Голоса и Отголоски

Следующего лета я уже ждала. Ждал и дед Иван. «Ну, че, начиталась историй-то? А я тут семейку ящериц приглядел…» Солнечная опушка, травы по пояс – еще не кошено! Дух медвяный!.. Хоть черпай воздух ладонями, как воду. Посредине поляны огромный пень. И на нем лежит? сидит? нет, застыла ящерица. Крупная, с ладонь. Зеленая.

(Да простят меня зоологи, утверждающие, что в тех краях живут лишь ящерицы обыкновенные прыткие коричневатого цвета.)

Первая мысль – Бажов ничего не выдумывал, он видел такую же! Мы подобрались тихонько, травы не колыша. И стоим перед ней на коленях. Ящерица смотрит на нас продолговатым, цвета гречишного меда глазом, лениво и снисходительно. Она совсем не боится, словно знает, что вреда не причиним. Дышит спокойно, медленно, и при каждом вздохе по туловищу пробегают золотые искорки.

Вдруг из крупной трещины на пне выскакивают крошечные ящерки. Они бегают, играют, совершенно не обращая на нас внимания!

«Смотри, дедушка, какие у нее хорошенькие детки!» – не выдерживаю я тихого восторга. Дед смеется, ящерки пугаются и исчезают под пнем. Думая, что успею ухватить какую-нибудь за хвост, запускаю руку под пень…

В ямке под пнем нащупываю что-то холодное, твердое… Вытаскиваю на свет…

Дед быстро выхватывает из моей ладони это нечто и отбегает. «Лимонка», – говорит он. И я понимаю, о чем речь. Я столько про них читала…

Лимонка в его руке как новенькая, даже краска не облупилась. «Дай подержать», – прошу у деда. Он, оглядев лимонку со всех сторон, кладет на ладонь мне весоменькую ребристую гранату. Даже сейчас могу вызвать в памяти то ощущение. Но через минуту забирает ее и требует, чтобы я дала честное пионерское – никогда и никому не расскажу дедову тайну. «Идем!» Голос у деда стал командирский, сам дед выпрямился, словно вдруг вырос…

В полном молчании и какой-то неведомой мне раньше торжественности доходим до длинного земляного вала, заросшего кустами так густо, что не везде и пролезть можно. Долго пробираемся по кустам и оказываемся, наконец, перед дощатой дверью в склоне высокого вала. «Тут таких старых землянок десяток. Эта была командирская, строили на совесть, потому и уцелела», – дед осторожно открывает дверь, но внутрь не пускает. Но и с порога видно, сколько сложено в просторной землянке гранат, автоматов, пистолетов, касок… «Вот собираю и прячу, чтоб глупой ребятне в руки не попали, – строго сказал дед. – Долго ли до беды? И потому об этом месте никто не должен знать». Он помолчал и добавил: «Только я и… ты».

Честное пионерское нарушаю сейчас. Уверена – теперь от дедова хранилища не осталось и следа. Уверена, и все-таки мелькнет иногда лукавая мысль – а вдруг… Но вспоминаю про всяких «черных копателей», про молодежные отряды, искавшие следы всех войн… Наверняка нашли дедово хранилище. Но мне-то повезло в любом случае – не ища, нашла главного героя последней войны – деда Ивана. Он живет в моей памяти…

Последнее деревенское лето. Мне – 13. По тамошним меркам – невеста. Ко мне даже сватался местный тракторист. Сидел на берегу нашего пруда и играл на гармошке. Мне скучно. Уйду в дом, а бабка снова выгонит меня на крыльцо – слушай. Из-под кепки гармониста падает на лицо буйный чуб – лица не видно. И еще на нем новенький ватник. Это в июле-то! Да и гармошку терпеть не могу… Сижу, как истукан. Спасает дед, выходя на крыльцо с корзинами. «Ну, пошли, что ль? – и гармонисту: – Бывай! Не твоего поля ягода».

