Голоса и Отголоски

У калитки встречает бабушка – круглая, с торчащими во все стороны тесемками от фартука, от блузки. На голове – стожок седых спутанных волос… Оказывается, не помню ни голоса, ни имени!

Бабушка, не скрывая, не любила невестку. И меня в придачу. Зато вечером пришел младший брат отца Гриша с женой Катей. Оба оказались веселыми и шумно нам радовались. С ними мы и общались.

Вскорости соседка привела мальчика моего возраста – внука Петьку. Мы оба прямо-таки прицепились друг к другу. Как я теперь хорошо понимаю, детям непременно нужна компания. И сразу же принялись бегать по садам, рвать без спросу вишни. «Сейчас побежим в степь!» – сказал Петька однажды.

Он знал все тропинки между усадьбами, все дыры в заборах. Мы беспрепятственно оказывались в чужих садах. Наконец попали в степь. Мне показалась, что жизнь человеческая тут заканчивалась. За густо-зеленой полосой, куда ни глянь – ни деревца, ни кустика – серая земля с серыми островерхими горками на горизонте. Но перед серой необъятностью и нами кто-то набросал замечательно-полосатых зеленых мячей. Тут и там виднелись они среди зеленых больших, как лопухи, листьев.

«Мячи!» – изумилась и обрадовалась я. «Дура, – уверенно сказал Петька. – Арбузов, что ли, не видела! Это же бахча!»

Арбузов я раньше не видела. Это правда.

Петька огляделся – вокруг ни души. «Сейчас наворуем арбузов!» – мечтательно сказал он.

Из-за крайнего дома, звонко цокая по сухой земле копытами, вышла лошадь. Прошла мимо, решительно размахивая хвостом. Подошла к арбузам, понюхала, зачем-то послушала, наклонив ухо к арбузу. Прошла к другому, опять понюхала-послушала и вдруг ударила по арбузу копытом. Арбуз развалился на две части, брызнули в стороны ярко-красные ошметки, и лошадь принялась аккуратно выгрызать середину. Мы с Петькой просто остолбенели. А лошадь, тихонько поржав, видимо от удовольствия, направилась к следующему арбузу… Когда она расколола третий арбуз, Петька рванул к знакомой дыре: «Еще свалят на нас!» Не очень разбирая дороги, оцарапавшись и ожегшись крапивой, очутились в Петькином дворе. «Ну, ладно, – сказал мечтательно Петька, – тогда мы сейчас петуха разломаем!». – «Зачем?». – «А чтоб узнать, что у него внутри». Он исчез и вернулся с большим, ярко раскрашенным петухом. «Полезли на вашу крышу!» Крыша бабушкиного дома низкая с одного края, мы легко взобрались, и Петька принялся ломать петуха. «Держи! Держи! – командовал он, отдавая кусок за куском. И когда от петуха (как я поняла, повзрослев, сделанного из папье-маше) остался только хвост, Петька недовольно хмыкнул – «Ничего!»… И вдруг во весь голос заорал: «Бабушка, а Томка нашего петуха разломала!»

Тотчас прибежала его бабушка, заглянула на крышу, а я сижу, держа в подоле петушиные обломки… Попало мне от всех поочередно.

«Битая?» – увидев мое зареванное лицо, спросил дядя Гриша. Куча обломков петуха горкой лежала у моих ног. «Ага! Петькин петух», – все понял мой дядя. «Жорка!» – позвал он отца. И они принялись собирать и склеивать. Петух постепенно обретал нормальные очертания, а я мечтала о том, как мой (теперь!) петух раскинет крылья и мы полетим с ним в неведомые страны, где нет Петек, а живут люди с петушиными хвостами и крыльями. Добрые, веселые люди.

