Отражение тайны

– Нам не до того, – уклончиво ответил я.

– Рабочие муравьишки. Милые, славные рабочие муравьишки. Топ-топ-топ.

Я кисло усмехнулся.

– Когда-то, – господи, кажется, что прошла целая вечность! – я читала в учебнике, что некоторые виды муравьев закупоривают ходы в муравейники своими головами. У них в процессе эволюции появились такие наросты на лбах, – она показала рукой. – Как крышки люков. Скажи, Марк, а у вас они тоже вырастут?

– Ты слышала новости? – перевел я разговор.

– О чем именно? Если о том, что вчера в главном городе раздавило двухсотый этаж «Икарико», то мы не только слышали это, но даже и видели.

– Нет, я про новости из Японии.

– Марк, вы так любезно поделились с нами динамомашинами, – подозреваю, что теми, которые были вам уже не нужны, но все равно спасибо, – но забыли дать нам радио и телеустановки. Те, что в главном городе, уже разрушены. А мы, когда переселялись сюда, как-то не ожидали, что собственные родственнички пожопятся нам на автономии.

– Миранда, ты стала выражаться.

– Любезный братец, я даже курить стала. Однако отмечу, что это я тебя старше, и поэтому твои нравоучения могу пропустить мимо ушей.

– На восемь минут, – уточнил я. – Но так вы ничего не знаете про Японию?

– Мне кажется, что я уже дала это понять, – пожала она плечами. – Что там? Массовое харакири?

– Да нет. Наверное, нет, – неуверенно сказал я. – Просто они решили не закапываться в землю, а построить город-убежище под водой.

– А, это-то я помню, – кивнула она. – Сомнительная затея, как мне кажется.

– Ну, их ученые придерживались иного мнения, – покачал головой я. – И, судя по радиопередачам, японцы были весьма довольны тем, как у них все проходит. Они даже успели переселить на дно практически весь Токио.

– Практически весь?

– Неэтнических японцев они репатриировали.

– Все равно, какие няшечки, – улыбнулась она. – Смотри, не делили на достойных-недостойных.

– Но связь с ними пропала неделю назад. Со всеми подводными городами – разом.

– А на поверхности есть кто-то еще?

– На поверхности осталось несколько временных городков, для тех, кто вел работы на берегу. Их должны были переселить в последнюю очередь. Но они сами не знают, что произошло. Радиосигнал не проходит, никаких следов жизни под водой нет.

– Закуклились и прикинулись ветошью, – пожала она плечами. – Примерно как вы, когда начали переселяться. Не возражаешь, если я закурю?

Я махнул рукой.

Она затянулась сигаретой. Поплыл легкий пряный аромат.

– Тут нет табака, – пояснила она. – Весь использовали лет пять назад. И трав нет, все вытоптали. Старые обои. Эти – с золотым тиснением. Успокаивает, знаешь ли.

Сигаретный дым тяжелел от сырости и висел клубами, лениво покачиваясь.

– Вы уверены, что ваши перекрытия выдержат? – спросила она, наблюдая за ним.

– Наши перекрытия – это земная кора, – усмехнулся я. – Конечно, она выдержит.

– Но горы тоже в некотором смысле слова земная кора, – покачала она головой. – И, тем не менее, все видели по телевизору, как рушился Эверест.

– Это другое, – отмахнулся я.

– И вы создаете дополнительные полости в недрах – разве не может так случиться, что вас просто… сожмет?

– Это исключено, – я пожал плечами. – Совершенно исключено. Это первое, что мы обсуждали. Ходы и перекрытия расположены таким образом, что векторы давления будут направлены… – я махнул рукой. – Какая, впрочем, разница.

Она пожала плечами – точь-в-точь как я.

– Мы называем вас Содом и Гоморра, – зачем-то сказал я.

– Вы опоздали, – покачала головой она. – Мы были ими года три назад. Пока еще хотели быть хоть кем-то. Мы плавали в собственном дерьме, признаюсь. Здесь, – она обвела рукой зал, – был самый большой и шикарный бордель. Там, где когда-то ставили Шекспира и Ростана, был бордель.

– А ты?

– А я делала представления для посетителей этого борделя. Шекспир и Ростан, да.

Она стала методично давить еще не докуренную сигарету о подлокотник кресла.

– Марк… – спросила она. – Сколько нам осталось?

