули, а тебя одного оставил! А за что, Коррадо, за доброе имя? Чтобы не унижаться? Ну правильно, для таких, как твой отец подобных причин есть больше, чем достаточно, чтобы сдохнуть, а сына на произвол судьбы кинуть. Да только твой родной отец не поэтому не смог вырастить тебя… твой отец из-за денег окочурился!

Коррадо вскочил с кровати, но увидел, что стоит нагишом, и прикрылся как мог покрывалом, под которым лежал до этого; Аполлония тем временем вмиг отвернулась.

– Он был солдатом! – прокричал в ответ Коррадо.

– А я крестьянин… мне хозяину угодить надо!

Коррадо сделал шаг к Алфею и ответил:

– Вот почему вы двести лет нехристям зады лижете. Сдается мне, что привкус грязи на зубах вам нравится. Вот почему мои сородичи овладели противоположным берегом пролива, а вы тут позволяете, чтобы вас по щекам хлестали за то, что налог не заплатили. Рауль всегда говорил: «Проклятые греки!».

И Коррадо выбежал из дома.

Чувствовал он себя противно, прежде всего за только что сказанные слова. Человек, которого он так оскорбил, в один благословенный день приютил его у себя в доме и вырастил наравне с кровными детьми, а теперь Коррадо повел себя неблагодарно, принизил его, сравнив с родным отцом, без которого он остался в девять лет. С другой стороны, чего он добивается от семьи, которая и могла-то выжить, только повинуясь хозяину? Коррадо родился с горделивой душой, это правда, но она никак не сочеталась с кротким нравом Алфея. В какой-то момент, когда он сидел под смоковницей позади дома, все еще завернувшись в покрывало, он пришел к заключению, что это он лишний в этой семье, что из-за своего характера причинит только напасти людям, которых любит больше всего на свете. Холодало, а он еще не совсем поправился, но в этот момент ему пришло в голову решение уйти. Сердце у него в груди забилось часто и сильно, он задышал всей грудью. Последние двадцать лет словно улетучились; и в двадцать девять лет Коррадо ощутил себя девятилетним, как будто он никогда не жил в рабаде.

Из дома в слезах вышла Аполлония, а он все так и сидел, погрузившись в свои думы.

– Ты еще не поправился… вернись в дом, ну пожалуйста, – попросила она его.

Но Коррадо довольно улыбнулся, вспомнив о решении, поспешно принятом несколько минут назад.

– Я рад, что Микеле спас Умару жизнь, – ответил он, немало удивив Аполлонию.

– Какое это имеет отношение?

– Имеет, потому что мне пришло время поступать так, как принято у моих сородичей. Потребую ответа от Умара за то, что он мне сделал, и отплачу Идрису за то, что он сделал тебе. Не думай, я все видел этой ночью!

– Тебя убьют!

– Ну и пусть, потому что это не жизнь… это ползание на брюхе!

– Подумай, мы не так уж плохо живем… Пока Умар не ударил нашего отца, никогда ничего худого нам не делали!

– Раз Умар вдруг изменился, значит и я изменился.

– А если на нас отыграются?

– Микеле с отцом сумеют оправдаться, отрекутся от меня также, как отреклись в эти дни.

Аполлония бросилась ему в ноги, обняла.

– Я не дам, даже если придется рассказать все отцу.

– Ты не расскажешь, сестра, ты от меня ни разу не отвернулась.

Аполлония подняла глаза и пристально посмотрела на него… Он ласково провел пальцем ей по щеке.

– Месть ведет человека к гибели. Ты сам рассказывал, что двадцать лет назад христиане проиграли войну из-за мести того предводителя…

– Лангобарда Ардуина… но это не из-за его мести христианская армия вынуждена была отступить за море; это потому, что его генерал решил всенародно унизить его… также, как Умар унизил меня.

