MCM

– А вот так: выходил из редакции, а ко мне подошёл один из тех со сцены и попросил уделить ночь присутствию на собрании.

– Тебе не кажется, что это может быть ловушкой? Может, они изменили планы, и решили избавиться от всех – не в обиду будет сказано – болтливых?

– Н-нет. Ты пытаешься меня в чём-то убедить? Какой-то недобрый у тебя взгляд.

–Не подумай лишнего. У меня ещё с самого пробуждения не задалось с физиологией и физиономией. Считай это заботой о дорогих моему сердцу.

– Н-но и не приходить будет невежливо. И совершенно нет доказательств тому, что с кем-то хотят расправиться: это можно было устроить и в тот вечер, а не вручать приглашение.

– Однако это было бы убийство в городе – и по одиночке. А так – всех и за фортифом. Ещё и ночью.

– Не знаю, откуда такие мрачные мысли.

– Говорю же: просто с самочувствием не задалось, и другое в голову не лезет. Прости, не хотел тебя напугать или настроить против них.

– Но ты загнал меня в ситуацию пата.

– Каков злодей! Предлагаю так. Поскольку я всё равно теперь знаю о встрече, давай-ка я появлюсь новой фигурой на доске: прибуду на место вовремя, а ты хорошенько так опоздаешь. Скажем, на час. За это время они не успеют разойтись. Может, как раз к кульминации речи Бэзи успеешь, соизволь он присутствовать. А я за это время оценю обстановку. Если моей сегодняшней угрюмой ипостаси что-то не понравится или меня просто развернут на пороге, то я укроюсь в растительности близ особняка и дождусь твоего появления и передам свои соображения.

– А если ты меня не встретишь?

– Поймёшь по прибытии. Если будет слишком тихо, значит, всё уже кончено, притом трагичным образом. Если слишком шумно – вывод тот же. Если ни то, ни другое, значит, я нахожусь внутри и со всей возможной сосредоточенностью подробнейшим образом запоминаю для тебя произносимое со сцены. Ты и сам признаёшь, что язык образов мне даётся лучше.

– Главное – не утони в трактовках.

– Да не захлебнусь я молоком Луны, да не станет саваном дорога, да не встречу я седой волны, да не залюбуюсь бледным оком.

12

Каким бы ни был день, Мартин больше не мог тратить ни единой его минуты впустую. Он был настроен сделать это прямо сегодня – возможно, ещё до отъезда мистера Форхэда. Хотел ли мистер Вайткроу подкинуть свидетельства против него, повести за ним потенциальных выгодоприобретателей заговора Бэзи? Нет. Шуточки в духе мальчишек из школ-пансионов – это почти обязательная часть существования подобных закрытых сообществ, но вот рисковать старшим по званию и опыту, не получив на это его согласие, – нет, за эту черту он бы не перешёл. И сейчас он проговаривал себе эту мысль, дабы убедить себя, что его действия не поспешны и не носят некий эмоциональный, а то и карьеристский характер, но весьма своевременны. Не встреться Мартин с Энрико – кто знает, когда бы в следующий раз выпала возможность?

По возвращении в квартирку, он сразу же отправился в спальную комнату и встал на колени перед кроватью – нет, не чтобы помолиться: но извлечь из-под неё саквояж, за всё это время едва ли пользовавшийся вниманием. У Мартина уже созрел примерный план действий – тоже полный символизма. Он решил не пользоваться всеми возможностями, даруемыми саквояжем, но остановился лишь на одной – том самом стеклянном контейнере. Он быстро проверил его целостность и отсутствие видимых изменений содержимого и тут же переложил в выданную мистером Форхэдом дорожную сумку. Должно быть, в редакции и в самом деле был непростой день, раз Энрико не заметил ничего необычного в руках Мартина, хоть и уделил тому драгоценное время.

Мартин встретился взглядом с зеркалом и пунцеватым двойником в нём. До скончания суток больше он видеть себя не хотел, да, наверное, и не смог бы. Слегка поправил волосы, подтянул костюм, проверил наличные в кошельке, одарил вниманием слоновую кость циферблата ташенура, коротко и с напором выдохнул и пошёл искать извозчика. В этот раз спуск по лестнице прошёл без приключений. Только сейчас он понял, что в одном из карманов оставил пакетик с выданной ему утром целебной травой. Он испытывал небольшое чувство голода и ощущал, что к лицу всё ещё приливает больше крови, чем нужно. Он был собран, даже слишком собран, но не спокоен, поэтому решил раскошелиться и целых полчаса потратил на отвар и сам даже не понял что из меню, оставив щедрых тридцать сантимов чаевых – преимущественно за быстроту подачи.

