Иностранка

– Она привлекает тебя? – спросила тоном инквизитора княгиня и, облизнув пересохшую верхнюю губу, плотоядно уставилась на молодого человека. – Нравится она тебе?

Чемесов замялся, невольно отметив недовольство княгини.

– Не то чтобы нравится, – соврал он и, придумав правильный ответ, добавил: – Просто мне жаль ее. Она так молода. Ей ведь только восемнадцать исполнилось.

– Молодость – единственное ее преимущество, – желчно процедила княгиня, про себя добавив слова «передо мной». Однако по тому, как засуетился Григорий, и как быстро он опустил загоревшийся вмиг взор, княгиня сразу же поняла, что он влюблен в Озерову. Тут же занеся девушку в список своих соперниц за расположение молодого человека, княгиня в душе мгновенно вынесла Озеровой смертный приговор. Но она понимала, что надо усыпить бдительность Чемесова, чтобы их тайное мероприятие не сорвалось. Если все пройдет хорошо, она устранит Зубова и заслужит тем самым благодарность и почести Потемкина, уже потом, когда Озерову, конечно же, поймают и арестуют, она, Екатерина, сделает все, чтобы девчонку уморили в тюрьме. Чемесов, конечно, тоже может оказаться под арестом, размышляла княгиня, но его-то, имея безграничное влияние на государыню, она сумеет вызволить из тюрьмы. Но всего этого она не собиралась озвучивать молодому человеку и высокомерно заметила: – Я постараюсь, чтобы Озерову не заподозрили.

– А если все же ее арестуют?

– Тогда, наш орден сделает все, чтобы вызволить ее из тюрьмы. Ведь она послужит общему делу.

– Это хорошо, – с облегчением заметил Григорий и чуть улыбнулся княгине. – Значит, вы обещаете, Екатерина Семеновна, в опасном случае заступиться за Машу?

– Ты сомневаешься в моих словах? – уже недовольно буркнула княгиня, раздраженная тем, что мальчишка так яро защищает эту девчонку, которая не заслуживает его благосклонности.

– Нет, но…

– Все, довольно, – прервала его княгиня. В этот миг карета остановилась у казарм, и Екатерина, отметив это, добавила: – Я пришлю посыльного с письмом и дальнейшими указаниями.

– Слушаюсь, ваша светлость, – кивнул Чемесов.

– А теперь ступай, – велела властно княгиня и отвернулась к окну, более не желая смотреть на неблагодарного Григория, для которого она столько сделала, а он, видите ли, переживал за эту смазливую Озерову, которая едва появилась при дворе.

Чемесов поклонился и без промедления спрыгнул с подножки кареты.

Санкт-Петербург, Зимний дворец,

1790 год, Май, 5

В тот вечер Григорий появился в комнате Маши поздно. Едва раздался условный стук, девушка проворно вскочила на ноги и распахнула дверь. Она хотела упасть, как и обычно, в объятия молодого человека, но Григорий, держа в руках небольшой сверток, вошел в комнату и быстро произнес:

– Маша, закрой быстрее дверь.

Девушка послушно выполнила приказ и тут же обернулась. Григорий подошел к комоду и осторожно положил сверток на деревянную столешницу из темного дерева.

– Что это, Гриша?

– Здесь то, о чем мы говорили с тобой на прошлой неделе, – он осторожно раскрыл коробку и, указав глазами внутрь, сказал: – У коробки двойное дно. Вот, сверху лежат перчатки. Ты наденешь их и только после этого дернешь за ленты, вот здесь видны они сбоку, тогда откроется потайное дно. Там лежит платок. Осторожно возьмешь его и положишь сверху вещей Зубова. Ты ведь говорила, что он ежедневно берет новый платок?

– Да, Екатерина Алексеевна как-то упоминала об этом.

– И проследи, чтобы прислуга не полезла в его комод.

– Его камердинер прибирает по вторникам и субботам в его комнатах, насколько я осведомлена. Можно положить его во вторник днем, тогда будет еще целых три дня.

– И ты же сможешь пройти в его комнаты тайком, чтобы никто не видел?

– Смогу. Из покоев императрицы ведет потайная лестница к нему в спальню, на первый этаж. Всего минута, и я там. Я иногда прибираю на его письменном столе, причем когда его нет в комнате, поскольку императрица очень ревнует своего любимца. Ее личный камердинер или она сама сообщают, когда мне можно войти в комнаты.

