Шаровая молния

Мысленная буря в Вершинине подходила к кульминации. Тайный воздыхатель Юлии Кудрявцевой был в паре сантиметров от решения начать действовать. Кажется, Вершинин не в силах был терпеть: он заключил, что тот самый момент истины настал, что пора дать волю всем накопившимся чувствам, скрытым желаниям и коварным планам. Он решил сегодня же заняться Юлией.

Алекс устроился поудобнее и коварно произнес:

– Юля-Юля! Ай да Юлька! У-у-х! – напялив солнцезащитные очки, Леха посмотрел на себя в зеркало заднего вида и дал по газам – поехал подкрепиться в ближайший «Макдональдс».

Он не был в курсе того, что еще приключилось этой ночью…

Глава 5 «Под покровом ночи»

Ночью же случилось непредвиденное и в то же время закономерное событие, ставшее следствием всего, что происходило в разных частях города между разными людьми прошлым вечером…

По страшной случайности ужасное событие произошло с Димой Тихомировым, другом Алексея Вершинина – наверняка нетрудно догадаться, что необходимо было сделать Леше, чтобы этого избежать.

Дмитрий Тихомиров и его мама вели тихую и небогатую жизнь. Им двоим было хорошо и спокойно вместе, и такая идиллия редко когда прерывалась. Что же угораздило их оказаться ночью в гостях на другом конце города? Бесспорно, в тот вечер им пришлось прервать свой размеренный образ жизни первым за 10 лет приглашением Диминой мамы на день рождения к ее давней подруге Людмиле Головиной. Женщина очень удивилась такому знаку внимания после стольких лет и долго думала, идти или не идти, решив, в конце концов, посетить юбилей, на который ее так любезно пригласили. Проницательный Дмитрий понимал, что в этом точно есть какой-то подвох, а даже если его нет, то этот поход непонятно куда и непонятно к кому Диму настораживал: что там будет, кто там будет, какое общество, что за мероприятие такое – эти вопросы донимали его, и он решил отнестись к этому настороженно. Его мать уже несколько лет не посещала подобных вечеров, поэтому для ее же спокойствия Дима пошел на юбилей вместе с ней.

А та самая подруга, пригласившая их, сделала это, скорее, из жалости к их полузакрытой и немного странной жизни. Они не поддерживали дружеских отношений уже очень долго. Указанный срок обосновывает и невозможность следующей причины – попытаться хоть как-то развеселить и заставить развеется свою старую подругу – это явно не в компетенции пригласившей стороны. Вариант с публичным унижением тоже отпадает. Остается все то же сожаление к их образу жизни, однако бывшая подруга матери Тихомирова очень рисковала.

Добирались больше часа, поэтому немного припозднились. С сомнением, боязнью и неуверенностью, что примут должным образом, мать Димы, Александра Игоревна, и ее сын поднимались по ступенькам в направлении однокомнатной квартирки Люды Головиной, школьной и университетской подруги Тихомировой. В напряжении и страхе (с такими чувствами на дни рождения точно никто не ходит) они подошли к двери и нажали на кнопку звонка – Тихомирова внутренне давно хотела отказаться от этой затеи, но ее сын молча прикоснулся к ее холодным немного дрожащим рукам, зажимавшим коробочку со скромным подарком, посмотрел ей в глаза, и ей сразу стало легче.

За дверью явно не стали смотреть в глазок и тут же отворили. Небольшое опоздание Тихомировых сразу было воспринято Головиной как их стопроцентный отказ от приглашения – следовательно, они не придут. Вроде бы как облегчение. Про них уже забыли, а тут они все же возникли на пороге как гром среди ясного неба. Тетя Люся открыла дверь с улыбкой и увидела перед собой двух недостающих сегодня гостей. Дима, стоявший слева от матери, сразу принялся подозрительно рассматривать Головину. Люся была одета в бежевое платье; ее белые волосы были завиты на кончиках. Немного вытянутое стареющее лицо было покрыто косметикой. Тот самый юбилейный возраст выдавали руки уже немолодой, но еще не совсем старой женщины.