Так впервые столкнулась с неприкрытой и необъяснимой подлостью. И навсегда запомнила Петьку. Сначала опасалась всех мальчишек, пока не поняла – подлость не имеет ни пола, ни возраста…

Острота обиды на Петьку скоро забылась, но остался осколочек недоверия. Он где-то шебуршится: я здесь! Будь настороже! И упрямо сопровождал меня во втором путешествии в то же Енакиево. Я окончила школу, и отец подарил мне билет туда и обратно погостить у енакиевской бабушки.

Все та же мазанка, и та же на пороге совсем не изменившаяся бабушка с копной спутанных седых волос. Бабушка заглянула за калитку, убедившись, что я одна, вдруг широко улыбнулась. Тоже не изменившийся дядя Гриша взял за руку, как маленькую девочку и повел в дом. На комоде стоял…. петух.

Не часто выпадало мне так хохотать весь вечер. Но уж если и бабушка весело смеялась, стало быть, – есть от чего!

Вдоль забора росли те же, что и в первый детский приезд, невысокие сизые деревья.

Они поразили меня еще тогда, усыпанные странными плодами – косточками, обтянутыми кожицей. Кожица поблескивала серебристой пылью. От плодов во рту шершавилось, язык не ворочался, но все равно они мне очень нравились! Звали их там маслинами. Став старше, узнала, что на самом деле эти серебристые деревья называются – лох узколистный. И с тех пор родилось особое удовольствие – запоминать названия встреченных растений. Искала названия в разных книжках, позднее – ботанических справочниках. Испытывала прямо-таки счастье, соединив название и с рисунком, и с самим растением. Так и до сих пор – нет покоя, пока не узнаю имя травы.

История 1947—1948 годов

Быково

После Енакиево мы сразу приехали в подмосковное Быково. Это был не город. Но запомнился всеми своими деталями. Поначалу я там была единственным ребенком. И мне ничего другого не оставалось, как придумывать себе жизнь. А придумывать можно было, только оглядываясь на все то, что окружало меня. Окружала жизнь в траве среди молчащих неподвижных самолетов. Я их оживляла, они разговаривали со мной, с травами и с редкими кустами, там и сям выскочившими из травы. С тех пор я все время что-нибудь выдумываю и оживляю. Мне это нравится.

Плыли в траве самолеты…

За окнами комнаты – огромное летное поле, на котором самолеты, самолеты, самолеты, как грибы на поле. Но поле все-таки было странное – тихое, безлюдное, заросшее высокой травой. Кажется, что небольшие самолетики не стоят, спрятав в траве колеса, а плывут по ней, как гуси-лебеди. Трава начинается сразу за домом. Густая, прямо-таки непроходимая. Пробираться к самолетам надо было вдоль края спящего поля.

Главная же, утоптанная широкая дорога на поле одна – от нового корпуса училища к двум ближайшим к нему самолетам. Но от нас она далеко – на другом краю окрестных земель. Около тех двух самолетов крутятся с утра курсанты и механики. Среди них выделяется крупная фигура механика дяди Хфедора, как зовет его отец. Я сижу в траве под самолетом, к которому никто не ходит, и уверена, что никому не видна. Но тут дядя Хфедор поднимает руку над головой и манит к себе, прикладывая палец к губам. Я, обрадовавшись, бегу к нему по траве, как по воде, разгребая ее руками… Это у нас с ним игра такая. Но вдруг он вскидывает вверх обе руки, поворачивая их ко мне ладонями – стоп! Тотчас распластываюсь на земле и вижу, что от училища к самолетам идет самый большой, наверное, начальник, а за ним толпа дядей поменьше, как свита за царем Салтаном. Вспыхивают золотые звездочки на погонах и пуговицах. Осмотрели самолет, полюбовались, как курсанты лихо запрыгивают на крыло, ныряют внутрь… как потом выстраиваются, вытянувшись в струнку. Отец что-то докладывает большому начальнику, а дядя Хфедор вертит головой, высматривая меня. Но я уже тертый калач – уползаю в куст за самый крайний самолет, скатываюсь в ямку под ним, снимаю красную шапчонку, запихиваю в карман, обламываю ветки и накрываюсь ими. А вся сверкающая группа с курсантами идет по шуршащей траве, останавливаясь около каждого самолета. Вот-вот доберутся до меня… Вдруг курсанты, по знаку дяди Хфедора, выстраиваются между самолетами и кустом, под которым лежу я. Большой начальник и все за ним остановились и долго о чем-то говорили с отцом. Дядя Хфедор все вертел головой, и я боялась – отвалится же… Голоса, голоса… что за история – непонятно. Не заметила, как уснула. Проснулась от дождевых капель, упавших на лицо. Вылезла из ямки, встала, надела красную шапку. «Томка!» – раздался вопль дяди Хфедора. Вижу – они с отцом бегут ко мне, тормошат, тискают, подкидывают: «Ну, молодец! Ну, напугала!» «Я тебе говорил – не боись, не подведет! Что я зря про войну ей рассказывал…» – говорил, крепко держа меня за руку отец.