Когда он вышел из уборной, по-прежнему отводя глаза от глаз доппельгангера, порывающегося ворваться в мир через любую глянцевую поверхность, сквозь витринные окна приметил на перекрёстке возницу, к которому поспешил обратиться. «Oui-oui», – и пять миль спустя он уже ступал по земле Мадрида в Нёйи-сюр-Сен в двух сотнях ярдов от особняка. Проклятье утра стремительно рассеивалось.

Ему нужно было осмотреть дальние подступы. Всей суровости военной тактики противился пригород, встретивший его нежно зацветавшими перваншем, лавандой, гелиотропом, флоксом и мальвой. Из окон пахло чем-то сливовым. Его удостаивали кратким вниманием дамы в несколько устаревшего фасона платьях, с повадками и видом шартрезских кошек, что вышли понежиться на солнце, но уже присматривали птичку, которой намеревались полакомиться.

Мартин уже нашёл пару удовлетворявших его требованиям укрытий, но пора было заняться настоящей работой: наверняка по периметру стояли часовые, встречаться с которыми он никак не мог. Он вновь по соседним улицам обошёл особняк и сад, захватывая в радиус соседние дома, за которыми пропадал на несколько минут, осторожно выглядывал из-за углов, но так и не засёк ни одного наблюдателя. С альтернативными центральному входу точками проникновения тоже было не густо: живая изгородь представлялась абсолютно непролазной, и грозила куда большими неприятностями, чем высокое заострённое и обточенное непогодой ржавое железо ограды. Стало быть, придётся пробираться через «G» зелени, от каждого шороха таясь в её густоте.

Тем не менее, он и здесь не встретил препятствий – скорее, наоборот: теперь он не знал, что делать с открытым, лишённым каких-либо преград пространством перед домом. Да, он совершенно забыл про то, что дорожка не всё время соседствует с деревьями. Он пригляделся к окнам, этаж за этажом, особое внимание уделил третьему – нет, даже там он ничего не увидел. Вполне могло быть, что у особняка сейчас минимальная охрана: зачем привлекать внимание лишней активностью накануне собрания? Гипотезу он проверил, гордо вышагнув из листвы и неспешно промаршировав к входной группе, – ни малейшего оживления.

Тогда он нахмурил брови, скривил губы и распахнул дверь. Ничего. Впрочем, нет, наконец-то: не то дом встретил посетителя, не то кто-то неудачно ступил на половицу и выдал себя. Звук шёл откуда-то из коридора, по которому Энрико прокладывал путь десять дней назад. «Они должны найти здесь только ветер», – думал Мартин, куда бы отступить. Оставалось только весьма дерзко пойти навстречу, но уйти вверх по центральной лестнице и выйти из поля зрения охранника.

Скриполай усиливался, будто с каждым шагом к числу сторожей прибавлялась новая пара ног, так что Мартин не только не медлил с действиями, но и решил на той лестнице не оставаться, чтобы выяснить, кто же и в каком количестве к нему приближался. Ему всё равно стоило осмотреть верхние этажи.

Второй этаж оказался таким же, что когда-то и первый. Только обилие зеркал, треснувших, мутных, запачканных, заволочённых едва ли не тиной, пошедших пятнами, чем-то напоминавшими траченный жаром целлулоид, усиливало ощущение и пожара, и потопа, и разорванного контракта, и декораций отправившейся на свалку истории киноленты… Отправившейся на свалку, но кем-то найденной, слегка очищенной и подклеенной – и вновь вставленной в киноаппарат. Медленно, кадр за кадром, – но бобина точно крутилась. Мартин чувствовал, что особняк меняется как-то незаметно глазу. Не сразу он понял, что не слышит своих шагов: ни эха каблуков, ни чавканья ковров, ни кашля перекрытий из-за лишнего веса Мартина.

И только сейчас он начал осознавать, что, планировка этажа, с поправкой на большую прямолинейность и необходимость хоть как-то выдерживать углы, напоминала диаграмму и формулу цветков семейства розовых. «Как там было? K(5)C5A∞G(1–5)?»