Мы по-прежнему ходили с дедом Иваном по грибы и ягоды. Нашли однажды пистолет, потом старую каску, сквозь которую пророс цветок, как на известном когда-то плакате, и полуистлевшую планшетку. Им тоже нашлось пристанище в той землянке.

Истории 1953—1957 годов

Как я сама перевернула свою жизнь…

В Муром вернулась повзрослевшей. Не знала, какими словами рассказать новое понимание – все на земле связаны друг с другом, как в лесу. Своими глазами видела! Думаю, это было важное открытие, собственное. Оно со мной всю жизнь. И еще – появилась у меня настоящая взрослая тайна. В нее отныне посвящены только двое – я и дед Иван.

Много лет гордилась честным словом, которое дала, и тем, что одна знаю, какой на самом деле человек дед Иван. И все время жалею отца, он же штурман! Мог бы, как дед Иван… чего мог – сама не знаю. Вел бы кружок в школе. Начинаю придумывать для него уважаемое занятие, а к вечеру прихожу из школы – на столе опять чекушка. Мачеха воодушевленно собирает на стол, а он морщится и явно стыдится меня. Вспомнил, наверное, мой вчерашний рассказ про разгромленное бездельниками и пьяницами здание местной милиции. Мне его жалко. Привычно думаю – уйти бы, поступить куда-нибудь…

В свой четырнадцатый день рождения встаю рано утром и говорю, как-то даже неожиданно для себя: «Прости, папа, но я от вас ухожу к маме!» В комнате повисла напряженная тишина. Надя застыла с открытым ртом. Мачеха засуетилась за столом. Отец спросил: «А мать знает об этом?». – «Нет еще…». – « А ты знаешь, где она живет?». – «Сестра Валя отведет»…

Отец опустил голову, мне было жалко его до невозможности вздохнуть, и я, прямо от стола, рванулась к двери. «Возвращайся, Томка!» – крикнул вслед отец.

Вот и все. Решилась. Не возьмет мать, пойду в детдом. Зато больше не увижу, как пьяненький отец унижается перед мачехой, прося ее не ходить в горком…

Не останавливаясь, долетела до дома бабушки Кати, где жила сестра Валя. Привела она меня к серому забору, за которым виднелся маленький дом, толкнула калитку и убежала – она побаивалась строгую свою тетку.

Вхожу в дом. В маленькой кухне хлопочет у плиты мама. Из комнаты выглядывает круглая мордашка девочки лет трех.

«Здравствуй, мама!» Молчит. Потом: «Ну, здравствуй! Кто тебя привел?». – «Валя». – «А где она сама?». – «Убежала, тебя боится…»

Помолчали.

«Я пришла насовсем. Не возьмешь, пойду искать детдом».

«Кто так решил?». – «Сама». Опять помолчали. Круглая мордашка то высовывалась, то скрывалась за дверью. Тоже молча.

Мать вздохнула: «Сейчас придет дядя Сережа. Как он скажет, так и будет».

Помню, мама не сказала «проходи», не предложила сесть, и я стояла в дверях, не решаясь шагнуть ни назад, ни вперед. Ни страха, ни растерянности, стояла и думала: где же узнают про детдомы?

Дядя Сережа

И тут на пороге появился дядя Сережа.

«Томка! – сказал он удивленно и радостно. – Ну, молодец, что пришла! Лида, иди знакомиться со старшей сестрой!»

Из комнаты вышла боком, как умеют только дети, пухлая девочка и спросила: «Ты зачем пришла?»

– Как зачем? – засмеялся дядя Сережа. – Чтобы жить с нами!

И все! Я почувствовала, что отныне и навсегда мы с ним родные.

Пройдет много лет. С дочками – Аней и Машей – приедем в гости к дедушке Сереже и бабушке Любе. Девочкам соответственно восемь и четыре. Старшая отводит меня в сторонку:

– Мама, мы тебе скажем что-то, но ты больше – никому!