Быстро вскинув взгляд на девушку, Григорий нахмурился, осознавая, что, если императрица и ее окружение знают, что Машенька прибирается на столе Зубова, тогда это действительно очень опасно, и она наверняка будет в числе первых подозреваемых после отравления Зубова. Чемесов судорожно сглотнул от этих неприятных мыслей и внимательно посмотрел на девушку. Отчего-то впервые за все время знакомства с Машей он начал сомневаться в том, стоит ли втягивать ее в эту страшную игру, все-таки она была так молода и наивна. И Григорий прекрасно знал, что она очень сильно любит его, только из-за этого Машенька согласилась на этот безумный, опасный поступок. Испытывая сомнения и неприятное чувство жалости к ней, молодой человек вдруг резко захлопнул коробку и, вскинув на девушку отчаянный взор, тихо произнес:

– Хотя, Маша, я думаю, ты можешь отказаться от всего этого.

– Ну как же, Гриша? Ты же сказал, что Зубов угрожает тебе, и другого выхода нет.

Нахмурившись, Чемесов отчетливо понял, что более нельзя вливать сомнения в чувствительную душу девушки, а то она и вправду откажется от всего этого тайного плана. Но он помнил, кто поручил ему это, и опасался, что влиятельные люди могут разгневаться. А ведь Чемесов надеялся на их дальнейшее покровительство и быстрое продвижение по службе, обещанное ему за удачный исход щекотливого дела. Тут же его железная воля отсекла ненужные сомнения, и он тихо твердо произнес:

– Если ты поможешь мне, Маша, я буду век благодарен тебе.

– Я же обещала, – кивнула с горячностью девушка и, взяв в руки коробку и переставив ее под кровать, добавила. – Я все сделаю, Гриша, как ты просишь. Ведь я боюсь за тебя.

– Да, и запомни, никто не должен тебя видеть.

– Я понимаю.

Она повернулась к нему, Чемесов проворно заключил девушку в объятия и, уткнувшись лицом в ее мягкую волнистую чуть напудренную прическу, глухо сказал:

– Будь осторожна и бери все только перчатками.

– Да, я поняла.

– И еще. У тебя будет всего восемь дней, далее яд потеряет силу.

– Хорошо, – кивнула она. Она подняла на него глаза и, видя его напряженное лицо и мрачный взор, тихо добавила: – Я все сделаю, Гришенька, не волнуйся. А после уже ничто не помешает нам быть вместе, ведь так?

– Да, – кивнул он и как-то печально улыбнулся.

Она расцвела в ответ и приникла губами к его подбородку.

– Я хотела тебе открыться, Гриша.

– В чем же? – спросил напряженно он, все еще не в силах расслабиться от мысли, что подвергает эту наивную, юную пташку такой страшной опасности. Совесть, которая отчего-то проснулась в душе Григория в последние несколько дней, не давала спокойно воспринимать эту ситуацию.

– Я тяжела, – пролепетала Машенька так тихо, что он почти не расслышал. Чемесов тут же обхватил пальцами подбородок девушки, приподняв ее лицо. Вперив напряженный жесткий взор в ее глаза, он выдохнул:

– Ты ждешь дитя?

– Да, Гриша, уже два месяца…

– Машенька, красавица моя, как же так? – неприятно удивился молодой человек, опешив от слов девушки. Чемесов напрягся всем телом, осознавая, что эта связь, которая была задумана его покровителями с целью устранения Зубова, нынче еще осложнилась тягостью Озеровой. Тут же все существо Григория в негодовании возмутилось, он понимал, что не желает жениться на девушке. Ведь он и соблазнял ее только с определенной целью. Но его сердце отчего-то сильно застучало и затвердило, что Машенька далеко не безразлична ему, и что его долг как порядочного человека непременно взять ее замуж. Отметив на лице молодого человека сомнения, мрачность и напряженное размышление, девушка тихо спросила:

– Ты не рад?