Глава 12

Начало лета 1040 года (431 года хиджры), долина к востоку от Трагины

Прошло несколько дней, может неделя, может больше, все это время Конрад не переставал ходить в церковь на холме. Спал там, ел, молился и понемногу стал перебрасываться парой слов с приходившими туда на молитву людьми, а больше всего с греческими монахами, которые говорили на языке ойль, но и с некоторыми слугами и солдатами, охранявшими лагерь. Конрад провел в пещере так много часов, что в краткие моменты, когда он выходил из нее, яркий солнечный свет слепил ему глаза до боли. Он выучил все лики, написанные на иконах, запомнил имена всех святых, особенно ему нравился лик святого Андрея, открывшего уста в молитве и выводящего дланью знак триединства; именно этот святой высился над отцовской могилой.

Рауль со товарищи днями напролет носился по полям, теперь они возвращались из погони и въезжали в лагерь с основными силами войска. Шли ранние послеполуденные часы, Конрад услышал, как в долине шумно и весело кричали, он мог поклясться, что среди палаток что-то празднуют.

Вскоре его опекун поднялся на холм:

– Выходи, сынок!

Конрад вышел, но остался стоять у расщелины.

– Вся армия возвращается.

– Это вы будете праздновать победу… а я в трауре по моему отцу.

– Многие солдаты потеряли в битве какого-нибудь родича, кто брата, а кто даже отца… Несколько дней назад они тоже хоронили своих усопших, и не в таком прекрасном мавзолее как этот, а прямо на поле. Но теперь надо веселиться нашим победам… они погибли и за это тоже.

– Не хочу уходить от отца, – возразил Конрад. – Вдруг какой-нибудь неверный осквернит его могилу? – привел он еще один довод.

– Милосердный Бог накажет его, но убить твоего отца дважды невозможно. Сегодня будем праздновать вместе, а после положим в карман жалованье и вернемся в Сиракузы подсобить нашим, которые остались там, и возьмем город. Большая у нас добыча в эти дни… Одному Богу ведомо, сколько деревень мы разграбили, когда гнались за врагами и обратно! Каждый получит свою долю, а тебе причитается доля твоего отца.

– Я ее не заработал.

– А что ты заработал из того, что отец даровал тебе? Слушай, парень, твои капризы начинают действовать мне на нервы! Мне сегодня даже не верилось, что ты тут больше недели просидел. Но я тебе не отец, и если не сумею выполнить обещание, которое дал ему, то уж лучше голову тебе оторву двумя пальцами, чем позволю путаться зазря у меня под ногами!

– Чего вам от меня надо? – спросил тогда Конрад, подняв голос.

– Чтобы ты вдолбил себе в башку, что твой отец умер, и прекратил хныкать. И знай, я был другом Рабеля, а не твоим, так что я с тобой цацкаться не стану, а вот подвешу на хоругви и все, если не будешь меня слушаться.

– Возьмите долю моего отца себе, и отстаньте от меня.

Сказав это, Конрад повернулся и шагнул обратно в пещеру, но Рауль ухватил его за шею и приподнял метра на два от земли. Пальчища Рауля почти сомкнулись не шее мальчика, сжимая так, что глаза у Конрада вот-вот выскочат из глазниц.

– Меня прозвали Раулем Железный Кулак, и думаешь я позволю тебе, сопляку, оскорблять меня? Мне ничего не стоит раздробить тебе башку прямо тут о камни! – заорал он, словно бес в аду.

И разжал кулак, мальчик неуклюже упал на землю.

– Если кто-то увидит, что ты меня ни во что не ставишь, это подорвет мою репутацию. Я убивал людей и за гораздо меньшие проступки! Благодари отца и мое доброе имя, если я не задушил тебя сегодня. А теперь поднимайся и ступай за мной в лагерь!

Конраду это ранило больше не тело, а душу, он старался не смотреть Раулю в глаза, все еще сидел, сжавшись в комочек, на сухой траве. Даже отец никогда не одергивал его так грубо.

Затем увидел, как огромная ладонь Рауля приблизилась ему к лицу; он зажмурил глаза, подумав, что сейчас его в самом деле задушат.

– Вставай и пойдем со мной. Покажу тебе, как жил твой отец, познакомлю с его друзьями, напою тем, что пил он, и свожу к женщинам, которые ему больше нравились, – позвал Рауль, подавая руку, тон его голоса смягчился.

