В памяти и в сердце

До полного рассвета остается совсем немного; командование батальона спешно собирает все перебравшиеся через озеро силы. Капитан Кузнецов отдает распоряжения командирам рот, комиссар Ажимков инструктирует нас с Шелковым. Выясняет, все ли перебрались в поселок, и заключает одним напутствием:

– Держитесь, ребята!

С этими двумя словами я и вернулся в свою роту. В доме меня ждал Гриша Разумов.

Командира роты Анатолия Борзова рядом не оказалось, и я пожалел об этом. Хотелось встретиться, поговорить. Ведь предстоит нелегкий бой, удастся ли после увидеться? Гриша сказал, что комроты где-то согласовывает свои действия с Шульгиным. А я весь в нетерпении. Сейчас самое время и ударить по финнам, но наши почему-то тянут…

Дотянули, конечно, до того, что финны первыми перешли в атаку. Домики, где мы засели, они облили свинцовым огнем, прочесывают улицу, проулки… Наши роты, не выдержав натиска противника, покидают укрытия и бегут обратно. Бегут, ясное дело, через озеро. Первым удалось добежать до леса. Среди них был и наш командир роты лейтенант Борзов. А вот комбат Кузнецов и комиссар Ажимков убежать не успели, погибли.

Я был с Гришей Разумовым. Мы слышали глухой стук пуль о стенку дома. А те, что попадали в оконные проемы, со свистом вонзались в противоположную стену или переборку. Паники мы с ним не переживали. Наоборот, опасность заставляла действовать спокойно и хладнокровно. В дальнейшем я убедился, что это – закон. Его помнят, наверное, все фронтовики. Опасность дисциплинирует.

Разумов в надежде на свой белый халат, который сделает его незаметным, выбежал из дома Я остался: мой грязный полушубок демаскирует меня мгновенно. Пристроившись у оконного проема, веду огонь по наступающим на нас финнам. Вижу, у самой стены дома стреляет с колена и Гриша Разумов. Я вижу и его, и наступающих финнов. Вести огонь из окна дома удобно, не очень опасно, пока тебя не заметили. Разумов же весь на виду; белый халат на фоне дома дополнительно демаскирует его. Я смотрю на Разумова: он в каком-нибудь метре от меня. Стреляет. И вдруг отбрасывает винтовку, хватается за грудь и медленно падает на левый бок. Помочь ему, перевязать рану?.. Но он лежит неподвижно, видимо, финская пуля угодила ему в сердце. Так он и умер у меня на глазах. Оставшись в одиночестве, я сразу почувствовал, как силы и уверенность покидают меня. Разумов убит, а сейчас и я паду в стенах этого холодного дома. Финны продолжают вести по нему огонь, удары пуль о стену тяжело отдаются в моем сердце. Может, оставить этот деревянный мешок, уйти из него в менее опасное место? Но где оно, это место? С грустью смотрю в ту сторону, откуда на рассвете пришли сюда. Вернусь ли на ту сторону озера?

Противник, видимо, решил, что никого из наших в поселке больше не осталось. Стрекотня автоматов постепенно умолкла, а я все еще сижу в этом доме. Впрочем, не сижу, а нервно хожу из угла в угол. Посматриваю в окно: где там финны? А они рядом, у крыльца. Сердце сжалось в комок. Принимаю отчаянное решение: как только финны войдут в дом и приблизятся ко мне, я тут же брошу себе под ноги гранату. Погибну сам, но погибнут и финны. А может, они все-таки не войдут? Смотрю опять на тот берег озера. Те из наших, кто уцелел, давно уже там. Удастся ли мне с ними соединиться? Расстояние невелико. Но до смерти от финской пули, пожалуй, еще ближе. Ах, финны! Ушли бы вы поскорей, оставили меня одного. Я не выпускаю из руки гранату. А по коже мурашки бегают, стараюсь не дышать и, чтоб не заметили, прячусь за перегородку. Прислушиваюсь к голосам. А вот и шаги слышны. В дом идут?.. Нет, слава богу, мимо прошли. Я вижу их. Все в белых халатах, с автоматами. Шагают с опаской, пригнувшись.