Больше на поле никаких комиссий не объявлялось. Зато в нашем бараке появились еще трое ребят – моих одногодков. Мы спокойно собираем под самолетами крупные, крепкие шампиньоны. А у тех двух, ближайших к училищу, самолетов идет прежняя жизнь…

Быково располагалось близко к Москве, и меня повезли смотреть парад на Красной площади. Наступил вечер, и в небе стали летать ярко-красные, зеленые, синие огни, красиво рассыпаясь над головой. Но самыми красивыми и загадочными показались длинные полосы света. Они тянулись в небо, перекрещивались, заглядывали за каждую звезду, потом, опускаясь, за каждое дерево – проверяли, не надо ли кому подсветить свысока. Их уверенные, медленные движения в небе порождали во мне торжественное спокойствие.

Отцовская уверенная похвала – «Не подведет» – застряла в памяти. Мы с отцом давно договорились говорить друг другу все как было. А уж если что-то обещал, то… «по-штурмански». Вера отца в меня была радостью и держала меня с ним на равных. То есть в этом смысле я тоже была «взрослая».

Истории 1947—1948 годов

Таганрогская собака и непонятная старуха

В Быково мы прожили совсем немного, тем же летом училище перевели в Таганрог. Нас поселили в большом частном доме, выделив небольшую комнату окнами в старый сад. В двух других комнатах жила еще семья – летчик, его жена – с белой косой вокруг головы, мой ровесник Борька и трехлетняя пухлая Наташка. Она в доме – королева. Потому что ее любит хозяйская собака – крупная светло-серая немецкая овчарка, к которой все относились с почтением. Она не просто собака, а премия хозяйскому сыну-пограничнику за хорошую службу.

Утро. Из детской вытопывает Наташка. Увидев малышку, собака начинает весело колотить хвостом, радостно повизгивать. Потом непременно лизнет Наташку в щечку и ляжет на ее башмачки. Днем собака ходит рядом, зорко поглядывая вокруг. Даже крикливой матери не позволяет повышать голос на девочку – тотчас показывает клыки. Собака была рослая – золотые Наташкины кудряшки сияли вровень с холкой сторожа. Взрослые смеялись, а мы с Борькой подвигались к Наташке поближе. Бывало, и нашим носам доставался шершавый «полизуй». Мамы, уходя на базар, оставляли дом незапертым.

Однажды в летний день пришли ко двору шумные цыганки: «Позови маму!» «Мамы нет», – отвечаем хором. «Нет?» Они смело входят в дом и начинают складывать в большую с кистями скатерть статуэтки, чашки… наверное, и что-то более существенное – не помню. А статуэтки – помнятся. Соседи наши несколько лет жили в Германии – оттуда статуэтки и всякие флакончики, к которым мама Борьки и Наташки нам строго приказала не прикасаться. Мы кричим: «Нельзя трогать!» Цыганки смеются. Завязывают скатерть узлом и выходят на крыльцо. Спускаются со ступенек… Поперек калитки лежит наша собака. Цыганки шаг – собака рычит утробно, басом, показывая огромные клыки… Они и так и сяк, кидают ей хлеб, собака на подношения ноль внимания, не дает им даже шевельнуться.