При виде Димы и Александры Игоревны ее взгляд сначала озарился, а потом потух, как и улыбка, сначала яркая, а затем какая-то посредственная и неестественная. С этой улыбкой она отошла в темную прихожую и велела гостям проходить внутрь – двое наших героев стеснительно вошли в квартиру. «Они обе хорошо постарели, – думал Дима, рассматривая бывших подружек. – Явно не так встречают старых друзей, которых не видели целую вечность. А 10 лет – это еще тот срок». Головина мимоходом оглядела Александру, отводя взгляд от ее повзрослевшего сынка, затем неловко обняла свою старую подругу, стараясь поскорее отстраниться от нее. Людочка по натуре была изворотливой стервой, поэтому, чтобы прибывшие гости не заподозрили, что их не ждали, ей пришлось всплеснуть руками и громко отметить, как же вытянулся и возмужал Димка Тихомиров – этот фарс он раскусил сразу, но виду озлобления не подал. Тут же после недолгого приветствия мама Димы скромно вручила Люде празднично завернутый подарок в картонной коробочке, а сам Дмитрий держал одну красную розочку за спиной, которую и преподнес Головиной. Всех отложенных на подобный случай денег хватило только на эту розочку и недорогие фужеры в праздничной коробочке.

Преподнеся цветок, Тихомиров как мог улыбнулся, понимая, что они тут совсем не к месту. Он сумел мигом оценить и обстановку тесной квартиры, в которой очутился. Напомню, что это была однокомнатная квартира – на многое в ней не размахнешься, как раз сойдет для одинокой 40-летней женщины: главная дверь квартиры вела в прихожую, свет в нее почти не попадал, она была темна также из-за отставших в некоторых местах бордовых обоев. Узкая арка из прихожей вела на тесную кухоньку, где стоял старый гарнитур, такой же древний стол, задвинутый в угол, на стене висел покрывшийся пылью телевизор. Из кухни можно было попасть на холодный балкон, заваленный всяким хламом – его бы вынести, но мужских рук в доме нет, а нанимать грузчиков было накладно. В левой стороне прихожей была дверь, через которую можно попасть в зал: он был сравнительно небольшой; его можно было сделать более просторным, если передвинуть в нем кое-какую мебель, а пока она стояла неудобно и неправильно, только загромождая проходы. А празднично накрытый широкий стол и стулья, стоящие рядом с ним, превратили эту комнату из зала в какую-то тесную кладовку. К столу прилегал белый диван, накрытый потрепанным покрывалом (наверное, для того, чтобы гости не запачкали единственную недавно купленную вещь). Ближе к большому окну у дивана стоял заваленный книгами компьютерный стол. Стена напротив по всей своей длине была закрыта множеством шкафов и тумбочек, на одной из которых стоял накрытый по старинке кружевной тряпочкой телевизор. На узком подоконнике за полупрозрачными занавесками, обтирающими пол, стояли горшки с цветами. Единственное достоинство зала – желтые обои и множество света: висела большая люстра, стояли торшеры, а обои только преумножали весь этот свет. Еще одну деталь заметил Дмитрий – отсутствие пластиковых окон. Все окна были деревянными, покрашенными в белый цвет. Подобные окна имели только две функции: либо никогда не закрываться до конца, оставляя щели, в которые вечно сквозит, либо при должном усилии захлопнуться навечно так, что потом даже с помощью каната и трактора не откроешь.

Зал уже вовсю был заполнен народом. За столом уже сидели гости и громко разговаривали. Подруга Диминой мамы в этот момент, сделав вид, что несет подарок на кухню, сама укрылась там, принявшись боязливо смотреть из-за угла за тем, что будет дальше и как гости воспримут новую компанию. Тут Александре Игоревне стало жутко неудобно и стыдно появляться перед гостями Головиной, которые наверняка прекрасно знали ее биографию. А ведь она ни в чем не была виновата, ни в чем перед этими мнимыми судьями не провинилась: во времена той истории, которую все припоминают и рассказывать о которой я, ваш автор, все никак не начинаю, Александра Игоревна Тихомирова поступила обдуманно, адекватно и главное – по зову ее доброго сердца. Правда, этого поступка общество не одобрило, поэтому все ее друзья и знакомые отвернулись от нее. Никто не откликнулся, никто не поддержал ее – так она и осталась одна со своим сыном. С тех пор Тихомирова старалась избегать появления в обществе, которое заставило ее думать, что она не права и не заслуживает отныне в нем пребывать.