Чемесов долго молчал, не зная, как ответить на этот вопрос, отчего-то ощущая в душе два противоречивых чувства. Он не был в восторге от ее теперешнего положения и признания, но в то же время осознавал, что ни девушка, ни ребенок не виноваты в настоящем положении вещей. И только он сам был повинен во всем. Он должен был сдерживать свои порывы и контролировать ситуацию, как от него требовала княгиня Д. Но он в последние месяцы так увлекся прелестницей Машенькой, что совсем забыл про осторожность и с каждой последующей неделей думал о задании как о некоем неприятном недоразумении, которое решится само собой. Но в прошлую неделю княгиня велела надавить на девушку, и по ее указке он так и сделал. И сейчас Маша была безмерно влюблена в него, в тягости, и в то же самое время он отдавал ее, словно на заклание, ордену, в котором состоял, и в котором княгиня Д. занимала ведущее место и требовала от него осуществления плана. И все эти гнетущие мысли в этот миг терзали, жгли и мучили молодого человека, он не знал, как все это разрешить наилучшим образом.

Григорий скорчил трагичную мину и глухо произнес:

– Отчего же, я рад, но это все так неожиданно.

– Я тоже испугалась, когда лекарь сказал мне об этом. Но ведь мы, наверное, должны пожениться?

– Ну да, конечно, – кивнул он. – Но ты понимаешь…

– Да, я знаю. Сначала я должна отнести платок, а потом уже и венчание. Так? – спросила она так наивно и просто, что Григорий похолодел до кончиков пальцев ног.

– Так, – глухо вымолвил он, более не в силах смотреть в ее чистые прелестные глаза, понимая, что сам лицемерит, врет и использует ее. Но если он откажется теперь от выполнения задания ордена, задания, которое они так долго готовили, властелины этого ордена не только лишат его всех званий и денежного содержания, но и навсегда закроют дорогу в высшие круги знати. И уже более никогда ему не представится возможность возвыситься и занять должность при дворе. Желая забыть все это жуткое, прекрасное, опасное и сладостное настоящее, Чемесов впился ртом в губы Маши и сильно прижал ее к себе. Лишь спустя несколько минут, ощущая сильное возбуждение, он тихо прошептал у ее губ. – Все у нас будет, красавица моя, я обещаю тебе…

– Гришенька, я люблю тебя, – ответила счастливо девушка.

В следующий миг Григорий подхватил Машу на руки и понес к кровати.

Санкт-Петербург, Зимний дворец,

1790 год, Май, 8, утро

Два долгих дня Машенька терзалась, сомневалась и страшилась принести платок в комнаты Зубова. Да, девушка не испытывала никаких чувств к Платону, ни положительных, ни отрицательных. И перебороть себя и погубить его, было для нее просто невыносимой задачей. Впервые, когда Григорий предложил это, она испугалась и тут же отвергла его жуткую просьбу. Но потом, думая и терзаясь, девушка осознала, что жизнь и спокойствие Григория для нее важнее угрызений совести и беспокойства собственной души, которая после душегубства наверняка окрасится в темные краски греха. Ее любовь к Чемесову стала бескрайней, ибо она была больна им. День и ночь Машенька думала о молодом человеке. Она исполняла все его желания, отвечала взаимностью, когда он хотел целоваться или миловаться в постели. Делала все, чтобы угодить. Она улыбалась при нем и постоянно была в хорошем настроении. Ластилась, словно нежная кошечка, и ворковала на ухо ласковые слова. Его близость, слова, взор были необходимы ей как воздух, и едва ли она могла выдержать в разлуке с ним более суток.

Оттого спустя некоторое время, Маша начала задумываться, а может и правда угодить Грише и помочь ему избавиться от ненавистного Зубова, который преследовал его? И постепенно эта мысль стала в ее существе окрашиваться в притягательные правильные тона, сердце трепетно твердило, что ради любви к Грише она должна поступить именно так. По своей наивности девушка думала о том, что после ее поступка и помощи в устранении Зубова, Гриша поймет, как сильно прикипел к ней, и тоже сможет полюбить ее гораздо больше, нежели сейчас. Вскоре эти мысли о скором счастливом будущем поселились в голове Маши, и уже к исходу апреля она свыклась с мыслью о том, что непременно должна помочь Чемесову избавиться от его заклятого врага Зубова. К тому же она носила под сердцем дитя, которое уже обожала и боготворила, как и его отца. Она понимала, что отныне ее жизнь будет неразрывно связана с Григорием, а после устранения Зубова уже никто не сможет помешать их взаимной любви и счастью.