Вторые сутки крошки хлеба во рту не было, но об этом я не думаю. В голове одна мысль: как поскорей из этого дома выбраться? Как добраться до своих? Бежать через озеро днем – явная смерть. Один выход – ждать темноты. И потянулись томительные часы ожидания. А время как остановилось. Чего только я не передумал за этот на всю жизнь запомнившийся мне день 7 февраля. Вспомнил всех, кого знал. Вспомнил маму, своих товарищей, командира роты Анатолия Борзова… Знают ли они, где я сейчас, думают ли обо мне? Мама, если б знала, подала бы мне руку. В мыслях я обращаюсь к ней. Напряжением воли поторапливаю солнце: зайди поскорей за горизонт! Молю луну: не появляйся в небе, когда придет ночь!

Наконец наступили сумерки. Еще немножко стемнеет, и я смогу оставить этот ненавистный мне чужой дом. Правда, он спас меня от гибели. Не будь его, я тоже, наверное, лежал бы, как Гриша Разумов, недвижный, застывший. Но он же, этот дом, стал и моей тюрьмой. Скорее бы оставить его и податься к своим. Кромешной тьмы, конечно, не дождешься, но и в густых сумерках взять меня на мушку будет непросто.

Жду еще десять, пятнадцать минут. Наконец приближаюсь к двери, чтобы переступить порог… И вдруг вес поселок озарился заревом пожара.

Чтобы осветить подступы к поселку, финны зажгли дом. К счастью, не тот, в котором я находился. Стало светло, как днем. Я в отчаянии кусаю губы. Но ждать больше нечего. Сейчас или никогда! И я решаюсь выпрыгнуть из окна, потому что со стороны крыльца стена освещается пожаром. Стою и выжидаю момент. И вдруг слышу, кто-то окликает меня:

– Заботин! Заботин!

Вглядываюсь. Кто бы это мог быть? Бросился к двери и глазам не верю: передо мной стоит политрук 8-й роты Шелков:

– Я знал, что ты здесь. Я видел тебя!

– Как хорошо! – от радости я чуть не заплакал. – А я думал, один остался. Ну что ж, вдвоем веселее. Бежим! Не то уложат нас.

И вот мы мчимся наперегонки с ветром. Только бы финны нас не заметили, не открыли вдогонку огонь… Но они заметили. Правда, далеко не сразу: мы успели добежать до середины озера… Застрочили автоматы, зацвикали пули. Мы прибавили ходу – откуда только силы взялись. И вот он, берег, где мы в безопасности. Тут уж можно отдохнуть, отдышаться. Мы присели. Смотрим друг на друга и не верим, что живы остались. А спустя несколько минут я был в объятиях Анатолия Борзова. Он целовал меня и радостно говорил: «Жив? Как хорошо! А я думал, ты погиб. Ну, слава богу, ты снова с нами. Жив! Здоров! Как хорошо! Как хорошо!»

* * *

Об очередной нашей неудаче командование полка и дивизии узнало, конечно, в тот же день. Узнало и о тяжелых потерях. Однако от намерения освободить поселок не отказалось.

О гибели комбата Кузнецова и комиссара Ажимкова мы с политруком Шелковым узнали не сразу: на войне о погибших не принято говорить. Вместо Ажимкова со мной беседовал майор, которого я видел впервые. Интересовался силами противника и заверял, что поселок мы возьмем: «Труда в этом большого нет. Только надо быть решительным и смелым». Этим самым он как бы упрекал Кузнецова и Ажимкова, не проявивших нужных качеств. Именно по их вине, как он считал, мы и топчемся на одном месте. От командира роты Борзова я узнал, что этот майор взял под свое командование наш батальон. Надолго ли?!

* * *

Ночь на 8 февраля прошла в тревоге. Готовимся к новому наступлению. Память о прежних неудачах не уходит из головы, нервы у всех напряжены до предела. Я хожу, не зная, что сказать солдатам. Как их подбодрить, как внушить веру, что на этот раз все будет расчудесно? А новоиспеченный комбат абсолютно уверен в нашей победе. Он бодр, подвижен, разговорчив. «Устали? – то и дело спрашивает он. – Ничего, возьмем поселок, тогда уж и отдохнем. А сейчас только в бой. В бой!»

Поселок Великая Губа майор решил взять со стороны леса. В обход озера. И все оставшиеся в живых пошли по указанному маршруту. Шли, как всегда, скрытно, соблюдая маскировку Миновали длинный ряд штабелей. Дальше начался мелкий кустарник; в ночной темноте он пугал нас. Комбат распорядился разведать местность. Три бойца в маскхалатах ушли. Начались долгие минуты ожидания. Вернутся разведчики или не вернутся? Вдруг их обстреляют и они погибнут? Волновались все. Но больше всех, вероятно, беспокоился за успех разведки наш майор. К счастью, разведчики вернулись. Доложили, что в кустах противника нет. Можно смело идти. А там, за кустами, – поселок.