Были открыты и совершенно пусты все комнаты, кроме одной – по ощущениям, угловой. Мартин попытался проникнуть в неё, но понял, что старушка-дверь выдаст его. Можно было попробовать через окно соседней комнаты… Нет, плохая идея. Что ж, возможно, позже. Дом отозвался каким-то непонятным вздохом. «Дом – это собирательно: и конструкция, и обитатели», – уточнил для себя Мартин.

А вот таинственный третий этаж оказался находкой. Это было пространство, максимально освобождённое от каких-либо внутренних границ, а потому пригодное решительно для любых целей: здесь могли разместиться и госпиталь, и типография, и склад, и штаб – да, настоящий, не в пример дешёвой эффектности театрика внизу – идеально для подготовки и обеспечения серьёзной операции. Конечно, всё это требовало чуть более эффективного способа доставки оборудования либо пациентов, нежели «на руках по лестнице», а потому Мартин не сомневался, что где-то есть подъёмная платформа, по эстетическим или практическим соображениям сокрытая от глаз, не знающих, что искать.

Но прямо сейчас его заинтересовал отнюдь не поиск лифта и вовсе не новое утробное дуновение, но то, что этаж не был так уж пуст: он не сразу разглядел в белёсом волоке стопки свежеотпечатанных листов для расклеивания на улицах, причём некоторые были упакованы в мешки и сверху прикрыты старыми выпусками французских газет. На улицах города он их ещё не видел. Или прогуливался не по тем кварталам. Или это был какой-то защитный эффект сознания, иногда соизволяющий игнорировать действительно вредоносное, а не вызывающее отвращение и брезгливость.

Мартин рассматривал аккуратные пачки листовок и плакатов, на которых в самом центре тонкими штрихами было отпечатано некое изображение, не вполне, но больше всего напоминавшее схему отражений поверхности зеркала – возможно, что одностороннего. Данное изображение, бывшее неизменным, подкреплялось серией обещаний-предупреждений: «Сочувствующие да высветят пороки», «Сочувствующие да прольют свет», «Сочувствующие да станут светочем», «Сочувствующие да явят гладь», «Сочувствующие да обнажат сияние», «Сочувствующие да прозреют» и так далее. «Ни слова о тенётах – ура?» Мартину чем-то приглянулись второе и четвёртое, так что бумажки с ними он аккуратно сложил и упрятал в карман, отчасти уравновешивая аптечный пакет в противоположном. Само собой, даже такие, явно рассчитанные на выход из тени плакаты тоже ничего не проясняли, что довольно иронично с учётом их риторики, но были катарактой, бельмом на сознании.

Что ж, подходило время добавить свой оттенок белого и самому пролить свет, обнажить сияние, высветить пороки – ослепительно выступить. Но для этого следовало спуститься обратно. Если охрана совершала обход, то, значит, ему весьма повезло, но идти снова тем же путём нельзя – теперь рандеву было бы неизбежно. Это подтолкнуло его к поискам того самого лифта. Простукивать стены было нельзя, поэтому приходилось ориентироваться по другим признакам. Скажем, вон по тем чудесным следам на полу. Разглядеть пыль на смегматичном полу было непросто, но ему помогали косые закатные лучи – главный друг домоправительницы в выявлении нерадивых служанок. Ожидаемо много топчущихся на месте следов у столов. Не менее ожидаемый чёткий след по периметру. Ожидаемые неравномерные следы вокруг упаковок с листовками и мест, где они ещё недавно были в количестве большем, чем осталось. Слегка неожиданно большое количество ведущих к лестнице следов, что было не очень хорошим знаком. Но вот и след, не вписывающийся в общую схему.

Нет, дело было не в женском размере ноги – таких хватало. И даже не в форме отпечатка – обувь мягкая, но не облегающая, подобно балеткам. Суть в том, что вёл он от стены к середине пространства этажа, обратно к стене и затем – к окну. Мартин ощутил какой-то слабый импульс, но за ним не последовала оформленная мысль; это было не озарение, но сигнал запомнить, пометить как важное. Дом издал утвердительное «кхе».