Тихомирова отдышалась, посмотрев в сторону зала. Дима вновь подошел к ней и обеспокоенно спросил, все ли в порядке. Она, кивнув головой, произнесла, что все хорошо, и они вместе вошли в комнату. И тут все затихло. Все сидящие за столом уставились на них – Дима и его мама, стыдливо поспешили отыскать свободное место на диване, хотя их истинным желанием было немедленно уйти. Явно все собравшиеся ожидали прихода на эти места кого угодно, но только не Тихомировых – для всех это стало сюрпризом, не весьма приятным. Все гости будто переменились, стали более зажатыми и тихими, словно потеряли праздничное настроение, ощутив вместо него разочарование. Мамаша Димы уже разучилась находиться в подобной компании – ее вновь одолел неудобный холодок стыда и страха, она даже боялась поднять глаза, чтобы осмотреть комнату и гостей, а Диме, более привыкшему к обществу в школе, стало жалко маму. Но коль пришли и сели, то деваться было уже некуда.

Диме Тихомирову не нравилась эта унижающая их обстановка. Обилие желтого цвета начинало угнетать. Не вызывали симпатии у Димы и гости, недовольно посматривающие на них. Мысленно критикуя их внешний вид, он успокаивался, а, поворачиваясь к маме и ухаживая за ней, не мог налюбоваться ее красотой. Она надела свой самый лучший сарафан и свои любимые босоножки; в этом наряде она всегда выглядела так, будто помолодела на несколько лет – весь ее образ венчали светлые волосы, аккуратно убранные в симпатичную косу. Школьник же был одет в темно-синие джинсы с белыми потертыми пятнами, простую черную футболку и слегка потрепанные кроссовки – свою любимую серую толстовку на замочке с капюшоном он оставил в прихожей; его мама тоже захватила с собой беленькую курточку на случай дождя или прохлады.

Дима и его мама чувствовали себя не в своей тарелке: они были зажаты и резко отличались от других гостей. На лице каждого из присутствующих было заметно возмущение: почему Люда пригласила Тихомировых, унизить их или испортить праздник всем? Первой это возмущение выразила еще та интриганка Гуля, которая тайно позвала Люду на разговор в коридор. Там она с укором посмотрела на подругу и закурила тоненькую дамскую сигаретку:

– Ну? – недовольно спросила Гуля свою лучшую подругу Людочку, которая отмахивалась ладонью от едкого сигаретного дыма. Она догадалась, из-за кого ее сейчас будут отчитывать. – И что ты скажешь? – договорила Гуля, ожидая ответа, словно злобная учительница, которая оставила двоечника после уроков.

– Я откуда знала, что они придут, – принялась громко оправдываться Головина, но когда Гуля злобно постучала себя по голове и приставила указательный палец ко рту, Люся затихла и заговорила шепотом. – Посмотрела я на время, которое ей сказала – их нет, я и подумала, что не придут, а тут такое…

Гуля докурила, спокойно потушила окурок в висевшей на перилах консервной баночке и взглянула на Люду:

– Ты в своем уме вообще? – злоба так и струилась из нее, поэтому она четко выговаривала каждое словечко, немного прикрывая глаза. – Кто ненормальных приглашает?

Люся виновато опустила голову, не зная, что ответить. Она понимала, что стоящая перед ней Гуля являлась сейчас олицетворением мнения всех без исключения гостей. Та продолжала зверствовать, поправляя свои короткие крашеные волосы:

– Она своего подкидыша привела еще.

– Я подумала, – неуверенно произнесла она, зная, что совершила глупость, – что они этим хоть как-то развеяться, сходят куда-нибудь, среди людей побудут… А то они там совсем одичают вдвоем…

Этими аргументами Головина хотела хоть как-то задобрить Гулю, но та была непреклонна и еще больше разозлилась: не только на Людмилу, но и на свою пачку сигарет, которая в столь нужный момент оказалась пуста:

– Надо же, – удивилась она, взглянув на пустую пачку. – Я поняла твои мотивы. И знаешь, что я тебе скажу? – Гуля служила в районном отделе полиции, поэтому часто применяла подобные жаргонные словечки. Она на полном серьезе заявила. – Пусть они возвращаются обратно к себе в квартиру и сидят там, не вылезают. Мне просто противно не то что смотреть, а думать о них.

Тут Людмилу пробрало на жалость:

– И никакого сожаления?