В тот день она встала ранее обычного, около пяти утра. Быстро выбрав простое платье и стянув волосы на затылке в простую прическу, называемую «цветок-корзинка», она проворно вышла из спальни. В ее руках было платье, завернутое в шелковый чехол, и создавалось впечатление, что девушка просто несет наряд по приказу государыни, забрав его из дворцовой прачечной. Но внутри широкого подола девушка спрятала ту самую заветную коробку, которую три дня назад передал ей Чемесов. Машенька прекрасно осознавала, как опасно и чудовищно то, что она собиралась сделать. Но в тот миг, когда девушка приблизилась к комнатам императрицы, в ее сердце неистово застучала мысль том, что она безумно, до дрожи в коленях любит Гришу, который теперь казался девушке идеалом мужчины и был для нее самым дорогим существом на этом свете. И ради того, чтобы он оставался доволен, она была готова на все.

Едва достигнув первой комнаты императрицы, которая являлась гостиной, Маша осторожно приоткрыла дверь и окинула взглядом залу. Та была пуста. Два камердинера Екатерины Алексеевны сегодня были отпущены в увольнение до вечера, а третий, Михаил Иванович, немного приболел и должен был появиться только к обеду. Об этом знала Маша, именно оттого выбрала теперешнее утро для осуществления неприятного дела.

Она быстро прошла в гостиную в золотистых тонах, приблизившись к книжному шкафу, вытащила коробку и спрятала ее на одну из полок за книги. Далее девушка, захватив сверток с платьем, унесла его обратно в свою комнату. По дороге она встретила пару слуг, которые в этот утренний час уже сновали по дворцовым коридорам, не обращая на нее никакого внимания, и лишь молча кланялись ей.

Уже к восьми девушка вновь вернулась в гостиную государыни. Пройдя в кабинет, Машенька присела на бархатный стул, ожидая, когда от императрицы выйдет приближенная фрейлина, которая помогала Екатерине Алексеевне совершать утренний туалет. Через полчаса из будуара императрицы появился Платон Зубов. Как и обычно, надушенный и при параде, в своем камзоле с бриллиантовыми пуговицами, с напудренными темно-русыми волосами и жеманной, развязной улыбкой на устах, он медленно оглядел Машу и напыщенно произнес:

– Вы, дорогуша, как обычно, точны, словно часы.

– Добрые утро, Платон Александрович, – сказала почтительно Маша, чуть наклонив голову.

– Но толку от этого нету. Императрица еще не одета.

– Ничего я подожду, сколько потребуется, – спокойно ответила Маша, поднявшись на ноги и отходя к окну, делая вид, что общество Зубова не занимает ее более.

Платон же скорчил кислую мину и медленно направился к выходу из кабинета. Однако, едва сделав пару шагов, он, не в силах сдержаться, вымолвил:

– Ваша надменность и высокомерие, госпожа Озерова, уродуют прелестные черты вашего лица и нрава и делают вас некрасивой.

Она резко обернулась и вперила в лицо молодого человека внимательный, холодноватый взор. В последнее время Зубов постоянно пытался уколоть ее словами, едва они встречались наедине или на людях. Да, это было нечасто, пару раз в неделю, но все же ей казалось, что Платон ищет повод, чтобы сказать ей нечто нелицеприятное и обидное, понимая, что при его нападении Маша не может ответить тем же. И девушка прекрасно знала, отчего Зубов травил ее. За ее холодность и за то, что она отказала ему во внимании еще два месяца назад. Но девушка не сожалела об этом, так как не собиралась ставить на одну чащу весов доверие государыни и интрижку с Зубовым, который был вовсе не в ее вкусе. К тому же самой Екатериной Алексеевной, которая неистово ревновала своего молодого фаворита, Платону было запрещено разговаривать с женщинами, но молодого человека, видимо, это несильно заботило, оттого он не упускал случая приударить за очередной девицей.

Чуть приподняв подбородок и напряженно посмотрев в глаза Платону, Маша тихо сказала:

– Моя красота не должна заботить вас, Платон Александрович, ибо она предназначена для моего будущего мужа.

Поджав губы, Зубов злобно взглянул на нее и, более не вымолвив ни слова, быстро вышел из кабинета. После его ухода Маша с облегчением вздохнула и вновь принялась ждать. Только около десяти от императрицы вышла ее приближенная фрейлина и велела Маше зайти. Девушка, как и обычно, получила наставления и поручения от Екатерины Алексеевны и около одиннадцати осталась одна в спальне императрицы.