– Ты ничего не знаешь, есть ли в городе какой-то заговор? – я сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

– Заговор?

– Или что-то вроде того. Не слышала слова «ботва», «корнеплод»? Применительно к Верхнему и Нижнему?

Она вздернула бровь и странно посмотрела на меня.

– Ты думаешь, что заговорщики будут делиться своими планами с актрисой? – спросила, помолчав.

– Нет, но…

– Не надо, Марк, – махнула она рукой, продолжая все так же странно смотреть. – Давай я буду думать, что ты пришел ко мне, потому что шел ко мне, а не потому, что тебе нужно расследовать какой-то заговор.

Я встал.

– Ну хорошо, – согласился я. – Давай. Тогда прощай.

– До свидания, Марк. До свидания.

Я покачал головой и ушел.

* * *

Странно, но я уже привык к местному воздуху. И даже больше, – мне стало казаться, что в нашем подземном городе душно и вонюче. А как еще может быть там, где из стен деревенского яруса растут морковки, а ярус генетиков разводит мясных дождевых червей у себя в потолке? И эта слизь… может быть, я просто уже забыл, как вода стекает по коже?

Над головой зашипело. Я схватился за револьвер и поднял взгляд. «Теат. Отр…о» – еще пару раз мигнула вывеска, затем заискрила и погасла. Я пожал плечами и шагнул с тротуара. Миранда разберется с этим сама. Я же сюда больше не вернусь.

Это силовое поле что-то делало с водой. Она больше не приходила дождем, скорее мелкой водной пылью. Дождь прост. Идет сверху, падает вниз. Хочешь от него скрыться – накройся чем-нибудь и не забывай о лужах.

Я поежился, отчасти от влажности, отчасти от того, что в голову лезли всякие нехорошие мысли.

Надо рассуждать логически.

В Верхнем городе заговорщиков нет, иначе бы о них знал Ящерица. Да, положа руку на сердце, и не только Ящерица. Не так уж тут много людей, чтобы не знать о том, чем занимается твой сосед. И совершенно невозможно упустить из виду, что где-то базируется склад подрывных материалов. У них здесь немного вариантов развлечений, и упустить такое первейшее и древнейшее, как слухи и сплетни, они попросту не могли бы. Они бы не сохранили это в тайне.

Да, конечно, можно предположить, что и Ящерица, и Миранда были в курсе происходящего, но просто не захотели поделиться этими знаниями со мной. Тоже вариант. Тоже возможно. Сестра и не скрывала, что у нее был и есть зуб на меня. И никто не мешает иметь точно такой же зуб и Ящерице. И пусть это немного нелогично, ведь он рассчитывал на то, что за хорошую службу получит местечко в Нижнем городе, а потворствовать террористам в этом случае – все равно что пилить сук, на котором сидишь… но кто говорит о логике в случае людей, которые живут в постоянном ожидании смерти? У Ящерицы давно могли заехать шарики за ролики. Игра в двойного агента, так сказать.

Я вздохнул и поднял воротник.

Глухо. В Верхнем Городе их нет. Точнее, может быть, они и живут здесь, но совершенно точно, склад у них где-то в другом месте. Но каком?

Тихий, едва уловимый то ли хрип, то ли стон прорвался сквозь липкий шум дождя. В другое время я даже и не обратил бы на него внимания, слишком уж привычен он стал в последние годы. Но сейчас мой разум настолько лихорадочно перебирал все возможные варианты решения мучавшего меня вопроса, что не упускал ни одной зацепки.

Стон умирающего мира.

Звук рушащегося главного города…

Главный город. Вот оно.

* * *

Я ошибся. Здесь долгие годы уже никого не было. Никого – из людей. Тощая собака, завидев меня, шарахнулась в сторону, забилась под насквозь проржавевший остов автомобиля и растерянно зарычала оттуда. Она не видела людей много лет. Если вообще когда-нибудь видела.

Я ошибся на несколько десятилетий. Да, тогда, лет пятнадцать-двадцать назад мародеры, хулиганы, мальчишки, ностальгирующие романтики и многие другие еще наведывались сюда. Каждый со своей целью: поживиться в оставленных домах, покататься на брошенных автомобилях, пожечь мусорные баки, погромить витрины или же пройти по дорогим сердцу местам и вспомнить прошлое. Это длилось несколько лет, а потом закончилось. Может быть, стало нечего красть, или некуда класть награбленное; может быть – сгорели все баки и кончился бензин во всех машинах; может быть – умерли последние романтики… Я не знаю. Никто не знал. Но с тех пор главный город был покинут окончательно. Его даже и называли «главным городом» вскользь и пренебрежительно, не звучала ни одна заглавная буква.