– Никакого! – равнодушно оглянулась милиционерша. – А у тебя, я смотрю, совесть проснулась? – нагловато спросила она. У Гули был противный и нахальный голос – даже если она делала комплимент, тон был такой, словно это оскорбление. – Пригласила их сюда! – возмутилась Гуля, машинально держа руку у рта, будто снова курила. – Саш-то вряд ли знает, что ты спала с ее мужиком. К тебе ведь он ушел после всего этого?

Это задело Людмилу, но словесный отпор у нее не получился – уж очень сильна была Гуля в подобной дамской полемике:

– И что из этого?! – положила руки на пояс Люда. – Он меня тоже бросил.

Тем временем Гуля уже потеряла всякий интерес к беседе, устав убеждать и ругать подругу – ей хотелось наконец поесть, выпить и расслабиться – она ведь на юбилее у лучшей подруги.

– Как знаешь, подруга, – махнула рукой она. – Тогда иди и посмотри на результат твоих стараний, мать Тереза, – Гуля указала на дверь.

– Ладно, – сказала она, – забудем, – Люда обняла подругу и повела назад в квартиру, расспрашивая о ее трудной работе в органах, – и откроем шампанское…

После возвращения именинницы и ее подруги юбилей наконец перешел в активную фазу. Подали первые блюда, и все вновь принялись разговаривать, есть, пить и благотворить Людмилу Головину, которая с тонкой улыбкой принимала поздравления и наблюдала за гостями, стараясь не замечать Тихомировых, чтобы лишний раз не расстраиваться из-за их присутствия. Сами они во все разговоры и действия старались не вступать и сидели молча на диване за столом, почти не меняя позы.

Тихомировы вели замкнутую жизнь (особенно это касается Александры Игоревны), предпочитая тишину, покой и размеренность – если же все вышеперечисленное нарушалось, то подобное воспринималось как трагедия. Вот и сейчас они не нравились всем из-за своего нестандартного образа жизни, характера матери и истории ее сына. Тихомировы старались не нагнетать обстановку вокруг себя. Хозяйка застолья чувствовала озабоченность и замешательство гостей. Но открыто попросить Тихомировых уйти, сами понимаете, она не могла. Это понимали и Дима с Александрой Игоревной – обстановка была совершенно не для них. Они бы с радостью ушли, но боялись что-либо предпринять оттого, что мама Дмитрия считала, что так рано со дня рождения подруги (даже бывшей) не уходят, ведь их любезно пригласили сюда и рано уходить невежливо. Мама Димы думала так, несмотря на то, что сидела без движения на одном месте и ловила на себе косые взгляды окружающих.

Но когда любезные поздравления и подарки, пожелания «счастья, здоровья да денег побольше» закончились, когда гости наговорились и наелись изысканной праздничной стряпни, испробовав и вкуснейших горячительных напитков, припасенных Головиной, все принялись танцевать и веселиться теперь уже без оглядки на Тихомировых. Одновременно каждый из гостей, покрасневших от алкоголя и развеселенных вечеринкой «40+», вспотевших от танцулек, горел желанием посплетничать о Тихомировых, посмеяться над их убогостью. На этом фоне все чувствовали себя чуть ли не богатыми господами, которые только и делают, что унижают и эксплуатируют своих слуг. Все хотели хоть как-то их задеть, обидеть или оскорбить, всячески давая понять, что они чужие на этом празднике жизни.

Дима огорченно понимал, что происходило вокруг: «Я вижу, как они пялятся. Я чувствую, как они злятся на нас», – он ощущал себя совершенно никчемным, хотя не был таковым. Его мама чувствовала это и обняла своего загрустившего мальчика, как когда-то раньше, укрыв его от боли, страданий, насмешек и окликов прошлого. Стыдился он того, что к ним двоим здесь абсолютно каждый относится с неприязнью, хотя стыдиться опять же нечего. Надо быть выше этого, как говорится. Особо одаренные (подвыпившие) гости сначала хотели в открытую повлиять на хозяйку, чтобы она вышвырнула Тихомировых на улицу, а затем и сами захотели выпроводить их за то, что они портили веселье своим унылым видом. В защиту Тихомировых скажу, что эти самые «особо одаренные», в отличие от Димы и его матери, сами только и искали повод заявиться к кому-нибудь на день рождения или поминки, дабы поесть и попить, а в данном случае – еще и подарить какое-нибудь китайское тряпье или очередную бесполезную вещь.