Конрад взял опекуна за руку, поднялся на ноги, вытер слезы, которые текли у него по веснушкам, и постарался улыбнуться.

– Ну вот, так и надо! – похвалил его великан, повернулся спиной и зашагал вниз с холма.

– Рауль! – окликнул его Конрад.

– Чего еще? – с нетерпением ответил тот.

– Хочу, чтобы вы взяли меня с собой в следующую битву.

Рауль расхохотался; он был доволен, что его метод воспитания пошел мальцу на пользу, но смачно расхохотался.

– Чего-чего тебе, сопляк?

– Вы собирались научить меня жить, как мой отец… ну вот и возьмите меня тоже в бой. Отец учил меня драться на мечах, едва я ходить начал. Я умею!

– Сначала покажешь сноровку, как только выдастся случай. А что до войны… так вот, сынок, сперва надо подготовить сердце… надо научиться ненавидеть!

– Я уже умею ненавидеть! Дайте мне магометанина, и увидите, как я искрошу его на кусочки.

– Этого мало, у тебя мало силенок.

– Дайте мне ваш топор, и я это оливковое дерево в три взмаха срублю.

– Ты мой топор и поднять-то не сможешь! Пойдешь со мной в битву, но не сейчас. В регулярные войска Константинополя берут мужчин, которым исполнилось, по крайней мере, восемнадцать лет. У нас, конечно, не ждут совершеннолетия, мы не такие хлюпики, но пускай у тебя хоть щетинки на подбородке проклюнутся, потом и пойдешь.

– В следующем году? – наивно спросил Конрад.

– В следующем году… так и быть, – согласился Рауль, чтобы мальчишка отстал от него.

– Я отомщу за отца!

На этот раз Рауль не ответил, лишь положил руку мальчику на плечо и снова зашагал с холма.

В лагере кишмя кишел народ; раньше лагерь Конраду не казался таким большим. Чувствовался дух веселья, и солдаты вокруг смеялись и перешучивались, на этот раз разные племена не сидели недоверчиво в сторонке одно от другого. У дороги около больших палаток топтался какой-то незнакомец, возле него стоял полный ящик странных железных рогулек с выступающими остриями. Рауль взял одну рогульку в руки, показал его Конраду и сказал:

– Видишь эту штуку, малец? Вот чем Абдулла хотел разгромить нас, разбросал по полю сотни таких железок. Но у наших коней подковы широкие, и эти шипы нам ничего не сделали. Начинай кое-чему учиться про войну.

Не переставали подъезжать телеги с награбленным добром, с ними шли солдаты регулярных войск, все телеги съезжались на широкую поляну перед главной палаткой – палаткой Георгия Маниака; конечно же, сами телеги и быки тоже составляли часть добычи. На некоторых телегах сидели мужчины и женщины, которых схватили во время набегов: это были несчастные мавры из местных жителей, которые не успели спрятаться. Многими из этих женщин солдатня поживится во время увеселений в качестве посвящения женщин в рабство, после чего их в виде добычи отошлют на материк семьям новых хозяев. Женщины будут прислуживать при дворе родовитых семейств, а мужчины станут крепостными, или же мужчины и женщины попадут в руки иудейских работорговцев, а те распродадут их на рынках по всему Средиземноморью. Теоретически христианам было запрещено торговать напрямую обращенными в рабство людьми, но истина заключалась в том, что перепродажа пленных приносила большие доходы всем, христианам и нехристям.

Пришли представители горожан Раметты, они принесли груз провианта, предназначенного для войска. Раметта возвышалась на неприступном месте над Карониями, под власть сарацин она пала лишь в 965 году последним из сицилийских городов и считалась оплотом христианства на Сицилии и примером героизма, проявленного при защите веры. Георгий Маниак снова овладел городом вскоре после того, как пересек пролив, завязав кровопролитную сечу, в которой поплатились кровью большей частью нормандские воины. Теперь жители города поддерживали христианский поход, как только могли, присылали людей и провиант. Поддерживали поход и жители Ринациума52 – так назывался город в официальных документах – в нескольких милях к западу отсюда, город был довольно крупным населенным пунктом, который стоял ближе всех к лагерю.