Я стоял посреди пустынной улицы, которая когда-то была оживленным проспектом, и, задрав голову, смотрел на небесную твердь. Отсюда, из центра, если так можно сказать, событий, она выглядела совсем по-другому. Это была не картинка в перископах Нижнего Города и не мутный потолок города Верхнего. О нет, здесь над моей головой текло и пульсировало жидкое золото. И я не мог оторвать глаз от этого прекрасного убийцы нашего мира.

В городе больше не было самых высоких зданий. Великий Уравнитель достаточно рьяно взялся за свою работу, и теперь центр представлял собой единый массив скособоченных, полуразрушенных, сплюснутых, но одинакового размера строений. Мечта перфекциониста, да. Везде лежали строительный мусор, куски кровли, обломки арматуры, какие-то камни и осколки плит. А в жаркое время ветер, наверное, гонял столбы пыли. Хотя… откуда теперь здесь взяться ветру?

Наверное, с моей стороны это было глупостью. Причем глупостью вдвойне: ведь я уже понял, что здесь террористов нет, так зачем было тратить время на мертвый город? Но мне слишком хотелось, хотелось просто так, без какой-то ясной цели или выгоды, и поэтому я сделал это.

Конечно, я не рискнул пользоваться лифтом. Это было бы даже не глупостью, а чистой воды самоубийством. Кто знает, как покорежены шахты и в каком состоянии тросы? А выйти из-под земли, чтобы разбиться о землю – такой иронии даже для меня слишком много.

Да, с физкультурой у нас внизу дела обстояли совсем плохо. Это я понял уже на двадцатом лестничном пролете. И это я еще как бы нахожусь в хорошей форме по сравнению со многими другими. А что будет через пару лет? Десять? Превратимся в подобие слизней или будем передвигаться по туннелям путем перекатывания с боку на бок?

Вязкая слюна накапливалась во рту, сердце билось где-то в висках, лицо онемело, а ноги вообще были будто не моими, но останавливаться было уже поздно. Даже когда так не вовремя проснувшийся здравый смысл озадаченно вопросил меня, зачем я это делаю, – даже тогда время для возврата уже ушло. Слишком большой путь был проделан, чтобы бросить его на половине.

* * *

Я стоял на последнем из сохранившихся этажей.

Трещины испещряли стены, стекла в окнах лопнули, в одном из углов бежала тоненькая струйка песка и искрошенного бетона.

Твердь была здесь, над головой.

Крыша и плиты верхних этажей лопнули, искрошились, рассыпались, и сейчас сквозь эти каменные прорехи над моей головой сияло, переливалось и пульсировало медово-золотое.

Оно звало и манило.

В первый раз в жизни можно смотреть на солнце без боли, подумалось мне.

Я не мог подобрать нужных слов, чтобы описать твердь. Их было слишком много, и все они были правильными. Золото? Да. Мед? Да. Словно огромный яичный желток вот-вот лопнет и зальет комнату, в которой я стою? Да, да, да и это тоже да.

Я встал на цыпочки и протянул к тверди руку.

Помедлил немного.

Хочу ли я этого?

И, не успев ответить на этот вопрос, коснулся тверди.

Странно.

Я ожидал чего угодно, – обещанного учеными холода, жгучего жара, накопившегося за эти годы, – чего угодно, но только не… ничего.

Уже потом, через несколько минут, я догадался – температура человеческого тела. Всего лишь солнце прогрело твердь до температуры человеческого тела. Еще одна забавная ирония судьбы. Может быть, станется так, что когда поле сдавит мир окончательно и начнет дробить черепа и позвонки, люди так же не сразу почувствуют это? Смешно. Или же у нас что-то случилось с чувством юмора в последние годы.

А пока я стоял и растерянно ощупывал твердь, пытаясь понять – реальна ли она? Или же – нереален я?

Хрустнули балки, и мне на лицо посыпалась пыль. Твердь двигалась постоянно и неумолимо. Каждую секунду она отвоевывала себе доли пространства, каждую секунду она уничтожала наш мир.