В эту ночь хозяйственники снова нас не нашли: двое суток, как мы и куска хлеба не съели. Но никто не жаловался, мысли были заняты одним: с рассветом в бой.

Все, от рядового до командира роты, помнили, чем кончились наши прежние попытки овладеть поселком. Знали: любая атака может увенчаться тем же. Поэтому настроение у всех было не ахти. Но политрук должен знать свое дело, и я как мог старался. Рассказал бойцам о сокрушительном разгроме немцев под Москвой. К большой досаде, похвастаться успехами Красной армии на нашем Карельском фронте я не мог: об этом фронте в сводках Совинформбюро вообще не говорилось ни слова. Не писали о нас и военные корреспонденты. Тем не менее для подъема духа я заверил бойцов, что сегодня эту Великую Губу мы все-таки возьмем. Она будет наша. Надо только не теряться, смело идти вперед.

– Равняйтесь на меня, друзья, – призвал я. – И все будет в порядке.

Кто-то из солдат, фамилии сейчас не вспомню, дал мне еще одну гранату-лимонку, Борзов снабдил меня патронами. Вид у меня был боевой, но на душе кошки скребли. Перед глазами постоянно то Гриша Разумов, падающий от вражеской пули, то финны, разговаривающие по-своему у крыльца домика, в котором я затаился… Скверно. Но бойцы не должны этого видеть и чувствовать. Бодрюсь. Повторяю почти вслед за новым комбатом: «Верю, трудно. Хорошо будет, когда возьмем поселок».

Эх, несчастный этот поселок. Хоть бы скорее им овладеть!

Ночь в ожидании боя, как всегда, кажется и тревожной, и долгой. Мы с Борзовым отдыхали по очереди: вначале он, потом я. Впрочем, отдохнуть, уснуть при всем старании ему так и не удалось. Не смог заснуть и я. Все нас настораживало, порой даже пугало. Треснет дерево от мороза, а я уже хватаюсь за карабин. Так и кажется, к нам крадется финн, он уже близко. Майор распорядился: как только он даст команду «Вперед», всем ротам под покровом предрассветных сумерек смело идти на поселок. А там, в поселке, дружно кричать «Ура-а-а!!!» и колоть финнов штыками.

Лично я к такому плану отнесся недоверчиво. Так и хотелось сказать комбату: «Товарищ майор, вы там не были, а я там был. И заколоть финна штыком вовсе непросто: у него в руках автомат. Он сто раз тебя скосит, прежде чем ты добежишь до него со своим штыком». Однако сказать такое нашему комбату я не решился. Знал, он накричит на меня, назовет трусом, обвинит в нежелании воевать и в других смертных грехах. Нет, лучше уж промолчать и идти в бой вместе со всеми.

…Наша 7-я рота, в которой осталось не более тридцати человек, топчется у штабелей. Переминаемся с ноги на ногу, нервничаем. Тут появляется Борзов и с ходу командует: «Вперед!»

Идем развернутым строем. Винтовки держим наготове. Серая предрассветная мгла окутала подступы к поселку. Тихо. Противник молчит. Не хотят пугать его своими выстрелами и наши солдаты. Однако тишина кое-кого настораживает, пугает. Один из моих солдат упал и зарылся в снег. Я подбегаю к нему: «А ну вставай!» Он встал, пробежал несколько метров и опять лег. А до поселка остается все меньше и меньше.

Страх у бойцов растет. То один падает в снег, то другой, то третий. Вскоре полегли все. А наступать надо. Я бегаю от одного бойца к другому, поднимаю их, но они встают неохотно. А если какой и встанет, то через два-три шага снова падает. Так черепашьим ходом мы и приближаемся к поселку. Вот уже видны контуры домов. Еще несколько усилий, коротеньких бросков, и мы были бы в поселке. Но солдаты лежат, и ох как трудно их поднимать! Чем ближе к поселку, тем труднее. Мне уж не до того, чтоб кричать: «Вперед! За мной! За Родину! За Сталина!» Я бегаю от одного бойца к другому, поднимаю пинками и матюгами. Обычно я не матерился – не пристала ко мне эта зараза. А тут – откуда что взялось… Тут-то финны и заметили меня. Первой же очередью и повалили наземь. Внизу живота нестерпимая боль, кровоточит и кисть правой руки. Одна пуля прошила меня насквозь. Другая, разрывная, попала в ложу карабина, который был у меня в руке. Осколки разорвали ладонь. (Один так и остался там на всю жизнь. Доставать не стали, чтобы не повредить сухожилие.)