Дима успел возненавидеть каждого из гостей. Он имел особые взгляды на жизнь. Среди прочего он считал, что большинство людей живут далеко не своей жизнью, жизнью не настоящей, а запрограммированным набором обязательных действий и примитивных алгоритмов, навязанных обществу узким кругом сильных мира сего. От влияния этого тупикового механизма нельзя было спрятаться – можно было только сопротивляться ему, но для этого нужно было приложить огромные усилия, однако неповиновение может вычеркнуть человека из нормальной жизни (что в его случае и произошло). Искомый механизм подкидывает в человеческую жизнь все то, что заставляет его свернуть с истинного пути. Так человек и совершает грехи, думая, что все это во благо – так он подрывает свое здоровье и невольно становится частью системы, которая губит человека как полноценную личность, губит его душу. Из системы практически невозможно вырваться без потерь. Здесь все: и алкоголь, и сигареты, и клубы, и секс, и деньги, и обязанность учиться, а потом пахать за копейки – все это части одного целого.

Дмитрий Тихомиров был против условностей, всегда пытаясь не соблазняться этим уловкам и идти им наперекор. Он старался помочь другим отказаться от всего этого и начать правильный путь, зажить новой жизнью. Стоит сказать, что Дима вследствие своей скрупулезности и жизненного опыта научился ценить то, что имеет, ценить тех, кто его окружает. Ценить не деньги и тщеславие, а настоящие жизненные ценности, ради которых стоило жить: семью, дружбу и красоту человеческой души.

В Диме, как отчасти и в Алексее Вершинине, проживало будто два человека. Первый жил в Мите в начале его жизни, а второй сейчас стремительно пытается уничтожить первого, постепенно вытесняя его – эта своеобразная борьба не утихает, нанося глубокий отпечаток на его характер. По мыслям и поведению мальчишки видно, какая из двух его натур на данный момент владеет Димой.

Дмитрий Александрович Тихомиров был отличным другом и верным товарищем, практически не имел врагов. Несколько качеств все же мешало ему полноценно жить и общаться с окружающими, как бы он не хотел их подавить – некоторые даже не подозревали, какой он на самом деле жизнерадостный, приветливый, открытый и умный человек. В этом списке замкнутость, неуверенность, недоверие, боязнь и чрезмерная ранимость. Каждое слово, каждое движение и действие Дима воспринимал близко к сердцу, поэтому в этом плане его собеседникам надо было быть предельно осторожными в словах и аккуратными в действиях: ведь не знаешь, из-за какого слова Тихомиров надолго задумается, а из-за какого взмаха руки обидится и так далее.

Его реакция часто не соответствует силе раздражителя, присутствует глубина и устойчивость чувств при слабом их выражении. Благодаря тому, что эмоциональные реакции и мыслительные процессы, бурлящие в Тихомирове, отличаются неспешностью и расчетливостью, они получают точность, большую силу, интерес и глубину. Диме свойственна сдержанность и приглушенность речи и движений, застенчивость и робость. Но стала заметной тенденция: он стал меняться и преображаться на глазах, когда нашел себе друга – Лешу Вершинина. Дима – это человек глубокий, содержательный, в некотором плане опытный, успешно справляется с поставленной работой и жизненными трудностями, которые иногда сам себе и создает. Он достаточно проницателен; временами Тихомиров может превращаться в человека, склонного к тяжелым внутренним переживаниям. А его повседневная замкнутость – это лишь внешнее проявление постоянного внутреннего дискомфорта, хронического страдания, обусловленного тем, что он «не такой, как все».

Дмитрий был невысокого роста, где-то в районе 165 сантиметров, среднего телосложения – силу, заключенную в его худеньком тельце, он никак не мог использовать, не мог применить, не мог выплеснуть ее наружу, точно в его голове стоял какой-то мысленный ограничитель. Волосы у него были короткие, русые, завивающиеся в невыразительные кудри. Челка всегда зачесана вправо, открывая широкий лоб – волосы не заслоняли его и лежали, словно по линеечке. Уши у Димы большие, немного оттопыренные в разные стороны. Его кожа была по-детски почти лишена волос – была чистой и белой.