Вскоре пришел Танкред, он нес бурдюк вина.

– Кое-кто уж три бурдюка выпил! – сказал он, подавая Раулю бурдюк.

– На, глотни! – пригласил Рауль Конрада и передал ему вино.

Мальчик взял бурдюк и отхлебнул большой глоток, сморщился и едва проглотил. Рауль с Танкредом смачно расхохотались при виде мальчика, который старается подражать взрослым, но у него не получается.

– Я так думаю, что по бабам ему рано пока! – произнес Рауль, давая понять, что раз Конрад с вином не может справиться, уж куда ему до женщин.

– Чего ты хочешь? Девять лет всего, – отметил Танкред.

– Я в девять лет в первый раз с потаскухой уединился! – ответил Рауль, хотя, наверняка, сморозил глупость.

Это было последнее, что Конрад услышал, будучи в здравом уме. После второго глотка вина в глазах у него все поплыло, он уже не различал отдельных голосов в непрестанном приглушенном гомоне тысячи ртов, говоривших на десятке различных языков.

– Слышь, Кулак, твой сыночек, вроде бы, вовсе скис… – отметил их приятель Жоффруа, тоже нормандец из дворянской семьи.

– Это не мой сын, это сын Рабеля… Сын Рауля Железный Кулак сумел бы выпить и лаву из этой горы, – похвалился Рауль, детей-то у него все равно не было, и указал на Джябаль.

– Бабы, кости и вино… около палатки варяжской гвардии гуляют вовсю! – воскликнул подошедший солдат, он был навеселе и тяжело дышал.

Отправились к варяжской палатке, но едва дошли до палатки командующего, остановились посмотреть, в чем дело. Конрада совсем развезло, он плелся за друзьями своего отца, не понимая зачем, не зная куда. Десятки и десятки людей: солдаты всех родов войск, монахи и даже женщины, которые еще не совсем привели себя в порядок после того, как им задрали юбки – стояли вокруг палатки, собираясь на что-то поглазеть. Стояли, не издавая ни звука, веяло тревогой, как когда ждут, что вот-вот случится что-то ужасное. Подошли и бойцы из варяжской гвардии, те, которые, по рассказам, гуляли от души, все стояли и напряженно смотрели в сторону палатки. Рауль протолкался в середину, отодвинув стоявших впереди него; Танкред, Жоффруа и Конрад воспользовались случаем и тоже подошли поближе.

Из палатки Георгия Маниака вышло четверо солдат, четыре константинопольских стратиота53, их можно было распознать по доспехам и средиземноморскому облику. Сейчас что-то случится, вокруг палатки выстроились кольцом другие солдаты из ромеев54… калабрийцы, македонцы и апулийцы, они плотно обступили палатку из опасения, что кто-нибудь из толпы решит вмешаться.

Танкред обернулся к стоявшему рядом с ним солдату, который, наверняка, подошел с самого начала и все видел:

– Эй, друг, что за буза?

Тот прикрыл рукой рот и прошептал:

– Да Маниакес55 с Ардуином… вроде как размолвка у них вышла.

– Из-за чего?

– Да они по-гречески говорили, я не все разобрал… ну вроде…

– Так из-за чего?

– Да вроде из-за коня поцапались.

Добычу уже начали снимать с телег, и верные люди раскладывали добро по кучкам в зависимости от разновидности. И точно, около телег стоял прекрасный арабский чистокровный скакун, черный как смоль, шкура на нем блистала. Стратиоты подошли к коню и потянули за поводья к палатке. Из толпы выступило несколько лангобардов56, но стоявшие кольцом солдаты наставили на них копья, и те отступили назад.

Из палатки, уперев руки в бока, вышел Георгий Маниак, он пылал гневом. Единственным глазом он злобно обвел стоявшую кругом толпу. Потом возопил по-гречески, но все отлично поняли:

– Ну, кто еще надумал против стратига57 вставать?