Зову санитара:

– Загоруля!

Он подбегает. Вместе с ним – санитар Малышкин. Однако перевязать рану или поднять меня, чтобы увести с поля боя, оказалось невозможным: финны мгновенно бы нас прикончили. Да и встать я не мог. Санитары довольно быстро сориентировались в обстановке. Убедившись, что левая рука у меня здорова, они зацепили ее ремнем карабина и поволокли меня по снегу. Где-то неподалеку была санитарная «лодочка», ребята уложили меня в нее и, ползя на четвереньках, быстро повезли подальше от пуль противника.

Тем временем вся рота продолжает лежать. Вижу, Анатолий Борзов, как и я несколько минут назад, пытается ее поднять. Бегает от одного бойца к другому. Но кто встанет, когда финны уже строчат из десятков автоматов и пули свистят над самой головой. Так и на этот раз наступление роты не состоялось.

* * *

Рана у меня оказалась серьезной: пуля прошла в одном сантиметре от печени. В госпиталь, в город Сегежа, я был доставлен только на следующий день. В животе страшные боли. Едва осмотрев меня, врачи тут же приступили к операции. Запомнилась фамилия хирурга – Хубаев. Пока я ложился на стол, он всячески успокаивал меня, заверял, что операция будет легкой, что я и не услышу, как он будет меня резать. Я, конечно, верил ему. Но операция оказалась гораздо тяжелее, чем можно было предположить. Выручила меня вынужденная трехдневная голодовка. Кухня, как я уже писал, долгое время не могла найти нас. И это, как ни странно, спасло мне жизнь: кишечник был пустой, и потому рана оказалась не смертельной. Вот уж поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Спустя неделю я начал слегка подниматься и делать робкие шаги. А госпиталь-то прифронтовой, долго в нем не держат, и для полного выздоровления меня отправили дальше в тыл, в город Онега Архангельской области. Там я вскоре стал передвигаться более уверенно, мог уже посидеть за столом, взять в руки газету. Очень хотелось узнать что-нибудь о боевых делах нашего батальона, но ни в одной газете о нем не писали. Как, в сущности, и обо всем Карельском фронте. Хоть бы радио что сказало, но и оно молчит. В газетах и по радио сообщают об успешном наступлении наших войск на Западном фронте, о героических подвигах бойцов и командиров. А о нашем фронте, где столько людей сложило головы, где и сам я был трижды ранен, хоть бы заметочка какая. Ничего! Обидно, конечно.

Здесь, в госпитале, пользуясь обилием свободного времени, я и написал письмо жене П.М. Горячева. Выполнил его просьбу. Небольшой серенький листок сложил треугольником, надписал адрес и, с трудом передвигаясь, иду коридором, чтобы опустить письмо в почтовый ящик. И вдруг слышу позади:

– Заботин! Заботин!

Оглядываюсь. Ко мне спешит с перевязанной рукой молодой незнакомый боец:

– Я знаю вас. Вы политрук 7-й роты? А я из 8-й.

Как было не обрадоваться столь неожиданной встрече. Оказалось, боец ранен несколькими сутками позднее меня. Сколько же было у меня к нему вопросов! И первый, конечно, о поселке Великая Губа:

– Взяли его?

Боец поморщился, помотал угрюмо головой:

– Нет, товарищ политрук, взять поселок так и не удалось. Много жизней положили, а Великая Губа по-прежнему в руках финнов

У меня сжалось сердце в комок. Мы постояли, повспоминали имена товарищей, навек оставшихся там, на подступах к поселку. Их было много. Первыми погибли Савченко, Митя Семенов, потом Горячев, комбат Кузнецов, комиссар Ажимков. Погиб, кстати сказать, и тот горячий майор, который считал, что взять поселок – пара пустяков. Я не успел его как следует узнать, даже фамилию не запомнил. Но решительность майора мне нравилась. «Уж кто-кто, – думал я, – а он финнов проучит! Поселок Великая Губа будет наш». Но не настала тогда пора: слишком слабы были у нас силенки. Да и тактика… Кто ж идет на автоматы и пулеметы в полный рост, без предварительной артподготовки! Шли только потому, что сверху, из Москвы, от верховного, строго требовали: Давай! Действуй! Гони финнов, бей их!