Черты Тихомировского лица были приятны на вид, и даже не верилось, что эта лучезарная и веселая мордашка 17-летнего пацаненка, созданная улыбаться, почти никогда прежде не выражала веселых и радостных эмоций – раньше она была печальна и угрюма. Представить в печали лицо Тихомирова было нереально, а если и получалось, то сердце обливалось кровью от жалости, но именно так, поверьте, и было когда-то давно – это время Димка уже долго старается стереть из памяти. А сколько же слез раньше выплакали эти добренькие карие глазки. Его красиво изогнутые брови в момент удивления поднимались высоко, создавая на лбу три параллельные складочки, а рот с тоненькими губами, немного приподнятый к носу, сиял в улыбке, обнажая ровные беленькие зубки. Вообще, когда он улыбался или стеснялся, то опускал голову или наклонял ее набок. А смех, надо сказать, у него был особенный – так могут смеяться только радующиеся жизни маленькие дети – он искренний, протяжный и отчасти писклявый. Щеки у Тихомирова были впалые, а нос – заостренный, словно лезвие швейцарского ножа. На этой части лица выделялись широкие ноздри. Все лицо было чуток вытянуто – подбородок был широким, скулы были закруглены и всегда гладко выбриты.

Небольшая шея плавно переходила в узенькие плечи. Ручки у Димы были тонкие: почти без жил и выпирающих мышц, зато кисти были тяжелы и костисты. Ноги были длиннее туловища – он был совершенно не накачан, считая, что вместо этого обладает чем-то другим, более важным, нежели физическая сила. Однако плавание, которым он занимался, заложило в его тело необходимым силовой минимум.

Дмитрий всегда одевался простенько и небогато, при этом он умел выбрать из всего этого экономичного ассортимента одежды, который был ему по карману, самое лучшее и качественное. Тихомиров любил однотонные, иногда полосатые футболки-поло, такие же легкие кофты. Но больше всего он любил, можно даже сказать, обожал толстовки с капюшоном. На ногах у него всегда и везде были джинсы и кроссовки (он всегда покупал одни и те же по расцветке кроссовки, менялся только их размер).

День постепенно уходил, уступая место вечеру. Вечер плавно переходил в ночь. Небо постепенно розовело от заката, затем голубизна на небосклоне стремительно синела, а потом и вовсе чернела. На город быстро опустились сумерки, а за ними и кромешная ночная темень.

Время летело – юбилей в однокомнатной квартирке Людмилы Ильиничны Головиной не собирался заканчиваться. Первым шумное застолье достало Дмитрия – он не мог больше выносить всех этих людей, этого шума и гама; все в одночасье навалилось на него, будто огромный ком, и с этим он ничего не мог поделать – если только убежать от всего этого. Дима стал собираться – для начала он вскочил и вышел из-за стола, полного пустых бутылок, бокалов, блюдец и грязных тарелок, позвав за собой свою обеспокоенную поведением сына маму.

Они вместе вышли в прихожую (их никто уже не замечал), и Дима прикинулся маленьким ребенком, которому надоело сидеть в гостях:

– Что такое, сынок? – спросила его мама, тоже уставшая от застолья, но почему-то удерживающая себя там всеми силами.

– Все, мама! – отрезал Тихомиров. – На сегодня нам с тобой хватит. Одеваемся и уходим, – он подумал и решил добавить, что хочет домой.

– Да, пошли, – тихо согласилась Александра Игоревна. – Домой так домой.

Дима засуетился:

– Сколько у тебя денег? – поинтересовался он, накидывая свою толстовку, собираясь звонить и заказывать такси, ведь время было уже позднее.

Александра Игоревна расстегнула свою сумочку и принялась шариться внутри. Дима нервничал, в ожидании топтался на месте. Тут его мать, немного помолчав, расстроено сказала, чуть ли не выпустив сумочку на пол:

– Я кошелек дома оставила, – произнесла она, боясь взглянуть на недовольного из-за растерянности матери сына. – Посмотри, может у тебя есть?

Дима принялся резво проверять свои карманы, затем он несколько раз проверил свою толстовку, обнаружив в итоге в потайном кармане неоднократно постиранные 50 рублей одной купюрой.

– М-да, – огорченно выцедил Дима, шурша в руках синеватой купюрой, – не густо.