Пальпация едва заметного зазора в поисках отпирающего рычага и – найден! Юный фармацевт из сегодняшнего утра мог бы гордиться. Да, так и есть: шахта лифта с пристроенной лесенкой на случай закупорки основного протока. Мартин подумал, что, возможно, стоит попробовать снова заглянуть на предыдущий этаж и попытаться вскрыть замок, ведь теперь у него был запасной маршрут отхода. Мартин закрыл за собой потайную дверь – незачем оставлять подсказки – и во тьме приступил к спуску. Спустя два досадных промаха по ступеням он всё же нащупал в жилете портсигар со шведскими спичками.

Кажется, вот и дверь. Он прислушался. Нажал на механизм пружины, приготовился к короткой перебежке, но обнаружил себя уже в требуемой комнате. Либо он как-то неправильно сопоставил планировку этажей между собой, либо там была ещё одна запертая дверь. Нет, ни то, ни другое: комната была угловой и, вероятно, единственной жилой. Оглядев её детали, он без труда мог представить жильца. Ну, или не жильца – улавливаемый запах ладана или сходного благовония способствовал таковому представлению. Пол хрустел скорлупой и битыми склянками, растрёпанная ткань поваленного паравента мутно блестела чешуёй оставленной на берегу рыбы, медь ванной была повалена с пьедестала – и всё это расчерчивали и перекрещивали, пытались хоть как-то соединить между собой размотанные бинты. Что-то пошло не по плану. Но подсказок к тому не было никаких.

Искать в комнате было нечего, из личных вещей разве что нашлась соответствующей идеологической окраски литература. Похоже, это была библиотечка Бэзи. В смысле, именно та, что должна быть в Карлсруэ. Ему определённо пытались создать условия, отвлечь от страданий, но не избавить от революционного фокуса. Лечение было только телесным. Похоже, он и впрямь был нужен для сцены, но не для управления всем проектом.

Вряд ли Бэзи появится здесь до своего выступления, и уж тем более вряд ли кто-то войдёт сюда – да и как, если единственная открытая дверь, на которую в упор смотрел Мартин, вела не в коридор, а в потайной колодец. Он понял, что поймёт это позже, но сейчас не понимает. В этот момент он раскрывал дорожную сумку и извлекал её содержимое. Сначала он надел перчатки, затем довольно бесцеремонно достал пластичную пироксилин-нитроглицериновую взрывчатую массу, после чего вытянул бездымный огнепроводный шнур и, наконец, стеклянный контейнер. Он бесхитростно, ровным слоем облепил контейнер массой по одной из больших плоскостей и прикрепил шнур. По длине шнура он стал прикидывать, как же ему эту конструкцию разместить в зале, но понял, что на месте будет виднее. Рассиживаться всё равно не стоило.

Не хотелось ему снова попадать в ту шахту, но оставлял ли дом выбор? Конечно, оставлял: в окно – и прочь. Если это слово применимо, то понимал ли особняк, что скоро его ждёт? А если да, то что же – желал этого и оттого помогал, изменяя акустику и открывая секретные ходы? Мартин задавал себе слишком много вопросов. Проблема была в том, что так он заглушал главный: а стоит ли ему это делать? Коль скоро выяснилось, что особняк нельзя в полной мере назвать жилым, – но при этом уместно счесть живым, – то можно не опасаться косвенных потерь. Впрочем, ещё не было известно, кто явится ночью, и оправданы ли все эти приготовления – и правильно ли выбран метод. Находки в особняке и их отсутствие убеждали Мартина, что в своём нынешнем положении он больше ничего не сможет выведать. Если он не подведёт противника к рокировке, то его, как и других, так и будут вести за сердцем Данко, – припомнил он образ из не столь давно читаных набросков одного перевода, попавших в русский отдел, – убедив в его единственной искренности и в том, что степь – языком Бэзи: постепь времени – невозвратна, а в темноте вокруг лишь ядовитый лес ложных тропок, отравляющий еретическими надеждами.

И вот нижний ярус. Мартин вытянул спичку как можно выше над собой, чтобы сравнить положение сторон и лестницы и определить, с какой стороны он по идее должен выйти, но признавал, что вряд ли выйдет. Чиркнув новую, он разглядел, что её дымок снесло сквознячком. Стык двери был плотным, и сдувало не в противоположную от него сторону – значит, был ещё один выход. Да, он отворил вход в некую каморку, имевшую ещё один выход напротив. Он напряг слух, но всё было спокойно.