Младшая, не выдерживая, выпаливает:

– А дедушка Сережа мамее твоей мамы!

Так оно и было. Он стал для меня «мамее» всех на свете. Маме же что-то еще долго мешало оттаять и стать такой мамой, которую я люблю и по которой до сих пор скучаю.

А тогда, в первый день, сразу после обеда повел меня в сад. И там мы обнаружили, что одинаково любим и яблоневый сад, и огурцы на грядках, и цветы вдоль дорожки. В нем для меня ожил дед Иван. Не важно, что тот был небольшого роста, седой и тихий. А дядя Сережа – высокий, шумный, с кольцами кудрей надо лбом. У них при улыбке одинаково разбегались морщинки вокруг голубых глаз.

Щедрости, теплоте, открытости дяди Сережи удивлялась позднее, когда повзрослела, а тогда просто отогревалась рядом с ним. Он всегда находил, за что меня похвалить, за что поставить в пример маленькой Лиде. Моя привязанность к ней росла медленно-медленно и выросла окончательно, когда я уже училась в университете – стала скучать по ней.

Не знаю, замечал ли дядя Сережа мое прохладное отношение к своей маленькой дочке? Помню только – очень радовался, когда я читала ей на ночь. Ему было интересно все, что происходило в школе. А жили мы очень бурно со своей школьной газетой. Ему, первому, объявила, что пойду учиться на журналиста. Он знал, что это за профессия, он вообще много чего знал.

Уже взрослыми мы с сестрой однажды забрались на чердак полюбопытствовать и обнаружили аккуратно сложенные тома Советской энциклопедии 32-го года и целый сундук дореволюционных книг с «ятями». Дядя Сережа почти всю жизнь проработал токарем на маленьком декстриновом заводе. Но совсем не походил на привычный образ работяги в расхристанной куртке и заломленной на макушке кепке. Одевался строго – в костюм, но без галстука.

Мы знали про его брата-полковника. Он жил в другой половине дома. Знали про сестру Марию из Вышнего Волочка и про сестру Анну с соседней улицы, чьих детей он когда-то содержал. Знали, что он всю жизнь прожил на Штапу – так назывался наш пригород. Но, только заканчивая университет, узнали, что принадлежали они к старинному купеческому роду Засухиных. И только тогда поняла, как поселковому мальчишке пришла мысль на свою первую зарплату купить матери в подарок сервиз из тончайшего фарфора. Бело-розовые с легкой позолотой чайные чашки до сих пор стоят в посудном шкафу в родительском доме. Осталось, правда, всего две – полупрозрачные, невесомые. Возьмешь и чувствуешь – наши руки слишком грубы, чтобы держать их…

Большой семьей собрались на его восьмидесятилетие. Но… праздник пришлось задержать – утром прибегает молодой инженер с декстринового завода, где отчим проработал токарем почти всю жизнь: «Дядя Сережа! Пришел такой сложный чертеж… Помоги разобраться!»

У дяди Сережи всего четыре класса церковно-приходской школы, но любой чертеж разбирал, как не всякий инженер разберет.

Тогда я об этом не думала, но видела, с какой серьезностью он относился к работе. И приучал меня, когда я «зарабатывала» стаж для поступления в университет.

Всегда вместе со звонком будильника открывал дверь в мою каморку (ее соорудили мне из части сеней), водружал на лавку два газетных кулька. Один – с перекусом на заводе, второй – с завтраком по дороге. Мама сердилась: «Пусть поест за столом!» «Тогда опоздает. А этого нельзя!» – строго отвечал дядя Сережа.

На завод бежала под модным тогда девизом «Догнать и перегнать» очередного впередиидущего. Ходить научилась почти как марафонец и успевала схватить табельный номер в последнюю минуту.