Я опустил руку.

Хруст повторился снова, и еще одна порция пыли припорошила пол.

Я бросил беглый взгляд на трещины в стенах. Нет, все нормально, еще как минимум час они выдержат. Самому же дому осталась пара дней, в зависимости от того, как тут проложены несущие конструкции.

В худшем случае, когда нажим придется на критическую точку, здание сложится как карточный домик – о, эта игра из моего детства, в последние годы ее запретили как «имеющую неприятные ассоциации»!

В лучшем же случае, – хотя можно ли его назвать «лучшим»? – дом будет рушиться этаж за этажом, став для тех, кто смотрит в перископы, еще одним из ориентиров медленного умирания мира.

Я подошел к окну, точнее, к дыре в стене, зияющей осколками стекла, как гнилыми зубами.

И замер, споткнувшись.

Мой дом.

Дом моего детства.

Он виднелся на углу улицы. Окружающие его строения разрушились, осыпались, и он стоял, такой маленький и беззащитный, как детские воспоминания.

Я думал, что забыл его, ведь мы бежали отсюда одними из первых, когда я был слишком мал, чтобы что-то понимать и о чем-то жалеть. Родители прихватили с собой наши детские игрушки, и нам с сестрой было не о чем вспоминать в этом городе.

Наш дом…

Я закрыл глаза.

Запахи, цвета, голоса, ощущения, прикосновения к коже – они окружили меня, охватили и поволокли куда-то вдаль, сквозь годы, в мое детство.

Я сопротивлялся – это было ненужно сейчас, неуместно, вредно, в конце концов! У меня были другие дела!

Мой дом…

Я вспомнил первую смерть на новом месте. Старый Декс. Он стоял и вместе со всеми смотрел, как начинает рушиться город, как сминаются верхние этажи величественного «Икарико», как дробятся падающими сверху кусками бетона крыши «Готик-Плазы». А когда один из небоскребов рухнул на квартал, где он жил, подняв клубы песка и пыли, Декс упал. Старик умер вместе со своим домом.

Дом…

И я сдался.

* * *

Спустился я медленнее, чем поднимался.

На меня давили воспоминания, терзали смутные мысли, и каждый шаг давался со все большим и большим трудом. Я останавливался, тер глаза и кашлял, пытаясь вытолкнуть из разума память, а из легких пыль.

От пыли было не спрятаться. Она лезла в рот, нос, уши, глаза. Тут я пожалел, что не захватил внизу сварочные очки. Их носили даже те, кто никогда и не держал в руках сварочный аппарат. Удобные, плотно прилегающие к коже, очки надежно защищали глаза от едких миазмов мокрой земли. А сменные фильтры позволяли раскрашивать подземный мир в яркие цвета. Одно время особенно были популярны зеленые стекла. Откуда-то даже вытащили занафталиненного дядюшку Баума и на все лады распевали песенки про Изумрудный Город…

Стоп.

Я споткнулся.

Стоп.

Я остановился.

Стоп.

Дрожащей рукой вытащил записку и развернул ее. Зажигалки у меня сроду не водилось, а фонарик я забыл в бюро. Плохой из меня службез, что и говорить, надеюсь, что инженером был гораздо лучше, поэтому пришлось подносить листок совсем близко к глазам.

Печатные буквы. Кривой почерк. «В батве завились вридители. Корнеплоду угражают чирвоточины». Двойка по правописанию за такое. Двойка…

Я перевернул листок.

Полустертая фраза на обороте.

«Н.т ..ст. лу..е, чем .одно. .ом».

Ее нужно было всего лишь прочитать вслух. Всего лишь прочитать вслух, а не параноить по поводу заговора.

«Нет места лучше, чем родной дом».

Черт!

Я дурак, я невозможный, беспамятный дурак!

Как я мог забыть!

Тридцать лет назад, маленькими и глупыми, мы с сестрой дурачились, забрасывая приемники пневмопочты только-только строящегося Нижнего Города такими вот ложными угрозами. С бумагой уже тогда была напряженка, поэтому мы растерзали томик «Волшебника страны Оз». Ох, и влетело нам тогда от родителей!

Миранда сразу обо всем догадалась, ей достаточно было лишь услышать шифровку, а я…

Черт! Какой же лопух!