Она слышала, как в соседнем, смежном кабинете государыня давала распоряжения одному из своих секретарей. В это время Маша прибирала постель императрицы и ее туалетный столик. Позже, едва дождавшись, когда Екатерина Алексеевна покинет свои покои и направится для трапезы в столовую, Маша проворно вышла из спальни государыни и отметила, что в кабинете никого нет. Она бегом промчалась в гостиную и достала из-за книг спрятанную коробку. Вихрем вернувшись обратно в опочивальню императрицы, девушка быстро отворила потайную дверь и прошла на винтовую лестницу, которая вела вниз, к покоям Зубова, находящимся на первом этаже дворца, под комнатами государыни.

Машенька влетела в пустую спальню фаворита и огляделась. Комод стоял сбоку от резного шкафа. Девушка прекрасно знала, что Зубов никому не позволял прибираться в своем белье. И сам раскладывал галстуки, чулки, нижние рубашки, платки и другие вещи по ящикам. По его приказу слуги складывали чистые вещи сверху, на специально отведенную тумбу, а грязные подбирали с пола. Никому не позволялось прикасаться не только к комоду Зубова, но и к шкафу и кровати фаворита. Машенька подозревала, что в комоде он хранит какие-то секреты или ценности, потому и существовал этот запрет. Но ей это было неинтересно. Однако о неприкосновенном комоде она однажды рассказала Чемесову, и, видимо, именно оттого Григорий велел ей подложить отравленный платок в это место, чтобы другие люди, кроме Зубова, не могли пострадать от яда.

Подойдя к резному комоду, Маша поставила коробку сверху и, медленно открыв ее ключом, подняла крышку. На несколько мгновений она замерла, глядя напряженным взором на холщовый мешочек внутри. Уже через минуту она дрожащими руками взяла мешочек и, медленно достав оттуда плотные белые перчатки, натянула их на свои тонкие ладони. Перчатки оказались невозможно большими и закрыли ее руки почти до локтей. Далее девушка, застыв над коробкой, потянула белые ленты, торчащие сбоку, и вытащила дно. В потайном отделении лежал небольшой шелковый кружевной платок, точно такой же, какие обычно использовал Зубов. Маша знала, что это его платок, ибо неделю назад также выкрала его из этого комода и отдала Грише.

Послышался шорох, и Маша затравленно обернулась, взглянув на приоткрытую в спальню дверь. Но никого не заметила. Опять стало тихо, и девушка напряженно выдохнула, подумав, что ей это только показалось.

Понимая, что времени мало и может вот-вот появиться кто-нибудь из слуг, девушка проворно выдвинула верхний ящик комода, где лежали носовые платки, а затем, одной рукой удерживая за ленты потайное дно, второй осторожно обхватила отравленный платок и мгновенно положила его поверх стопки. Быстро вставив обратно потайное дно, Маша стремительно начала стягивать перчатки с рук. Уже когда они оставались лишь на пальцах, она стащила одну перчатку, скинув ее в коробку, а вторую, чтобы не трогать ее руками, просто стянула, также кинув ее в шкатулку, и захлопнула крышку. Закрыв комод, девушка схватила коробку под мышку и устремилась вверх по потайной лестнице в спальню государыни.

Дверь в покои императрицы была чуть приоткрыта, и девушка, вихрем пролетев мимо, выскочила в кабинет Екатерины Алексеевны. И тут же налетела на камердинера Михаила, который в испуге ахнул. Замерев и мгновенно спрятав коробку за спину, Маша поздоровалась и, обойдя мужчину, пролепетала, что ей некогда, устремившись в примыкающую к кабинету гостиную. Спустя пять минут она прибежала в свою комнату, сжимая в руках коробку и думая о том, что в коридоре ей повстречалась только пара слуг, которые гасили свечи и даже не обратили на нее внимания.

С горящими щеками и дико стучащим сердцем Машенька, без промедления сунув коробку под кровать, устремилась к кувшину с водой. Помыв руки несколько раз, она устало прислонилась к стене и тяжко выдохнула. Девушка понимала, что сделала все, что требовалось, и теперь оставалось лишь ждать. Однако времени долго находиться в комнате у нее не было, потому что по распоряжению императрицы следовало отправляться в Смольный институт, дабы переговорить с тамошней начальницей по вопросам, которые Екатерина Алексеевна означила час назад. Маша быстро переоделась в платье для визитов, надела верхний вышитый редингот, шляпку, ботиночки и перчатки и поспешила прочь из своей комнаты, намереваясь вернуться через пару часов и придумать, что сделать с коробкой.