До завода пять километров. За это время успеешь не один бутерброд съесть! Кстати, очень любила первую смену. Рано утром мир совершенно другой. Уж не говорю о восходах, чистом высоком небе… Но и дождь, и снег – все в особую радость, в преодоление: «будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!» Чуть позже полюбила, «Песню о Буревестнике». Читаю, а у самой мороз по коже… Дом родительский стоит на крутом берегу Оки. Река здесь широкая, мощная, за рекой луга с травой выше пояса, а еще дальше, далеко-далеко, в какой-то уже синей дали – лес…

Вижу, как по утрам, собираясь на завод, подойдет мой дядя Сережа к окну и что-то пробормочет: «Вы про что, дядя Сережа?» – спросила однажды. «Да как же, вот смотрю на эту красоту и – все бесплатно», – как-то смущенно засмеялся он. Считал, что живет в самом красивом месте земли.

Начиналось лето, я из тесноты отправлялась спать на сушилы – второй этаж сарая для сухого сена. Взберешься по лесенке, сядешь на верхней ступеньке – смотришь на усыпанное звездами небо и ждешь, когда по Оке пойдет пароход на Горький (Нижний Новгород).

Пароход еще колесный. Сначала слышишь издалека музыку, потом доносится упоительное «плюх-плюх». Затем из ночи выплывают огни, и вот пароход – сказочный, нарядный – медленно плюхает мимо, а ты все сидишь и ждешь, когда затихнут последние звуки музыки, пропадут огни во тьме. Все, пора на душистое сено, на свежую простыню. Можно еще протянуть руку и выловить из большого ларя самое крупное, самое хрусткое яблоко и… увидеть самые радужные сны.

Когда сад зацветал, дядю Сережу невозможно было дозваться обедать, все ходил между деревьями, смотрел, вздыхал. Однажды, сев за стол, долго держал в руке необыкновенную – тяжелую, литую из стали – ложку. «Ты чего?» – спросила мама. «А, вспомнил весну в 45-м»…

Мама

Для меня тема и простая, и сложная.

По рассказам мамы, по редким замечаниям других родственников или ее подруг сложилась вот такая история. Жила-была девушка – хорошенькая, чуть кокетливая (старые фотографии не врут!): глаза карие, блестящие, на щеках милые ямочки. Родилась на Дальнем Востоке, в Спасске-Дальнем, где живы еще какие-то неведомые мне родственники. Успела в детстве достаточно пожить с родителями на Украине, знала украинский язык, а главное – песни. Редко, но замечательно пела их. Опять пожили в Спасске. Потом из Спасска семья переехала в Муром. Кто-то из знакомых соблазнил деда Корнея муромскими огурцами – мол, очень уж хороши! А огурцы дед любил больше всего на свете. Помните мои рассказы о том, как деда Корней легко менял города? Муром ему понравился, и они с бабушкой Катей решили здесь осесть.

Маме моей как раз исполнилось 17 лет. Она пошла учиться на часового мастера. Появились, конечно, подружки, ухажеры. Ей хотелось красиво одеваться, но бабушка Катя отдавала ей свое, ношеное, приговаривая – перешей, будет лучше нового! Мама научилась шить первоклассно. Спустя годы зарабатывала этим на жизнь. Но больше, чем одежек, хотелось взрослой дружбы с матерью, хотелось делиться девичьими секретами. Она впервые влюбилась… Но ее мама по-прежнему относилась к ней, как к маленькой – строго и поучительно. И чем более девушка – моя мама – пыталась к ней пробиться, тем больше видела, что ее мать нелюбопытна, несентиментальна, хуже – равнодушна. … Из всех детей любила она до старости старшего сына – Андрея. Не помню, чтоб в рассказах ее мелькало имя Николая – младшего сына. А мальчик был талантлив во всем – стал учителем математики, неплохим художником. Всякое рукомесло получалось у него словно само собой.

В Муроме мама моя встретила, как понимаю теперь, самую большую любовь. Его звали Вячеслав, был он хорош собой, к тому же комсомольский секретарь. А мама певунья-синеблузница. Вячеслав поухаживал-поухаживал за ней и быстро остыл, видимо, посчитал красавицу Любу все-таки себе не парой. Для нее это стало катастрофой. Подружки уговаривали ее – смотри, сколько хороших парней вокруг! Самый старший из компании Сережа делал предложение за предложением… «Стар», – сказала мама. Он, действительно, старше ее почти на семнадцать лет.

После разрыва с Вячеславом мама уехала обратно в Спасск-Дальний. А Сережа так и не женился, ждал – может, вернется.

В Спасске подруги детства обрадовались: «Наша Люба приехала! Наша Люба приехала!» И всей стайкой вокруг нее зачастили в клуб – единственное там место развлечений. В клубе и встретил ее мой отец – авиационный штурман. В те годы летчики были в чести! Увидел и сразу полюбил. Мама долго не хотела идти за него замуж, но почему-то все-таки вышла. Не любила, а вышла. Вскоре родилась я. А еще через восемь лет мама оставила меня с отцом и ушла к дяде Сереже. Вот такая вышла рокировочка…

Но вся эта картина сложилась для меня гораздо позднее. А когда я так неожиданно – для самой себя же – пришла к маме, она мне не обрадовалась, наверное, растерялась или отвыкла. Странно, но факт – так бывает. Не помнить обо мне она не могла – город маленький, напоминали. Наверное, ей тяжело было ощущать себя неправой. Не знаю, не спрашивала и не хотела ничего знать. К четырнадцати годам я была упрямой, дерзкой и достаточно своевольной. Много читала и считала себя умной. Теперь понимаю – была ей вечным напоминанием ее вины.

Словом, тогда мы не стали близки – мама за все ругала. Бывало и матерком!.. Зато поговорить по душам можно было с отчимом. Как некогда с отцом. Не была мама близка и с моей сестрой Лидой. Боюсь, что тоже мешала история со мной – как бумеранг. Главной заботой мамы было – хорошо ли одета младшая. Наверное, чтоб родственники видели.

Отпустило, что называется, маму, когда я не только поступила в университет, но и вышла замуж за москвича. Как в сказке, мама сразу вдруг стала заботливой и внимательной, всегда готовой слушать мои рассказы, советовать, сочувствовать. Вязала салфеточки, шила и безропотно штопала потом моим девчонкам шерстяные носки. Ух, как я сама это дело ненавидела! Теперь мы дружили. … А уж когда родилась моя старшенькая – ее первая внучка – в наших отношениях наступил просто рай. Я же полюбила приезжать к ним в Муром одна, дня на два по поводу разных событий. Появлялась вечером. Мама с дядей Сережей ждали меня, накрыв стол в кухне. Лида к тому времени тоже жила в Москве. Когда я поступила в университет, они перестроили старенький дом, комнаты стали просторными, с видом на Оку.

Прожив на свете достаточно сама, постукавшись об углы реальных проблем и отношений, годам к сорока я, что называется, нутром почувствовала, как трудно было матери в годы моего детства. Весь город ее знал. Каково ей было среди родственников дяди Сережи, ее не любивших – отняла кормильца. Дядя Сережа до женитьбы содержал многочисленных племянников и племянниц. Теперь все шло в свое гнездо – стараниями мамы уютное, чистенькое жилье.

С начала самостоятельной жизни, неожиданно для себя самой, стала обнаруживать в себе мамины черты: любовь к салфеточкам и вазам с цветами. Ну, это понятно – гены, думала я. Но как ни странно, проявились и черты дяди Сережи: запрятать в холодильнике что-то вкусное, приготовить бутылочку собственной наливки или настойки – на случай нежданного гостя. Это уж точно не гены. Любовь?