Видимо, много лет назад что-то заклинило в одном из терминалов, и только сегодня, после профилактики, терминал сработал. И послание-шутка, отправленное тридцать лет назад в службу безопасности, наконец-то нашло адресата. Адресата-отправителя, да. Круг замкнулся.

Я смял письмо в кулаке.

Черт!

Фальшивка оказалась фальшивкой вдвойне. Я сам купился на свою уловку, сам же и попался в расставленные мною тридцать лет назад сети.

В темноте за спиной что-то зашуршало.

Я схватился за револьвер. И обернулся.

Едва различимая, – настолько, что ее можно было увидеть, но не настолько, чтобы понять, что это, – в десяти шагах от меня стояла тень.

Я поднял револьвер.

– Стоять, – сказал я. – Я буду стрелять.

Тень сделала шаг по направлению ко мне.

– Стой, – повторил я.

Она сделала еще шаг.

Тогда я тоже сделал шаг навстречу.

И выстрелил.

Порох и ракетница, помните?

Я тоже помнил.

И это хорошо.

Потому что, когда вспышка озарила лицо того, кто скрывался под тенью, мне показалось, что я стою напротив зеркала.

* * *

– Зачем, – спросил я, пытаясь остановить кровь, что шла у нее из плеча.

– Я всего лишь хотела успеть умереть стоя, – просто сказала она.

– Почему ты не сказала, что вспомнила про записку? Почему ты вообще ничего не сказала?

– Мне хотелось, чтобы ты посмотрел город перед тем, как он умрет. Обошел бы его кварталы, поговорил с его жителями… Потом всю жизнь ты бы помнил об этой своей неудаче и в связи с ней вспоминал и город. Хотя бы так он остался жить в твоей памяти. Увы, ты догадался раньше. Я видела, как шевелились твои губы, когда ты прочел фразу из «Волшебника».

– Но это же глупо, Миранда! Это глупо! – кровь никак не желала останавливаться.

– Не спорю, – согласилась она. – Но и глупость тоже умирает вместе с городом. Ведь там, внизу, в прекрасном новом мире, для нее больше нет места, не так ли?

Я промолчал, сделав вид, что не расслышал.

– Конечно, нет, – продолжала она. – Разумеется. Как нет там места для дружбы, веры, сожалений и памяти. Вы оставили это здесь. Лишним, ненужным, забытым. Оставили их нам.

– Миранда, я все равно не смогу забрать тебя вниз, – я беспомощно посмотрел на свои окровавленные руки. – Яне имею права.

– Я часто задаюсь мыслью, – задумчиво сказала она. – А что, если где-то есть село, ферма или просто крестьянин, который не слушает радио, не смотрит телевизор… да и вообще находится вдалеке от города. И он не знает, что именно происходит сейчас в мире. Будет ли он вообще понимать, что что-то происходит? Заметит ли он, что над его полем больше не летают самолеты? Или что птицы стали летать ниже? И что цвет неба иной? Или же он не придаст этому никакого значения?

– А не наплевать ли тебе на него? – я перетянул плечо ремнем так туго, что у нее на кисти вздулись вены.

– Может быть, такое уже когда-нибудь было? – продолжала она, даже не изменившись в лице. – Просто люди тогда не обратили внимания?

– И хочешь сказать, что они выжили?

– Может, да. А может, и нет. Или наоборот. Может, нет, а может, и да.

– В этом есть какая-то разница?

– Огромная, Марк, огромная.

– Никто не выживет наверху, – сказал я. – Никто. Еще девять месяцев, и всё.

– Все ли свои ярусы ты построил там, Марк? – вдруг спросила она.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что хочешь ли ты умереть, согнувшись, ползая на животе, зарывшись, как крыса, как червь, как муравей в толщу земли?

– Это весьма комфортабельный город!

– У вас есть театры? Музеи? Парки?

– У вас их тоже больше нет!

– У вас их нет с самого начала.

Я скрипнул зубами. Действительно, все проекты театров и картинных галерей отклонили в первом же рассмотрении. «Нам нужны жилые помещения и сельхозтерритории», – было сказано мне.

– Думал ли ты, Марк, что будет, если мы не согнемся?

Я усмехнулся.

– Нет, Марк, правда, что тогда будет?

– Будет много-много красных пятен, – с неохотой ответил я. – Ну, и немного красной кашицы.

– А может быть, мы удержим небесную твердь на своих плечах? Как атланты? Как атланты и кариатиды, пусть из плоти и крови, но разве дело в этом?

– Ты бредишь. Или курение обоев влияет на психику.

– О, Марк, это самый простой ответ.

– Пятнадцать минут назад ты хотела умереть, а теперь ты собираешься держать небо?

– Я хотела умереть стоя, Марк, – напомнила она. – Пока могу стоять. Но стоя можно и жить.

– Ну, в данном случае весьма недолго, – кисло усмехнулся я. – Да и, кроме того, тебя слишком мало, чтобы… кхм… держать небо.

– Но кто-то должен это сделать. Может быть, оно потому и стало падать? Потому что некому стало его держать?

– Попробуй курить обои без тиснения.

Она улыбнулась.

– Нет, Марк. Чтобы держать небо, нужно здоровье, курение этому не способствует.

Я выдавил ответную улыбку:

– Ну вот, кто не курит и не пьет – ты же не пьешь, надеюсь? – тот того, здоровеньким помрет.

Я ждал, что она отпустит какую-нибудь шутку в ответ, – мне нужно было, чтобы она отпустила шутку в ответ! – но Миранда лишь серьезно покачала головой:

– «Нет места лучше, чем родной дом», Марк. Мой дом здесь. Моя родина здесь. И ради них я буду держать небесную твердь. Может быть, меня хватит. А может, и нет. Время покажет. Как ты сказал? Девять месяцев, да?

Я промолчал.

– Если бы ты не пришел, Марк… я бы никогда не подумала об этом. И если бы ты не принес эту нашу записку… Ты не узнал ее, я понимаю, у тебя так много работы там, внизу, я все понимаю, не вини себя. А я сразу поняла, о чем ты говоришь. «Ботва», «корнеплоды»… Еще и «червоточины», да? Там еще должны быть ошибки. У меня всегда стояла двойка по правописанию. Да и по математике тоже… Видимо, поэтому из меня не вышло достойного…

– Миранда… – мне показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Черт, но это же простая рана… кажется.

– Все в порядке, Марк, – она отвела мою руку, когда я попытался еще раз взглянуть на рану. – Все в порядке, правда. Честно.

Я подчинился и просто сел рядом.

– Знаешь, Марк… – продолжила она. – Мне вдруг вспомнилось, какими мы были. И это желание умереть… Я думала об этом долго, думала об этом практически постоянно, но боялась. Я просто боялась сделать это сама. Или просить кого-то… А в тебе увидела возможность. Идеальную возможность…

– Идеальную возможность умереть?

– Да. Так что я тоже беглец, Марк. Ничем не лучше вас. Только вы убежали вниз, а я хотела еще дальше.

Я покачал головой.

– Миранда…

– Не перебивай, я же попросила. Кому еще я смогу это рассказать? Уже тогда я подумала, что все на самом деле должно быть совершенно иначе, но я слишком долго ждала возможности умереть, чтобы вот так отказаться от нее. И я пошла на поводу у этого своего желания. А на самом деле все не так. Все совсем не так. Нужно жить. Ради тех, кем мы когда-то были. Тех безалаберных хулиганов, которые… которые делали кучу глупых вещей. Глупых, забавных, странных вещей, которые и составляли детство. Вещей, которые и составляли жизнь.

– Ты произносишь такие длинные тирады, что мне кажется, не так уж плохо ты себя чувствуешь, – прокомментировал я.

– Так оно и есть, Марк, – рассмеялась она. – Так оно и есть… И я поняла, что ради тех нас – кем мы были – стоит жить. И стоит попробовать удержать небо. Разве мы были плохими, Марк? Разве мы тогдашние не стоим того, чтобы удержать небо сейчас? Ведь нет места лучше, чем родной дом. Разве не так, Марк?

Я молчал.

– Это даже забавно – благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?

Я молчал.

– Прощай, Марк, – тихо сказала она.

Я снова посмотрел на свои руки.

А потом взглянул на небесную твердь.

* * *

Прошло три месяца.

Тем вечером я не вернулся вниз.

Да и потом подошел к люку лишь один раз – сказать дежурным, что со мной все в порядке.

И что я остаюсь здесь.

И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.

И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске, а на пятидесятом, в моей квартире.

Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.

Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.

Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.

Все мои ярусы уже давно построены.

И теперь у меня другая цель.

Стать атлантом.