Цыганки уже бросили узел, уже за нашим забором собрался табор. На шум и гам прибежали дети и взрослые из соседних домов. Наконец, пришли наши мамы, а тут представление – и пляски, и плачи. Горластая, не хуже цыганок, мама Борьки и Наташки прокричала все ругательства, какие знала.

Уже по обе стороны забора устали все – и табор, и соседи. А две цыганки, еле живые, стоят как статуи. И шевельнуться не могут. Чуть вздохнут погромче, шерсть на загривке овчарки встает дыбом. Там, на улице, давно кончились пляски, соседи уже начали приносить злосчастному табору хлеб… Полтабора уже спит тут же под забором. Мамы просят овчарку отпустить этих дур. Пришедшие к вечеру папы тоже пытаются вставить слово. Ничего не помогает. Обессилевшие цыганки мешками висят на перилах крыльца.

Ночь. Наконец приходит с дежурства из госпиталя хозяйка. Обычно строгая и неразговорчивая, а тут улыбнулась собаке: «Молодец!» И, повернувшись к мамам: «Свой долг знает!» Потом табору: «Чтоб духу вашего здесь не было!»

Нас, полусонных, отправили спать.

Так поняла-почувствовала, что собаки – существа разумные. Позднее, из наблюдений за собственными собаками, кошками, кроликами, множеством других животных, уверилась – есть у них разум, юмор, понимание – что хорошо, что плохо. Разумеется, не такое, как у людей, но есть. И память, и привязанность. С тех пор научно-популярные книги – мое любимое чтение.

Другая таганрогская история сотворила со мной что-то особенное, неподвластное моему тогдашнему пониманию. И пробудила во мне страсть ко всякого рода писанию.

Хозяйский сад был настолько запущенным, что все там росло, как само того хотело. И сад стал нашим с Борькой владением. Мы туда убегали от Наташки и становились совершенными разбойниками.

Однажды Борьку за какую-то провинность оставили сидеть в доме. Я бродила по саду одна. И вдруг увидела за дырявым забором в глубине соседнего сада старуху.

– Иди-ка ко мне! – поманила она меня. Я оглянулась в поисках калитки.

– А ты в дырку лезь, – посоветовала старуха.

Я пролезла. Этот сад был еще запущеннее – весь зарос колючей малиной и ежевикой, подойти к старухе можно было только по едва заметной тропинке. Да и то, стараясь не запутаться в низких корявых ветках деревьев.

– Ты откуда приехала? – строго спросила старуха.

– Из Переславля-Залесского, – испуганно ответила я.

– А… – сразу смягчившись, старуха вынула из кармана фартука листы бумаги и желтый карандаш. – А вот тебе и молитва. – Она протянула мне сначала листок, исчерченный ровными строчками, а потом листы чистые и карандаш. – Вот перепиши эту молитву на все листы, потом порви их и раскидай по дворам хороших людей.

– Ага, – согласилась я и тут же спохватилась, – только писать я еще не умею.

– А ты перерисуй, – предложила старуха.

И пока я внимательно рассматривала то, что держала в руках, старуха исчезла.

Как сквозь землю провалилась, испугалась я. И, крепко зажав все бумаги, вылезла в ту же дыру в свой сад.

Догадываясь, что получу взбучку и за дыру, и за листы, я спрятала их в каком-то ящике на ножках, стоявшем в углу «нашего» сада. Но бумажки никак не выходили из головы.

Я стала прятаться от Борьки, бежала к ящику, доставала бумаги и старательно перерисовывала знаки на чистые листы. К тому времени уже догадалась, что это были буквы. Получались они почему-то разновеликими и не всегда влезали на один лист, приходилось чертить продолжение буквы на следующем. Через несколько дней буквы стали слушаться. И наконец, мне удалось весь текст (гораздо позже я узнала, что это так называется) уместить на одном листе. Я пошла к соседнему саду искать странную старуху, чтоб показать ей написанное. Было немножко страшно. Дошла до старого, развалившегося дома. Дверь его была наполовину оторвана от дверного проема и висела поперек входа. Вдруг из-под двери выскочила собака. Не знаю, кто кого испугался больше… мигом выскочив в наш сад, задвинула дырку тем самым ящиком на ножках. А бумаги? Куда деть бумаги? Вспомнила повеление старухи и помчалась по улице, отрывая куски от каждого исписанного своего листа.

Улица была недлинная, и лист скоро кончился. Исписанными были не все листы, что дала мне старуха. И на оставшихся стала, прячась от всех, писать буквы. Для самой себя.

Вскоре отцу дали очередной отпуск и мы поехали к маминой маме в Муром. На дороге к центру города возвышался огромный храм. Темно-синие его купола-луковицы сверкали звездами. По белым стенам шел поясок из зеленых квадратиков. На каждом были выдавлены цветы, или львы, или какие-то лица. Ничего красивее я до сих пор не видела. И мне захотелось войти в узорчатую дверь.

– С ума сошла! – рассердилась почему-то мама. И я решила уговорить бабушку…

Бабушка в Бога не верила, у нее даже ни одной иконки не было. Но ее удивила моя просьба, и она согласилась:

– Только сначала надо найти, кто будет твоим крестным. Я подумаю.

Она думала несколько дней. И однажды сказала маме, что возьмет меня с собой в гости к знакомым.

Мы пришли к большому трехэтажному дому. Большая комната, куда нас привели, вся была уставлена полками с книгами. И я пошла их рассматривать, а о чем бабушка говорила с высоким седым стариком, мне было неинтересно.

Старик подошел ко мне, спросил, слышала ли я что-нибудь про Бога. Я тут же вспомнила таганрогскую старуху и листы с молитвой, исписанные мной желтым карандашом. Старику эта история понравилась.

Так у меня появился крестный – самый знаменитый в городе врач – Иван Иванович Беклемишев. Это я узнала, конечно, потом, как и… Впрочем, все по порядку.

На другой день бабушка опять собралась в гости. Никто не удивился, бабушка отличалась компанейским, веселым характером, немножко хитроватым, немножко пронырливым. Не зря фамилия у нее была – Жук.

– Ничему не удивляйся, – сказала бабушка. – И со всем соглашайся.

Мы подошли к тому самому красивому храму, куда мне давно хотелось войти. У фигурных каменных колонн нас ждал старик Беклемишев. Он погладил меня по голове. Так ласково меня еще никто не гладил, и я стала заранее согласна со всем, что он скажет.

Внутри храма меня все ошеломило, я разглядывала чудные картинки на стенах. Но тут откуда-то вышел другой старик в длинном расшитом халате, подвел нас с Беклемишевым к большому тазу на высокой ножке, стал говорить какие-то слова, а я повторяла за ним, стараясь попасть слово в слово.

– Надо бы младенцем, – вздохнул старик в халате.

– Видишь ли, батюшка, – оправдывался Беклемишев, – сама вдруг захотела. Ничего, шесть лет тоже еще младенец.

Старик зачерпнул из таза воды и, побормотав что-то надо мной, плеснул воду мне на голову. Я было дернулась, но вспомнила, что надо со всем соглашаться. И согласилась.

Мы вышли из храма, и Беклемишев повел нас в гости.

На этот раз вошли в другую комнату. У одной стены стояла большая кровать, заваленная книжками, игрушками. На кровати лежала девочка моих лет.

– Давай, давай ко мне! Лезь на кровать! – крикнула девочка. – Дед обещал мне подружку.

Так я стала подружкой Ланы. И все ее истории, описанные дальше, ничуть не выдуманные, а списанные в разное время с рассказов самой Ланы, ее сестры Тани и моей бабушки Екатерины Жук. Она, оказывается, давно приятельствовала с Головиными и Беклемишевыми.

Дружба с Ланой оказалась… подарком. Возвращаться в Таганрог не хотелось категорически. Но Лана уверенно сказала:

– Я знаю, ты скоро вернешься. А пока там, в своих степях, пиши разные истории. И я буду писать. Потом сверимся…

Истории 1947—1948 годов

Таганрог – Муром

Мы вернулись в Таганрог. В школу меня не приняли – к первому сентября мне еще не исполнилось семь лет. Пришлось ждать до следующего сентября. Мама была в отчаянии.

– Опять будет болтаться под ногами! – сказала она в сердцах женщине, принимавшей документы.

– Читать умеет? – спросила та и, получив утвердительный кивок маминой головы, взяла меня за руку и повела в темный угол школьного двора. Там оказалась библиотека, а милая эта женщина ее и возглавляла. Мы вошли в большую комнату, заставленную шкафами с книгами. И мне показалось, что я снова в Ланкиной комнате, стоит повернуться – и я увижу ее широкую кровать…

С этой комнаты и начались мои выдумки-придумки. Я читала, а потом пересказывала библиотекарше, соседскому Борьке, уличным мальчишкам книгу так, как хотелось. И никто мне был не указ. Какие-то мои придумки жили во мне долгие годы, и что-то я все-таки успела Ланке пересказать, прежде чем научилась внятно записывать.

Раз в месяц мама возила меня в библиотеку на трамвае. Из его окон было видно море и широкий пляж. Тихое, спокойное море издали походило на лужу. Разве это море? И я вспоминала «мой край земли»…

Самое дорогое воспоминание – школьная библиотека. Завораживала даже сама дверь – таинственная, железная, без крыльца и навеса. Единственная дверь на торцевой краснокирпичной стене. Это место называлось – тупик. Прохожие появлялись редко, отчего сам тупик с его старыми деревьями казался сказочным царством. Я открывала дверь, наверное, так, как Буратино свою, за нарисованным очагом. Даже было чуть-чуть жутко.

Но зато внутри… полусвет, стеллажи с книгами – сколько их! И ласковый голос, тоже как в сказке: «А… деточка, иди скорее, я тут тебе приготовила…» И макушку мою гладили мягкие, ласковые руки и раскрывали передо мной страницы…

Первая, прочитанная самостоятельно, книга называлась «Волшебник Изумрудного города». Долго помнилась почти наизусть. Особенно картинки. Очень любила пересказывать книжку всем, кто соглашался слушать…

До сих пор особенное удовольствие испытываю, пересказывая друзьям разные интересные истории. Но это так, побочное, что называется, явление. Главное – родилось особое почтение к Книге. И с возрастом все более к книгам документальным, научно-популярным. Ибо жизнь всегда рождает… то, до чего не догадаешься сам!

Истории 1947—1948 годов

Муром

О школе таганрогской ничего не помню, привыкнуть не успела. Месяца через два служба отца в армии закончилась. И мы уехали в Муром. Наконец навсегда, как сказала мама.

Открытие родственников

Поселяемся у бабушки Кати. У нас с ней была общая тайна – маленький крестик на ботиночном шнурке. Крестик мы ходили смотреть к моему крестному. Бабушка думала, что мне хочется его видеть. На самом деле ей хотелось в гости. Я же рвалась к Ланке. Дед уже поднял внучку на ноги, и ее тоже пустили в школу. Все события, связанные с Ланой, через много лет получили большой Отголосок. А пока Муром открылся для меня существованием моих родственников. Меня тогда удивило, что двоюродные, троюродные и прочие незнакомые люди – родственники. И что на них нужно надеяться. «Как же!» – сразу отрезвила меня двоюродная сестра Валентина. Ее мать, тетя Соня, объясняла, кто мне и кому я кем-то приходимся. Валентина дослушать не давала, энергично вырывала меня из ее рук – гулять. Так до сих пор и живу необразованной по этой части.

Одна большая-большая комната. При входе, тоже большая, беленая печь. Ее сложил еще мой дедушка. Звали его Корней Миткевич. По рассказам бабушки Кати, дед был отличным печным мастером. Когда-то молодым приехал из Польши в Белоруссию, влюбился в мою бабушку – Катерину Жук – певунью и кокетку. Женился, и начали они колесить по стране. То на Дальний Восток уедут. То на Украину. То в России поживут, то опять на Дальний Восток укатят.

И каждый раз повторялось одно и то же – обживутся, найдут какой-нибудь хор… А потом дед опять срывается с места – новые края повидать. Все нажитое бросают, детей за руки – и айда! Детей трое – старший Андрей – любимец матери, младшие – Люба и Николай росли так, как будто их тут не ждали. Николай, веселый, добрый мой дядька, вырос в художника и музыканта. В семье осталось несколько его картин, написанных маслом, и карандашные рисунки. Каюсь, их я присвоила и припрятала. Теперь ими владеет моя старшая дочь. У нее не пропадет…

Про деда Корнея рассказывать любили все. Видно, колоритная была фигура. Из всех рассказов вырисовывался такой портрет. На новом месте золотые руки деда кладут по всей округе такие ладные печки, что сами топятся. Платили деду хорошо. Они снова обзаводились хозяйством. Дед кладет кирпичи и песни поет. Тут же находятся еще любители попеть. Складывается хор.

В детском альбоме есть несколько фотографий дедушки и бабушки. Особенно хороша на них бабушка – в вышитых блузках, в бусах и монистах на шее.

Дед еще отлично резал по дереву. В один из наших приездов вырезал мне деревянную куклу. Расстаться с ней не могла. И когда двоюродная сестренка, моего же малого возраста, бросила куклу в бак с кипятком, кинулась ее спасать. Я этого эпизода не помню, но про него почему-то много рассказывали, а на моей руке после ожога остался след. Мне он очень нравился в детстве – похож на часики…

Когда мы приехали в Муром, деда в живых уже не застали. Висела на стене большая фотография – копна вьющихся волос, улыбающиеся черные глаза и роскошные усы, лихо закрученные на концах стрелками. Как у художника Дали, которого в те времена еще не знала.

Стоял на постаменте сделанный им нарядный дом размером с тумбочку. Ряд окон, входная дверь… Оказалось, что окна не окна, а выдвижные ящики для ложек, ножей и вилок. Открываешь окошко и берешь, что тебе нужно… Мы, дети, а нас трое, – каждый раз вставали в очередь накрывать на стол.

В квартире – большущей комнате – у бабушки свой закуток с кроватью и настоящим, окованным железными полосками, сундуком. Дверной проем в закуток украшен нарядными занавесками. На остальном пространстве комнаты жила семья ее старшего сына, маминого брата: дядя Андрей, его жена Соня, дочь Валя и сын Юрий.

Нас приютили на минутку, пока не снимем жилье. Мы с Валей – одногодки – тут же подружились. Вместе ходили в одну школу, всегда ждали друг друга после уроков. Особенно зимой – так весело было вместе проехаться со свистом на портфелях по длинной-длинной пологой горе – нашей улице Плеханова. Начиналась она первым солидным каменным домом когда-то училища, заканчивалась вторым солидным каменным в три этажа. Жилым домом при декстриновом заводе. Между ними одноэтажные домики в садах. Впрочем, и весь старинный городок Муром в садах, если не считать центра со знаменитой водонапорной башней и несколькими кварталами кирпичных – от двух- до пятиэтажных – домов.