Зимний дворец, 1790 год, Май, 8, день

Едва Машенька вошла в главный вестибюль Зимнего Дворца, как наткнулась на матушку. Анна Андреевна словно ожидала ее и, завидев дочь, проворно подошла к ней и взволнованно прошептала:

– Здравствуй, милая. Не виделись мы сегодня. Я дожидалась тебя. Мы должны немедленно возвратиться домой.

– Что-то случилось, матушка?

– Да, Машенька. Идем. У нас нет времени. Слава Богу, твой отец сегодня в увольнении. И я дожидалась только тебя.

– Но мне надо доложить императрице о моей поездке в Смольный институт.

– Нет, не сегодня. Это опасно, – нервно выпалила старшая Озерова. – Идем, доченька. Я по дороге тебе все расскажу.

Анна Андреевна увлекла девушку на улицу. Уже через четверть часа Озерова с дочерью, преодолев просторную площадь перед Зимним дворцом, вышли на Невский проспект и поймали экипаж. Здесь, в закрытом от посторонних ушей пространстве, Анна Андреевна решилась все объяснить.

– Мария Фёдоровна, благодетельница наша, теперь, около полудня, поведала мне, что готовится приказ на арест всей нашей семьи.

– На арест? – испуганно пролепетала Маша, и сердце девушки яростно забилось, так как внутренним чутьем она поняла, что это как-то связано с отравленным платком. Мария Федоровна была цесаревной и женой наследника престола Павла Петровича. Именно у нее и служила фрейлиной мать Маши.

– Да, милая. Оттого я вся на нерве. Мария Фёдоровна отметила, что Павел Петрович не знает всех подробностей, но ему доложили, что это как-то связано с фаворитом государыни нашей. Боюсь я, что отец твой, Кирилл Петрович, уж такой порывистый и несдержанный человек, сказал этому Платону Александровичу что-нибудь неприятное. Вот и осерчала на него императрица.

– Но, может батюшка тут ни при чем? – сказала Машенька, холодея.

– Не знаю, милая. Мария Фёдоровна расстраивалась, что не может заступиться за нас, ибо власть Павла Петровича невелика, и он боится вызвать гнев матушки. Но Мария Фёдоровна милостиво позволила нам немедленно уехать из Петербурга, чтобы избежать ареста. Возможно, позже мы сможем вернуться. Я, едва все узнала, сразу же поспешила к тебе в спальню, душа моя. Так тебя уже не было. А все в твоей комнате перевернуто. Такое впечатление, что обыск проводили и что-то искали. И наверняка тайная канцелярия. Только не пойму, что они хотели найти у тебя, Машенька? Ума не приложу.

– И я, матушка, не знаю, – вымолвила Маша вмиг осипшим голосом, с дрожью осознавая, что не уничтожила опасную коробку из-под отравленного платка, намереваясь вечером сжечь ее, когда будет топить камин. Но теперь было поздно. Мрачные мысли завладели девушкой, поскольку она поняла, что распоряжение об аресте ее семьи связано с платком. Она начала лихорадочно размышлять обо всем. Надо было немедленно послать записку Григорию и спросить совета, как поступить дальше.

– Я сразу же отписала Сереже в казармы. И потребовала, чтобы он незамедлительно явился домой, – продолжала дрожащим голосом старшая Озерова. – Возможно, он уже дома, ведь уже темнеет. Да и Кириллу Петровичу записку отправила. Мы быстро соберемся и, надеюсь, к полуночи уедем. Возьмем с собой только Гаврилу да Феклу, чтобы ехать двумя экипажами.

– А куда же мы поедем? – спросила дрожащим голосом девушка.

– Пока не знаю. Надо поговорить с Кириллом Петровичем. Возможно, в Тобольск, к дальним родственникам твоего отца. Но я бы вообще уехала за границу. А потом, может, Бог даст, гроза минует и вернемся в Россию.

– Как все печально, матушка. Отчего все так?

– И не говори, доченька, – заметила Анна Андреевна и вздохнула. – Что-то сердце опять колет с самого утра.

– Вам нехорошо, матушка? – озабоченно спросила Маша.

– Да ничего, пройдет, милая, не беспокойся. Просто очень тяжко переживаю я все наше положение…

Санкт-Петербург, Особняк Озеровых,

1790 год, Май, 8, вечер

Душный майский вечер окутал Петербург. Стоя у окна спальни, Анна Андреевна отодвинула занавесь и, вновь нервно оглядев двор, произнесла: