Голоса и Отголоски

Среди серых частных домиков то тут, то там возвышались церкви. Почти все облупленные, хоть и с крестами. Поблизости от нашего дома, на крутом берегу Оки, был некогда монастырь. Во время моего детства, конечно, заброшенный. В зимней – низенькой церкви что-то складывали. Она почему-то особенно привлекала внимание. Даже на взгляд казалась теплой и уютной в зелени разросшихся ясеней и берез. Рядом возвышалась летняя церковь, с дивными росписями внутри, как видно теперь. В советское время в ней размещалась школа вождения автомобилей. Посреди пустого пространства на возвышении стоял грузовик и ученики газовали на месте, час за часом покрывая росписи черной копотью. Эти две церкви на горе, да завалившиеся старинные памятники и были нашим любимым местом игр.

Истории 1948—1949 годов

Событие, перевернувшее мою жизнь

И в этом доме мне не удалось пожить долго. Быстро закончилась «минутка» нашего житья у бабушки. Отец бегал по городу – искал жилье. И вдруг жизнь просто взорвалась, хотя в доме наступила всеобщая тишина. Все – и бабушка, и тетя Соня с дядей Андреем старались куда-то уйти из дома. Мы, дети, не понимали, что происходит… Мои мама и папа днем лежат на кроватях напротив друг друга. Что уж совсем невероятно… Мама спрашивает – ты останешься со мной, Томка? Мне не очень понятен вопрос, да и о чем тут спрашивать? Конечно, мама! Со страстной верой, что иначе не может быть.

Потом папа спрашивает – ты пойдешь со мной, Томка? Конечно, пойду! С такой же страстной верой.

Я в тревоге и страхе. Что происходит?..

Не помню, как долго это тянулось. Чем жила между этими двумя вопросами – тоже не помню. Но кончается все тем, что исчезает мама. Папа собирает наши одежки, и мы, держась за руки, уходим неизвестно куда. Как оказалось – папа снял комнату у бабы Груши, в другом конце города. Баба мне сразу понравилась, особенно ее имя – Груша. Она и была похожа на грушу.

Целый год мы с отцом жили дружно-предружно. Он меня встречал вечером из школы, жарил самые вкусные в мире «коклеты», и мы читали всякие замечательные книжки. В своем шахтерском, невеселом и бедном, городке Енакиево он, похоже, читал мало и теперь вместе со мною переживал приключения, путешествия и ребячьи истории с тем же воодушевлением, что и я. Потому читаю старательно, «с выражением». Даже хорошо, что тогда не было телевидения! Иначе мы никогда бы не узнали друг друга так близко.

Папа умел не только готовить, штопать мои чулки, но и мастерить мебель и рассказывать про полеты. Он ведь был не просто летчиком, а больше – штурманом. Тем, кто прокладывает путь…

В том возрасте уже чутьем понимала, где совсем правда, а где словно красками раскрашено. Очень у него получалась веселая война на Халхин-Голе. А уж рассказы про дальневосточную тайгу!.. И мама, когда-то то в Енакиево, то в Таганроге, вспоминала тамошние лесные красоты, которых теперь у нее не было.

Не помню, читали ли мы с отцом «Два капитана» Каверина. Но для меня он, всю оставшуюся без него жизнь, был где-то рядом с ними: воевал, был ранен, самолет едва дотянул до аэродрома… «Ты мне верь, пацанка», – говорил он, рассказывая свои истории. И как еще верила!

Первое время я даже не спрашивала, где мама. Но все время тревожилась – все ли у мамы в порядке… Вспоминался почему-то мальчик Боренька и его зеленый холмик, хотя в доме о нем никогда не говорили. Вот появится мама… и вглядывалась во всех похожих теть. Удивляло – как же мама не приходит, чтобы спросить, все ли у нас хорошо…

Вскоре нашлись добрые люди, которые объяснили, что мама живет с другим дядей и мы ей вовсе не нужны. Я замкнулась. Больше никогда не говорила о маме.

Пришло лето, переезд на новую съемную квартиру и бесшабашное уличное житье. Когда пришла, куда ушла, что ела? – никому нет дела. Свобода! Квартирная хозяйка отлавливала меня и впихивала суп. Да еще и купала прямо во дворе в детском цинковом корыте. В свои восемь лет я еще в нем помещалась.

Помню, как-то поздно вечером она сказала отцу: «Георгий Михалыч, девка-то совсем одичала!» А отец засмеялся: «Ничего. Я нашел на нее управу – завтра приведу новую мать!» Ну, может не совсем такими словами ответил, но смысл был таков. И хозяйка – мудрая, видно, женщина, заплакала: «Отдали бы лучше мне девку-то!» Не заплачь она, наверное, и не запал бы в мои мысли этот разговор так трагически.

Действительно, вскоре появилась Она. Не помню, как мы общались с ней дома, не помню, разговаривала ли она со мной о чем-то. Наверное, разговаривала. Отец стал требовать, чтобы звала ее – мама. Как – мама?! Ну, нет, пусть уж лучше не будет никакой…

Она стала официальной женой отца, но мне почему-то отец ничего не объяснил. Другие дети моего возраста уже прекрасно разбирались в семейных коллизиях, знали, кто кому кем приходится. А я жила словно в вакууме, в тайном молчании, и даже двоюродная сестра Валя, с которой мы виделись в школе каждый день, никогда не говорила о моей маме.

Мама же приходила ко мне в школу раз в год – на день рождения. До сих пор хранится у моей старшей дочери Анюты яркая большая книга «Сказка о царе Салтане». Книге я тогда обрадовалась, а маме… Она стала для меня – тетей, какой-то далекой родственницей. Нам нечего было сказать друг другу, а когда она начинала ругать папу за какое-то габардиновое пальто, мне становилось скучно. Она это замечала, сердилась, упрекала меня, отца. А когда однажды я призналась, что мы с папой о ней вообще не говорим никогда, всплакнула. Не помню ни радости от ее приходов, ни печали, словно все это меня не касалось. Во мне жило убеждение (как у многих детей!), что меня в роддоме перепутали и потому мама не чувствует себя моей мамой, а я – ее дочкой. Подходила к зеркалу и не видела у себя ни ее миндалевидных карих глаз, ни очаровательных ямочек на щеках. Она была очень привлекательна. Про себя шептала «мама, мамочка», но вслух – ни за что! Звала ту маму, которой на свете не было. Как сладостно придумывать: вдруг нашлась настоящая мама, такая добрая, такая ласковая, книжки вместе читаем. Придумаю, а что с ней делать дальше – не знаю.

Истории 1949—1953 годов

Муром – деревня Лядо

что на берегу речки Тулки, впадавшей в речку Вазузу, которая спорила с Волгой, кто из них длиннее. Но деревня Лядо будет потом, сначала про все, что наслучалось в Муроме.

Муром – город в те времена маленький. Меня и про меня знали все. Чувствовала это – спиной. Дня три после визита мамы меня не вызывали к доске и не спрашивали на уроках. Меня нельзя было тронуть, а тем более, что-нибудь сказать. Я могла побить, была спортивная, сильная. Однажды кто-то из девчонок сказал: «Твоя мачеха обманула меня на рубль (мачеха работала в магазине)». Я с отчаяния отколотила эту девчонку. Тогда девочки и мальчики учились отдельно. Наш девчачий класс «А» собрался бедовым. Не слишком управляемым. Мы все чувствовали себя королевами, и нам это нравилось.

Кончился первый школьный год с мачехой. Отец объявил, что на лето меня отвезут в деревню, к родителям мачехи. Там будет весело и меня ждет сестра Надя – дочь мачехи. Мы сели в поезд и поехали в Смоленскую область, Гжатский район, в деревню Лядо (что значит – Большая поляна). Поскольку успела увлечься историей и знала о декабристах (спасибо библиотекарше – она писала про них какие-то работы), представляла – еду на каторгу.

Каторга оказалась маленькой красивой деревенькой. Как не хотелось туда ехать! И как не хотелось оттуда уезжать! «Каторга» породила, разбудила во мне особое родство с природой.

Бабке я оказалась костью в горле. «Чтоб не нахлебничала», – то и дело приговаривала она. Одним ведром, двух поначалу не поднимала, я таскала воду из колодца, кормила кур и овец, ворошила сено, пасла корову Галку. Все работы мне нравились, особенно пасти корову. Берешь хорошую горсть крупной соли и описываешь ею круг на лугу. Раскрываешь книжку, а Галка ходит вокруг тебя, как на веревочке. Но, пожалуй, еще больше любила собирать куриные, гусиные, утиные яйца. Вся эта публика неслась где попало. Приходилось пробираться меж кустов, среди бурьяна за забором, лазить под огромные лопухи, словно ты ищешь сокровища или пробираешься тайком к партизанам. Когда приносила бабке большую корзину разнокалиберных, иногда еще теплых яиц, бабка смягчалась и непременно выделяла – на выбор – яйцо на съедение. Там, в деревне, сырые яйца были очень вкусны!

Но главное в яйцах, конечно, не вкус, а удивительное белое совершенство. Спустя много лет я обнаружила себя пишущей рассказы для детей – про природу. Ну как же было не написать про яйцо! А про тетю Марию? Да! А еще славная ведьма! Уверена, мало кому повезло так, как мне. Подумать только – собственная ведьма… А уж дед Иван – просто подарок в жизни!

Яйцо

Раннее-раннее утро. Солнце еще только приподнялось над землей. В резком красноватом его свете все вокруг стало необычайно контрастным и ярким. Косые лучи высвечивали на лужке перед домом каждую травинку, каждый цветочек. Мне никогда раньше не приходилось бывать на улице так рано. Еще и поэтому, очевидно, все выглядело так необычно, почти как во сне…

Вдруг откуда-то выплыл на луг гусь. Вернее, гусыня. Именно выплыла, так степенно, важно, медленно она шла. Длинная шея несла маленькую головку, как корону. Лебедь! – изумилась я. Гусыня посмотрела строго и повернулась ко мне задом. Это уже потом я узнала, что зад у них называется гузка. А тогда, ну не поверите, показалось – балетная пачка… Правда-правда, белоснежный пух не лежал гладким, ровным слоем, а был взбит, даже немножко встрепан. Гусыня слегка поворачивалась то в одну, то в другую сторону, грациозно наклонялась, подбирая что-то с травы, а мне казалось – кланялась… Ее «пачка» то вспыхивала ослепительно белым, то отливала розовым. Так захотелось дотронуться до ее «пачки»… Я тихонько подошла к гусыне, опустилась на корточки и – погладила гузку. Гусыня от неожиданности замерла, потом чуть присела и выкатила мне на ладонь большое белое яйцо. Потом выпрямилась, сказала важно «га-га» и, не оглядываясь, ушла.

Тетя Мария

Когда приезжал кто-то из родни, бабка отправляла меня ночевать к своей старшей дочери Марии – через несколько домов.

Вхожу первый раз в просторные чистые сени. У стены большой старинный сундук, в углу зачем-то свисают с потолка до самого пола длинные занавеси. Что за ними? Тетя Мария откидывает легкую, в мелкий цветочек занавеску, за ней кровать. «Тут ты будешь спать». И я немею – это же не занавеска, а сказочный балдахин: мягкие подушки, яркое лоскутное одеяло… Как принцесса!

Тетя Мария смеется и ведет в горницу. Чисто так, что все аж светится. На окнах цветы и длинные белые занавески, единственные в деревне. Потом только сообразила, что они из обыкновенной марли. Но как смотрелись! Мы с тетей Марией сразу полюбили друг друга. Я-то понятно – за добро и ласку! А она, может, потому, что я скрашивала ее одиночество, а может, потому, что ее невестку тоже звали Тамарой.

Здесь в мои обязанности входило вставать на заре вместе с тетей Марией – она бригадир и опаздывать на работу права не имела. На столе уже стояла мисочка свежего меда, кружка холоднющей воды из колодца и тарелка ржаных лепешек на сметане, только что вынутых из печи… Вкуснее до сих пор ничего не едала!

Сначала тете Марии приходилось меня будить. А потом она придумала вот что: положит ночью около моей подушки кусок хлеба, утром откроет скотный двор. Оттуда тотчас выскакивают крошечные козлята и ко мне. Вскочат на кровать – за хлебом. Тут уж любой проснется, когда по тебе легкие копытца пробегут. По одеялу деликатно проскакивали, но чтоб лицо задеть – никогда!

Иногда тетя Мария разрешала мне мыть полы. Дом у нее новый – сын построил. Окна большие, а пол из широких некрашеных сосновых досок. Мыли его с песком. Намочишь пол, посыплешь чистым песочком с речки и трешь большой мокрой тряпкой. Потом смоешь чистой водой. А что не смылось, мягким веничком, когда высохнет, сметешь. Но до того как пол высохнет, можно голым пузом лечь на влажные доски там, где их солнышко из окна греет, и испытывать неземное блаженство от бархатного прохладного прикосновения.

По вечерам на крылечке пьем козье молоко с ватрушками. Она рассказывала про покос, как шугали зайчат, чтоб не зацепить косой какого-нибудь, как на отдыхе ложились на пригорок и собирали землянику прямо губами. Кому-то попала на зуб божья коровка – всем смех, а тому бедняге жуть как невкусно! А перед сном тетя Мария всегда просила: «А теперь почитай-ка на ночь стихи…» Я тогда много помнила наизусть Пушкина, Лермонтова и почему-то Твардовского. Читаю, а про себя думаю: а может тетя Мария – моя мама?

Сестру Надю, дочку мачехи, в ту пору не помню совсем – бегала какая-то девчонка среди других деревенских малышей. «Какие у тебя глаза?» – спрашивали взрослые, заранее предвкушая удовольствие от смешного ответа. «Чёйнары!» – выкрикивала Надя и убегала. Ко мне она не подходила. Вот уже много лет мечтаю эту Надю отыскать. Отыскать и поклониться. Когда пришла пора учиться, ее привезли к нам, поселили на одной со мной кровати за шкафом. Но и тут мы почему-то почти не разговаривали, каждая жила в своем отдельном мире. Отец удочерил ее, но между нами никакая искра так и не пролетела. Я ушла от них и о Наде больше не слышала. Много лет спустя мне рассказали: когда отец умер, к ее матери попытался вернуться отец Нади, бросивший их когда-то и сбежавший, чтоб не платить алименты. На вопрос матери Надя ответила, что ее отец Ильинов и другого не будет. Потому-то хочу ей поклониться.

Настоящая славная ведьма

Идти к тете Марии приходилось мимо старого-старого, почерневшего, покосившегося набок, вросшего в землю по самые оконца, домика. Обступившие его березы и буйная крапива словно пытались спрятать домишко от людских глаз. Домик меня пугал. Деревенские девчонки говорили, что там живет старуха-ведьма. Днем из дома не выходит, а только на заре. Уходит в поле или в луга – ворожить. И тогда птицы просыпаются и летят к ее дому. Говорили, что она умеет лечить и заговаривать и дом ее внутри зарос травой.

Тетя Мария, увидев однажды, какой круг я даю от своего дома до ее, удивилась: «Ты что, боишься Бамани?» Хозяйку домика звали баба Маня, но деревенские давно сократили имя до Бамани. Тетя Мария засмеялась: «А ну-ка сходим к ней в гости!»

Тетя Мария налила бидон молока, взяла плошку меда, и мы пошли. То есть шла тетя Мария, малолетняя трусиха плелась сзади, цепляясь ногами за все кочки, что попадались на пути. Перед дверью вдруг вспомнила сказанное кем-то: «Где наша не пропадала!», – выпрямилась, уняла дрожь в коленках…

Тетя Мария решительно открыла скрипящую дверь: «Баб Мань, ты дома?» И из черного нутра раздалось басовитое: «Входи!»

Вот так ожила для меня сказка. Окунувшись в темноту, после яркого солнечного света, увидела лишь темноту в темноте. Спустя время глаза немножко привыкли и разглядела слабый огонек керосиновой лампы. Свет словно разрастался сам по себе – увидела пучки трав над головой. Дальше – больше – пучки висели повсюду: по стенам, на печке, свисали с потолочных балок, а на малюсеньких оконцах стояли маленькие горшочки с живыми растеньицами. То и дело из-под лавок выскакивали пестрые курицы, вспархивали на стол, и тогда фитилек лампы вздрагивал, качался, пуская по округе фантастические ожившие тени. Мы с тетей Марией сели на лавку, то есть села тетя Мария, мое же существо прилипло к ее боку. Баманя села напротив на единственный стул.

Они о чем-то говорили с тетей Марией, мне было не до них – успеть бы разглядеть диковинное жилище. В углу, как полагается, висела икона, покрытая когда-то белым вышитым полотенцем. Теперь трудно было понять – ткань это или плотная паутина. В углу напротив рваным серым облачком покачивалась точно паутина. Ее снизу подсвечивала лампа. Травы свисали самые разные, некоторые даже узнавались. У порога чуть светился обыкновенный веник из полыни. И у нас такой же. В печке стоял чугунок, из него поднимался пар и пахло лугом на жарком солнышке. И ничего страшного в домишке не оказалось, а девчонки-то стращали и такого наговорили – ведьма, ведьма…

Когда глаза уж совсем привыкли к темноте, стала разглядывать саму ведьму. Она оказалась старушкой слегка сгорбленной, как ведьме и полагается, маленького роста. Откуда только брался ее басовитый голос! Над верхней губой топорщились маленькие седые усики. Когда она улыбалась, по лицу разбегалась сеточка морщинок. А улыбалась она почти всегда. И вот что еще меня удивило – когда в чем-то уверяла, то крестилась не на икону, а на три фотографии под ней.

Провожая нас, Баманя обняла меня за плечи, полы ее халата накрыли, как крылья. «Будешь помнить мои травки и сама тянуться к ним. Вижу-вижу…» – заговорщически пробасила она.

Едва мы вышли на свет, кинулась было к тете Марии. А она закрыла мне рот своей душистой ладошкой – недавно мед выкачивала. И только когда отошли подальше, тетя Мария засмеялась: «У Бамани слух как у совы, а глаза как у орла!» Тетя поняла, что меня заинтересовало.

Когда-то Баманю звали Марианна Петровна и была она до войны председателем колхоза. Ее придумка – сеять лен и гречиху рядом. Для красоты. Колхоз их, говорят, был первостатейным. Моя тетя Мария того времени не помнила, была маленькой. А сынов Бамани видела – крупные были молодые парни. Их в деревне звали тремя богатырями. Остались от них одни фотографии. Их прислал кто-то с заводской доски почета, когда немцы подходили к Смоленску. Сами сыны уже вовсю воевали на фронте.

Не вернулся ни один – все трое погибли в одном танке. Баманя чтила их наравне со Всевышним.

С тех пор мы с тетей Марией частенько заглядывали к Бамане. Непременно с угощением. А уходили с пучками трав. С молоком, хлебом, пирогами приходили все – тем Баманя и жила.

Вспоминая Баманю сейчас, хочется, как в детстве, прижаться к ней, чтоб погладила по головке и рассказала тихим баском легенду про очередную травку. Передала-таки эта славная ведьма мне свое умиление травами. Спасибо ей.

Дед Иван

Там, в деревне, досталась мне роль белой вороны. Деревенские девочки моего возраста при хозяйствах, скотине, младших сестрах и братьях, им не до книжек. Я не знала, о чем с ними говорить. И судьба подкинула деда Ивана: маленький, тихий, с ласковыми голубыми глазами, он в своей деревне тоже казался чужим. Главное – пить не любил, это в деревне-то, где мужика трезвым не видели. Помню это совершенно отчетливо. Едет по полю комбайн, качается, скрипит, скрежещет, барабаном-косилкой то и дело тыкается в землю, спотыкается. Следом трактор, из-под колес вырываются комья земли, как снаряды из пушки. И сидят на машинах удалые колхозники, матерясь и сползая с седел. А за ними, спотыкаясь, бежит бригадир, машет им вслед кулаком, другим размазывая то ли слезы, то ли пот на лице. Я-то ничего не понимаю, а бабка говорит – совсем сдурели, косят на сжатом поле! Лен-то вон, по боку, совсем полег. Такая картина врезалась в память городской девчонке намертво.

Дед же Иван считался старым, чтоб работать. Он любил лес, любил собирать ягоды и грибы. С вечера он просил у бабки: «Дай мне Томку, я что-то стал плоховато видеть, она мне поможет собирать».

Рано утром, еще по росе, не торопясь, идем по тропинке меж двух полей – гречишного в розово-малиновом цвету и льняного – в небесно-голубом… «Эх, красота-то!» – каждый раз вздыхает дед. «Что ж вздыхать?!» – удивлялась я. А теперь, вспоминая, сама каждый раз вздыхаю. Наконец переходим вброд речку Тулку, и дед преображается, оглянувшись, правда, не видит ли его бабка или кто из соседей. Тихонький старичок выпрямляется и, словно мальчишка, звонко свистит…

Начиналась наша лесная жизнь на одной и той же полянке, скрытой от всех. Дед давно соорудил стол из большого пня и лавку из поваленного дерева, а вместо крыши над головой – огромная старая ель. Дед достает из корзинки то, что прихватил из дому, любовно раскладывает на столе. Радуется: «Как бары – сами по себе и никто не жужжит в ухо!» За нехитрой снедью начинались разговоры. Я ему – какую-нибудь историю из книжки, а он – про настоящую войну. Он партизанил в этих лесах, здесь два года стояли немцы. Как же это было мне в строку – росла-то на советской литературе, на подвигах, где дух главенствовал, где все – во имя светлого будущего. Никакой иронии – мы с ним говорили о главных для человека понятиях добра и зла. Говорили на равных, отлично друг друга понимая.

Дед Иван стал для меня штурманом, как когда-то отец. Он и вывел меня на правильный путь.

Не буду пересказывать все его истории, только одну, особенно поразившую тогда. Потому что в книжках я читала совсем другое про немцев.

Рассказ деда Ивана «Шишок рогатый»

В каждом доме небольшой лесной деревушки поселились солдаты, а в дедовой избе – офицер. Изба большая, чистая. В скотном дворе еще бегали куры, утки в бурьянах прятались, благо, дом стоял на самом краю деревни, за ним большой луг, речка и лес. А что такое смоленские леса, рассказывать не надо.