Он вышел в театральную залу. Впрочем, он это понял, только когда истратил ещё пару спичек и нашёл керосиновую лампу. Он стоял на помосте. Итак, теперь стоило подумать о размещении устройства. Дом удовлетворённо покряхтел, сбив с потолка пыль и недвусмысленно намекнув на пригодное место. В первое посещение Мартин не заметил, что при общей сохранности залы потолок оставлял желать лучшего: были видны деревянные перекрытия, в углублении между которыми вполне можно было утаить машинку смерти. Мартин какое-то время терзал себя сомнениями о необходимости стольких жертв, а потому порывался было отлепить контейнер от массы и направить волну строго на помост, но всё же выбрал такой угол, чтобы взрыв снисходил на помост и в партер извращёнными лучами Атона, жаром страшных белых кистей коснулся каждого лица.

Простой инструмент для установки – как то: молоток, гвозди и скобы – заботливо прилагался к комплекту дорожной сумки. Там же Мартин отрыл несколько измятых кусков ткани, выкрашенных в нейтральные цвета булыжников, земли, песчаника и побелки, выбрал подходящий и прикрыл им стеклянный блеск контейнера. Подрывной шнур он решил протянуть к шахте. Длины хватало, чтобы он мог быстро уйти на бельэтаж и обогнуть зону поражения по боковой анфиладе, а затем выйти по лестнице к главному входу – если, конечно, у особняка не было своих планов на него. Дом молчал. В косяках дверей Мартин ножом проковырял ножом углубления для шнура. Оставалось надеяться, что этих мелких изменений не заметят в тусклом душном свете. Приготовления были завершены.

Мартин решил затаиться в лифтовой шахте. Ему оставалось только ждать. Он рискнул прихватить с собой ту лампу. И все протёкшие часы он растворялся в даваемом газовыми тенями представлении, томно извивавшихся, льнувших к другим и столь же свободно их бросавших в объятья бывших любовников. «Где же вы, Сократ, Главкон? Иль вы тоже в плясе? А может, ширмой стали? Демоном, достойным Максвелла, Лапласа?»

Мартин очнулся, когда лестница – конечно, конечно же, дом – протяжно заскрежетала. Он был один, его не обнаружили – всего лишь предупредили. Зато, судя по звукам, в зале собирались люди. Он узнавал голоса сценической четвёрки, но не слышал вскриков Бэзи – его ещё не было. Мартин не стал переходить в коморку, чтобы лучше всё расслышать: не хотел рисковать и удаляться от капсюля-воспламенителя.

Странно, что дом не помогал ему сейчас: расслышать и понять удавалось не всё. Кажется, собрались все. Ну, почти все: кто-то из четвёрки пожалел, что на собрании отсутствует будущий биограф движения, а также ещё пара людей. Впрочем, он огорчился не сильно, поскольку сей час был последней проверкой благонадёжности и готовности выполнить задачу в любое время. Все присутствующие – избранные, которым надлежало стать «сочувствующими проводниками». Агитаторами? М-м, нет, похоже, что-то другое. В назначенный час они должны были появиться в местах, которые им в один день укажут, и воссиять, став маяками, которые укажут путь кораблям в бушующем приливном море. Станут вереницей факелов, освещающих верный путь в лабиринте. Станут пламенем, прожигающим паутину.

Усиление риторики воспламенения было тревожным сигналом, и Мартину совершенно точно следовало с огнём побороться огнём. Но следовало послушать ещё: это не могло быть чрезвычайно сложным зачином примитивной серии поджогов. Снова упомянули Энрико. Уже в том ключе, что прислушались к его совету и решили подготовить жителей города к своему появлению, для чего внесли корректировки в деятельность другой группы – так, была как минимум ещё одна ячейка, и их функции разделялись. Бэзи намеревался принести в революцию искусство. Революция должна была заговорить особым языком – уже не букв, но образов. И образы те должны стать обличающими, должны стать убедительнее слов. Они должны использовать прогресс для того, чтобы указать на несправедливости и выявить похороненную под многими одеждами и масками суть.