Истории 1953—1957 годов

Портрету товарища Сталина

1953 год. Провинциальный городок. Спокойная, размеренная жизнь. Что есть на свете какие-то катаклизмы – нам неведомо. Бунты, тюрьмы, ГУЛАГи – про такое не слышали. Вот у Вальки украли варежки – обсуждается. Сама она это событие не переживает. «А, свалю на младших!» – беспечно машет она рукой. У них большая семья – шесть детей – и она старшая. Ей все сходит с рук. Она – прима в танцевальном кружке! Мать ею гордится.

Утром, не глядя, куда попадаю, шлепаю валенками по мокрому снегу, по лужам – спешу. Надо до уроков забежать к классной руководительнице. Мы с ней вместе делаем стенгазету.

Тороплюсь и все-таки замечаю, что-то вокруг тягостно. То послышался далекий длинный заводской гудок. То кто-то распахнул окно и что-то крикнул. Что, не слышно, но что-то тревожное. Вдруг по тихой улице пронесся сумасшедший грузовик и – прямо к горкому. Оттуда вышла группа людей, и все – плачут…

В школу врываются, как всегда, девчонки, и чей-то радостный крик замирает на полуслове – все упираемся в огромный портрет товарища Сталина. Где только такой взяли! Портрет обвит черной лентой. А!… съеживаются все.

Заплаканная классная руководительница встречает нас, шепчет: «Умер товарищ Сталин!» И шепот ее разносится, как набат. «Как жить дальше?!» – плачет нянечка в раздевалке. У всех разом обрывается сердце и неведомая раньше вселенская тоска гонит нас в актовый зал. К взрослым, к учителям, – они утешат, они научат – как жить дальше.

Но и в зале нет утешения, взрослые и дети плачут вслух и потихоньку. Растерянность и тоска мечутся от стены к стене. Кажется, что сам воздух стал от них густ и, как облако, пополз к высокому потолку. А с потолка на нас взирали лики. Спокойно, невозмутимо и без какого-либо сочувствия.

До революции наша школа была женской гимназией с большим актовым залом, служившим очевидно и для молебна, и для танцев. И теперь мы, советские школьницы, поколение за поколением, на уроках физкультуры каждый год старательно очищаем старые росписи от наслоений ежегодной побелки.

В нашей школе все девчонки умели потрясающе запускать мячи свечкой. В баскетбольную команду рвались даже такие – метр с кепкой – как я. И выдерживали конкурс.

А теперь лики смотрели вниз, на слезы, вскрики, бурные рыдания даже как-то насмешливо. Хотелось что-то сделать наперекор им, наперекор всему. Кто-то глянул в окно, на соседнем участке стояла пушистая елка. «Даешь лапник! – крикнули в слезной толпе, – портрету товарища Сталина!»

Не помню, сколько нас ринулось вон из зала. Забор перелетели, как птицы. Откуда взялся топор? Нижние ветки уже тащили к школе, когда вышел хозяин елки. «Вы, что, девочки, с ума сошли?!» Уже кто-то из учителей: «Простите нас, мы украшаем портрет товарища Сталина!»

«Ну, портрет Сталина…» – потерянно проговорил мужчина, махнул рукой и ушел в дом.

Портрет украсили. Даже из соседней, мальчишеской, школы приходили посмотреть и качали головами – разве мальчики догадаются.

Прошло пятьдесят лет. Теперь мы знаем все: и про Сталина, и про ГУЛАГи, и про дела то инженеров, то врачей.

Каждый год, приезжая в свой город, я иду по старой улице и всегда чуть притормаживаю у школы. Ее старинное здание из красного кирпича с затейливыми, вырезанными по кирпичу узорами стоит незыблемо и греет душу. Но за ним, как перст, торчит в небо высокая голая ель с взлохмаченной макушкой.