Офицер тихий, вежливый, не орал, как другие «Матка, кур, яйка!» Бабка, тогда еще красивая молодайка, сама ему, молча, подкладывала. Офицер любил гулять – ходил на луг, к речке. До леса не доходил – леса немцы боялись. Часто залезал на сушилы. Бабка вспоминала – ляжет на сено и что-то бормочет себе под нос. Бывало, подолгу там сидел. Что он там делал, кто его знает…

Немцы в деревне не зверствовали – местных жителей не трогали. Хотя догадывались, что все мужики деревенские по лесам партизанили. Потому что в деревне остались только бабы, дети и уж совсем древние старики. Бабы и дети немцев обслуживали: дрова кололи, бани топили, часто и еду готовили. Бывало, конечно, солдаты кур отнимут, козу пристрелят. Иногда в лесу за деревней трещали автоматные очереди. Но деревня, считалось, жила относительно тихо. Местные жители немцев все равно боялись, ждали боев. Иногда прибегали к бабке соседки и давай в ее закутке ругать немцев. Главное ругательство у них – шишок рогатый.

И вот однажды офицер подходит к бабке и на чистом русском языке говорит ей: «Скажи своим мадамам, чтоб не ругались шишком рогатым. Многие немцы уже понимают русские слова. Меня не бойся, я – не немец, я чех, коммунист. Партизанам, наверное, соль и спички нужны? Я буду оставлять над дверью бани, там, кроме меня, никто не ходит».

Бабка чуть не умерла от страха. Офицер больше с бабкой не разговаривал. Пересказала разговор деду – тайно встречались в лесу, бабка ходила туда будто за хворостом.

Больше года простояла та немецкая часть в деревне. И все время раз в неделю офицер оставлял спички и соль под крышей бани. А дед забирал.

Потом на больших фронтах начались бои, немцы засуетились, засобирались. Бабка все хотела сказать офицеру спасибо, но вокруг бегали солдаты, офицер прикрикнул на нее, погрозил пистолетом. Бабка испугалась. Когда немцы ушли, она сама себе не верила – думала, может, приснилось все.

«А вот не приснилось! – закончил свой рассказ дед, – спички-то и соль я же брал!»

Наговорившись, дед спохватывался: «Сидим! А без добычи-то нам домой нельзя!»

Ох, не знаю, что тогда было важнее – поговорить или побродить по лесу. Дед знал здесь каждую тропинку, каждый овражек, каждую полянку и каждого жителя леса.

Теперь понимаю – ну, кому еще, кроме меня, мог он рассказывать про всякое зверье, про растения? Деревенские лес понимали, в основном, как огород. Мне же дед не просто рассказывал – отыскивал в густой зелени птиц, зайцев, однажды показал лисицу, мышковавшую на недавно скошенном поле… Рассказы его начали всплывать в памяти много лет спустя, и я путаюсь теперь – сама ли видела, дед Иван ли рассказал, а может, это байка кого-то из знакомых егерей… Потом перестала допытываться – раз живет во мне история, стало быть моя!

«По что идем сегодня? – спрашивал дед.– По белые или по осиновики (эти грибы так называл дед), а хошь, по лисички…» И приводил на поляну с лисичками, где ногу некуда поставить… У белых и подосиновиков брали только шляпки. А уж если ходили по ягоды, то приносили ведрами – дед сам смастерил специальные складные ведра – из брезента.

Однажды позвали меня по ягоды девчонки. Бабка отпустила – что ты все как старуха, с дедом! Я повела их в дедовы места. Малины – все кусты красные. Разбрелись. Сначала аукались, а потом так увлеклись, что забылись. Через некоторое время стали попадаться ветки, ободранные наголо, вместе с листьями. Ну, думаю, девчонки совсем обленились… Слышу – сопит кто-то рядом. Не иначе, Валька-Кызя. Сейчас я тебя напугаю – смеюсь про себя. Протягиваю руку в середину куста и хватаю что-то жесткое, лохматое… Оно дернулось, и из куста вывалился медведь – чуть меньше меня ростом, весь в листьях и каком-то мусоре. Не знаю, кто из нас испугался больше, оба бросились прочь друг от друга. На мой крик прибежали девчонки – думали, змея укусила. А про медведя сначала не поверили. Потом дед подтвердил: «Место там медвежье, а Томке повезло – медведенку-то тамошнему времени годка нет».