Часто мы с тем бойцом вспоминали недавнее прошлое, благодарили судьбу за то, что в такой мясорубке она сохранила нам жизнь. Таких, как мы, в батальоне было не так уж много. Большинство осталось лежать там, на снегу, и, вероятно, до сих пор никто их не предал земле.

* * *

После госпиталя в свой батальон я уже не вернулся. Сразу после излечения меня как политработника направили в город Горький, в резерв Главного политуправления. Пробыл я там недолго: снова попал на фронт.

В пулеметной роте

В Горький все мы съехались из разных госпиталей, из разных городов. И столько нас собралось, что в казарме, как на вокзале, было шумно, тесно, не всем хватило места, чтобы хоть присесть. Нары в два этажа. В столовую на обед не пробиться. Сбор политработников, выписанных из госпиталя годными к строевой службе, проводился по приказу начальника ПУРККА генерала А.С. Щербакова.

Где только нет прохиндеев. И среди нас, политработников, нашелся один. Выдавая себя за всемогущего человека, он настойчиво рекомендовал написать на его имя письмо, просить его об улучшении условий нашей жизни. Так, мол, жить, как мы живем, недопустимо. Но после долгих раздумий и бурных дебатов мы решили ничего не писать, сослались на войну. Горький – почти родной город. И я часто из казармы уходил побродить по его улицам. Встречался со своими земляками. О, как я рад был их видеть. Расспрашивал о жизни в деревне. Правда, продолжалось это недолго – через две недели отправили в Елец. А здесь объявили день отправки на передовую, в часть.

И вот совсем близко передний край. Апрель 1942 года. Весна. Однако холодно почти по-зимнему. На дорогах непролазная грязь. В последние дни столь неласкового месяца я в составе небольшой группы политработников добираюсь до отдела кадров соединения. Все мы не раз были в боях, получали ранения. Лежали в госпиталях. И снова у нас дорога на передовую. Один идет, опираясь на палочку, хромает на правую ногу. Отстает. Мы сочувствуем ему и, чтобы не оставить его в одиночестве, сбавляем шаг. Кроме больной ноги, у него еще и с легкими или сердцем не все в порядке. В пути мы вторые сутки, а друг друга пока что почти не знаем. Мы идем, приостанавливаясь, чтобы товарищ с палочкой не отстал от нас. Прислушиваемся к недальним орудийным раскатам. А вот где-то прострочил наш «максимка»… Товарищ с палочкой останавливается все чаще. Старший группы говорит ему:

– Тебе бы не на передовую, а в госпитале еще полежать. Или домой ехать на поправку. А ты храбришься, воевать собираешься.

– Какая там храбрость, – машет свободной рукой инвалид. – С врачом в госпитале поругался, он на фронт меня и шуганул. Да еще и сказал: «Там поправишься!»

Мы в очередной раз сбавляем шаг. Идем там, где зимой гремела война: куда ни кинь взгляд, всюду разрушения, пожарища. Гражданского населения – ни души: близость фронта не позволяет людям вернуться в родные края. Мы невольно заговорили об их горестной судьбе.

– Еще хорошо, если они на нашей территории, – заметил кто-то. – А как у немцев? Считай, каторжники. А тут еще и разлука с родными.

Да, в войну всем тяжело, всем плохо – и военным, и гражданским.

Идем навстречу предстоящим боям. Зимние успехи нашей армии вселяют надежду, что мы и весной будем бить врага, что недалек час полной победы. Полководческий гений Верховного, наша любовь к Родине, наша решимость непременно помогут нам. Прогоним немцев. Очистим нашу Родину от фашистов. В этом уверены все. И только старший группы, оказывается, думает по-иному.

– Да вы что! Скорой победы не жди. Хотя бы к Новому году управиться. У нас знаете, как он сопротивлялся. А техника у него дай боже! Не чета нашей. Нет, скоро закончить войну я и не помышляю.

Так с разговорами мы и добрались до отдела кадров. В просторной, с перекрытием в несколько накатов, землянке было тепло. Обустроились тут по-домашнему. Стол, табуретки, посуда, бумаги. И даже портрет Сталина на стене. Мы были рады теплу. Все устали, и всем хотелось есть. Накормят ли? Или голодными отправят на передовую? И когда мы до нее доберемся? А тут, как назло, откуда-то доносятся запахи кухни. И до того аппетитные, что мы слюнки глотаем. Голод вот-вот, кажется, доведет до обморока. Мысль только одна: как бы поесть. Если не супа, то хотя бы хлеба… И тут полковой комиссар отдает распоряжение накормить нас.