Группа собиралась отчасти легализовать своё присутствие в городе. Если горожане и приезжие праздношатающиеся столь рьяно стремятся попасть на экскурсии в канализацию и катакомбы или присоединиться к гомону клоак, наполняющих Клиши нечистотами, если самая буржуазия не гонит с Гранд-Жате новую криминальную поросль, дабы та увеселяла их своими необузданными, животными танцами, – то отчего бы не принести в их салоны анатомию той низости, что уравнивает всех естественным образом? Но так, чтобы не отпугнуть прямотой и грубостью, заставить всматриваться. Уже начались приготовления, способные спровоцировать интерес. Частью их были плакаты. Зашелестела бумага. Четвёрка говорила, что для каждой из групп лозунги на них значат что-то своё, но этим многообразием и объединяют, как раз и иллюстрируют проявления сочувствия.

И тут особняк пошёл мелкой дрожью. Ощетинился? Мартин предположил, что прибыл некто, противный дому, но чьей воле дом вынужден был подчиняться. Ему показалось, что железо дома зарычало. В театре замолкли. Из двери общего пользования сквозь залу кто-то шёл, чеканя шаги; рядом слышался шорох ещё одной пары ног, но он был невыразительным и как будто тоже на привязи. Казалось, он шествовал не к ним – к нему. Вот всколыхнулся воздух, вот прошуршали один за другим оборачивающиеся ряды партера, вот скрипнула ступень на сцену, вторая… И ничего. Таинственный посетитель и его спутник дематериализовались, растворились, исчезли. Секунды тишины сменились криками страха, недоумения, удивления, а то и экстаза. Мартин решил более не ждать – кажется, одну важную фигуру он уже упустил, нельзя было предполагаемым арсонистам разбрестись обратно по городу.

Он вскочил на железные ступени винтовой лестницы и привёл в действие машинку смерти. Из той же щели, что когда-то выдала Мартину проход в залу, теперь полился белый, самую малость отдававший сиреневым свет. Гулкий грохот сменился треском, шипением, криками, хрипением и плавившимися стонами. Поднялись вой и вонь. Мартин только что подверг страшнейшей казни десятки людей – нет, заговорщиков.

Дом тоже страдал, но был доволен своей участью, агония пожара отделяла его дух от болезного тела. Мартин знал, что это возгорание уже никому не успеть остановить, особняк рухнет. Дом поспособствовал ему в последний раз: дал возможность уйти прочь так, как тот и задумывал. «Благодарю», – обернулся к дому Мартин уже на выходе из сада. Hôtel de la Désagrégation в ответ хохотал лопавшимся от жара песчаником, прыскал звоном вылетавшего стекла и, наконец, просачивался в иной мир, возвращался в свою эпоху с гудением ненасытного пламени.

Ветер сносил дым к югу, в Булонский лес, откуда из-за горизонта неспешно поднималась царственной особой Луна, только что окунувшая сребряное тело в бассейн мученической крови, по преданиям дарующий вечную молодость. И кровь там, где уже сбегала, оставляла за собой тонкую винноцветную полосу. Дар жертвенности всегда пьянит. «What a day, what a mauvely day!»33 – подвела итог англосаксонская душа мистера Вайткроу.

Селестина изо всех шести лошадиных сил умело мчала тёмно-серый в золотую габаритную полоску «Panhard & Levassor» Директората на авеню Гранд-Арме в сторону фортифа – и прочь за него.

– Да они издеваются! – рычала она, производя очередную манипуляцию с рычагами.

– Сели, аккуратнее, уже более двадцати километров в час! – вжималась в карминовое сиденье рядом с ней Сёриз.

– И это несравненно меньше скорости вращения Земли вокруг оси! Мы опаздываем.

– Может, уже некуда опаздывать?

– Не-ет, от меня так просто не отделаются! – дуги ветрозащитных очков придавали её лицу какую-то особую яростность. – Я только получила новый ис-дис, а на первом же задании применить его не могу!

– С нами умело играют, этого не отнять.

– Играют? Да нас унижают! Не чувствуешь разницу? Надо бы тебе хоть раз для сравнения посетить один из тех клубов поклонников де Сада и Захера-Мазоха. Разумеется, тебе я не предлагаю участвовать, просто затаиться в тёмном уголке.

– С-спасибо, я читала «Сад истязаний» Мирбо.

– А-а? – с гуинпленовой улыбкой повернулась Селестина.

– Смотри на дорогу.

– Да только на неё и остаётся. Нам как шоры на глаза надели – и заставляют гнаться за призом. Хм, любопытно, есть ли клячи помимо нас? Задумка такого масштаба, что трек совершенно точно не единственный, хоть всё и происходит на одном ипподроме.