Фантазии, а может и не совсем…

Приход в дом мамы был, наверное, самым решительным моим шагом в жизни. Прошлое отпало, как струп засохшей болячки. Но и к новому пришлось приноравливаться. Здесь другая семья, другой быт. Обнаружилось множество теть, дядь, двоюродных братьев и сестер. Особенно колоритен был «неродной племянник моего неродного отца» – мой ровесник – Альберт. Поговаривали, что он связан с какими-то бандитами. Как интересно! В те времена Муром был не очень спокойным городом. Имелись на то свои причины. Но речь сейчас не о том. Альберт рассказал штапским своим дружкам, что у него появилась сестра, и когда кто-то хотел познакомиться, он говорил: «Она не про это. Она пишет стихи». Имя Альбертовой сестры стало для меня своеобразной охранной грамотой.

Хотя я от природы была не робкого десятка – могла на спор пройти ночью по кладбищу. Это ничего, что коленки дрожали и зуб на зуб не попадал…

Словом, оказавшись в совершенно другой среде, почувствовала себя взрослой. И только втайне, наедине с собой позволяла просыпаться детским фантазиям. Даже дяде Сереже не рассказывала – стеснялась.

Видение огромного неба, огромного моря манило все так же, как в раннем детстве. Наверное, из-за этого после седьмого класса решила стать моряком. Конечно, капитаном дальнего плавания. Послала в Севастопольское мореходное училище (адрес попался в какой-то газете) заявление, справку из школы, что окончила седьмой класс, какие-то медицинские документы. Мудрый дядя из училища ответил, что зрение у моряка должно быть стопроцентное, а у меня – минус один…

Тогда выучила по книжкам названия всех парусов, мачт и прочих деталей парусников. Мое очередное тайное знание для жизни в воображении: закроешь глаза и плывешь, ветер свистит в парусах, какие-то пальмы мелькают по берегам…. Но поступить в мореходку не удалось. И я вспомнила придуманного в период моей «робинзонады» – двоюродного брата Игоря, который должен был вместо меня плавать по морям и стоять на капитанском мостике. Не помню, откуда попала в руки фотография моряка. Скорее всего, это был какой-то актер. Юный, красивый – то, что нужно для задуманного. Рассказала подружкам, что учится он в мореходном училище Севастополя. Сама писала себе редкие открытки от него. Но к лету прекрасный «брат» померк.

Пришла весна, а с нею новая великолепная идея – туристический отряд.

В городе еще никому такого не приходило в голову. И мы, девчонки, чувствовали себя первопроходцами. Особенно потому, что нашу школу только что объединили с мальчишеской. Все хотели в нашу команду, но мы так придирчиво выбирали, что в команде, в конце концов, оказались только Вовка Святов и Яшка Свердлов. Два мальчика и восемь девчонок. Директор идею одобрил. Руководительницей назначили старшую пионервожатую Марию Ивановну.

Таким составом мы стали ходить в походы по (как теперь говорят) малой родине. Ходили пешком, на байдарках по мелким речкам, на шлюпках по Оке…

Смешная случилась история в самом первом походе, осенью. Нам по четырнадцать, Марьиванне – восемнадцать. Мы подчинялись ей беспрекословно – таково было условие главного вдохновителя – учительницы биологии Нины Валерьяновны Кошелевой.

Марьиванна, человек деревенский, к ночи быстро находила общий язык с хозяевами домов, и ночевали мы всегда в тепле. Палаток тогда у нас еще не было. И первая же ночевка стала для меня неожиданным уроком.

Приняла нас хозяйка последнего дома. Марья Ивановна стала готовить ужин. «А что у вас на ужин?» – поинтересовалась хозяйка. «Гречка». – «Ой, гречка! А можно и мои ребята поедят с вашими? Они гречку-то, почитай, и не едали!» Гречка тогда была страшным дефицитом. И вот варит Марьиванна гречневую кашу в огромном чугуне в русской печи. Потом вываливает ее в большущий таз. Хозяйка бухает в кашу большой кусок топленого масла – аромат по всей избе… Восемь нас, Марьиванна, сама хозяйка и человек пять хозяйских детишек похватали ложки. А я гречку не ем с детства, когда-то мама сказала, что там железо.