Фронтовой обед, конечно, не домашняя еда. Первое и второе блюда приготовлены из концентратов, хлеба двести граммов. Однако и после такого обеда я почувствовал себя куда бодрее.

На беседу к тому же комиссару меня вызвали первого. Комиссар поинтересовался моим боевым опытом. Я рассказал, что воевал на Карельском фронте, был тяжело ранен в живот и в кисть правой руки. Комиссар посмотрел на мои сведенные, скрюченные пальцы и почему-то сказал, что я лучше всего подойду политруком для пулеметной роты. Тут же стал объяснять, как найти батальон, куда он меня направляет. Заметил, что комиссаром там старший политрук Гришин, кадровый политработник. Батальон после зимнего наступления находится пока в обороне, но недалеко время, когда начнутся решающие сражения. «Так что задача перед вами вполне определенная: готовьте своих пулеметчиков к наступлению. Пусть каждый солдат знает: мы находимся на главном направлении. За нами – Москва. От Москвы, как при Кутузове, погоним противника до самой его столицы».

– До Берлина? – уточнил я.

– Да! До Берлина! – заключил комиссар полка и пожал мне больную руку. Через минуту он остался в теплом, недосягаемом для немецких снарядов блиндаже, а я направился на поиски своего батальона.

Передний край уже близок. Слышится дробь немецких автоматов. Вдруг бухнула пушка. И вот, совсем уж для меня неожиданно, в небе появился необычной формы самолет. Два фюзеляжа, соединенные одним крылом и одним общим хвостовым оперением. Вскоре я узнал, что такие немецкие самолеты наши бойцы назвали «рамами». И от всего, что я увидел, приближаясь к переднему краю, на душе у меня становилось тревожно. И хорошо, что шел я не один, а с попутчиком, видавшим виды бойцом. Он всю дорогу мне что-то рассказывал, часто улыбался. На доносившиеся до нас выстрелы пушек не реагировал. Так с ним я и дошел до штаба батальона. А спустя несколько минут я уже был у комиссара.

* * *

Комиссар батальона старший политрук Гришин с первой же встречи понравился мне. Он был участником зимнего наступления, и, по всему видать, храбрым: на груди медаль «За отвагу». В первый год войны получить награду… Это надо быть героем. И на тех, кто ее имел, я смотрел как на людей, совершивших нечто из ряда вон выходящее. Я на Карельском фронте, кажется, не был трусом, а награды, даже маленькой, не получил. А тут – медаль! Да еще «За отвагу». Выходит, воевал он куда лучше, чем я. Недаром же в течение зимы его часть продвинулась так далеко. Немцев гнали, не давая им пощады. Но, как я после узнал, награжден он был за участие в войне с финнами в 1939–1940 годах.

Да, наградами в первый год войны не баловали. Пулеметная рота, где я стал политруком, воевала неплохо. А награжденных – ни одного. И, конечно, не потому, что оформить наградной лист для начальства дело новое, а потому, что не знали, кто как воевал. Не знали, кто из их солдат отличился в боях, кто, не щадя своей жизни, шел под пули врага. Не знали толком и тех, кто погиб. А уж сколько погибло, тем более мало кого интересовало! Разве только один взводный считал: ему важно было знать, с кем он пойдет в бой завтра.

Батальон, куда я прибыл на должность политрука пулеметной роты, занимал оборону на открытой местности. Слева река Ока, справа – холмистое, уходящее вдаль поле. И только вдалеке чернеет небольшая рощица. Но там уже другой батальон. За ним, как мне сказали, занял оборону один из полков нашей 356-й стрелковой дивизии. Моя пулеметная рота обороняет небольшой поселок. Впрочем, существует этот поселок только на топографической карте. На самом же деле он полностью снесен беспощадной волной войны. Напоминают о нем только груда почерневшего кирпича от печей и вытянувшиеся ввысь одинокие израненные тополя.

Командира пулеметной роты я нашел на командном пункте. В качестве такового был использован старый погреб без наземной постройки и люка (крышки). Вниз вела примитивная деревянная лесенка. На полу, на дощатом настиле, положив под голову шинель, командир отдыхал. Однако стоило мне только показаться в просвете лаза, как он тотчас открыл глаза. Увидев незнакомого человека, поднялся. Я не без труда спустился к нему. В погребе стоял полумрак, было сыро, пахло затхлостью. Я был немало удивлен: фронт не фронт, но жить в таких условиях может позволить себе не каждый. Я представился, сказал, что пулеметную роту поведем в бой вместе. На бледном лице компульроты появилась улыба.