Хроники Нордланда: Тень дракона

– Здрав буди, княже.

– Я не князь…

– Ты сын принца, по-нашему, великого князя, значит, княжич. По-нордландски эрл, по-нашему, князь Валенский. – Глаза Афанасия улыбались насмешливо, но насмешка была доброй, без ехидства, и Гэбриэл улыбнулся сам:

– И тебе не хворать. Я тут…

– Знаю, за благословением пришел. Ну, что ж, коли пришел, благословлю. – Он оглянулся, вздохнул от всей души:

– Красота! Ничем отечество мое, Новгород Великий, не напоминает, а все же любо мне здесь все. А к Северу, к Вызиме, еще краше. Фьорды, как лабиринты в горах, развалины замков драконьих…

– Ты был в Ивеллоне?

– Был. Далеко мы зашли, дальше всех. До озера Табат, есть там такое, красоты место неописуемой, маками и ромашками холмы поросли, просто ковер цветной, низины – ирисами, да таких расцветок необычайных, глаз не верит. Там всех Орда и растерзала. Я один ушел. Чудо спасло, не иначе… – Он вновь огляделся. – Слышал я, что ты нашей веры, православной?

– Да, я… То есть, я хочу в вашу веру. Римская мне не нужна, не верю я в нее. После Эдикта этого…

– От противного, значит?

– Я из Элиота в Гранствилл шел с руссами. Со Ставром. Я тогда шальной был, только одно и понимал: что свободен. Но там священник был, отец Михаил, он мне рассказал много, и молитве научил, я только так и молюсь, хотя Отче наш знаю.

– Ну, что ж. – Афанасий указал на камни. – Присаживайся, Гэбриэл, сын Гарольда. – Он один не назвал Гэбриэла на русский манер, Гаврилой. – Поговорим.

Гэбриэл сам не понял, как произошло, что он рассказал Афанасию все. Про маленькую Алису, про ферму, про Сады Мечты, про Сета и Гефеста, про Конюшню, про Домашний Приют, про Марию и Киру. Даже про Мертвую Королеву. И при этом не чувствовал ни стыда, ни неловкости, ни сожаления о том, что так раскрылся незнакомому человеку. Афанасий слушал спокойно, как-то отрешенно, не показывая никаких эмоций, но Гэбриэл чувствовал, что он не просто слушает, а впитывает его рассказ, пропускает через себя, и возникало чувство какого-то облегчения. Словно с него сняли часть невыносимой тяжести, часть страшной его вины.

– Я каждую ночь молюсь о них, но разве им от этого легче? Их мучают при жизни и делают монстрами после смерти. И никому до этого дела нет! – Гэбриэл ударил кулаком по камню. – Брат говорит: интересы государства, то, се… Да манал я интересы такие, ради которых такое зло терпеть надо! А вот слушаю его, не перечу, прав он, наверное… И при этом такое в душе творится, что сил нет терпеть. Они ведь живые, мальчишки те, девчонки, Кира – она помогает, чем может, и каждую секунду жизнью рискует ради них. Попы говорят: они, мол, животные, у них души нет, то, се… Но разве эта девчонка, Кира – не святая?! Скажи?! Ее бьют, насилуют, в стойле держат, как скотину, Паскудой зовут, вместо имени, а она делает то, что должна делать, не смотря на страх, на ужас, на неминуемую смерть… Что моя молитва, она мне помогает, а не им! Марк этот говорит, что в монастырь надо идти, чтобы грехи отмолить, а я готов грешить и погибнуть, но хоть кого-то спасти!

– Ты прав. – После небольшой паузы произнес Афанасий. – В монастырь люди не для Бога идут, для себя. Бегут от мира, от горестей, страстей и страхов его, в тишину келейную. Ты не такой. Не могу я тебя утешить и успокоить, да и не нужны тебе ни покой, ни утешение. Много тьмы в тебе, страстей еще больше, но любовь в тебе такая, что жжет, как огонь. И я не о плотской любви говорю сейчас. Ты их истинно любишь, малых своих, поруганных, истерзанных. А любовь, Гэбриэл, это все. Любовь – это Бог, это начало и конец, это жизнь и смерть. Как сказал апостол: Теперь пребывают сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше. Ты всю свою жизнь ненавидел своего Хозяина, мечтал сбежать от него, но куда ненависть твоя привела тебя? На что дала сил? И сколько и сейчас душ ненавидят там, мечтают о том, чтобы сгинуло место этого поганое, смерти желают Хозяину его. Но что может ненависть?.. Ведь тебя, Гэбриэл, любовь спасла и вывела оттуда. Любовь спасла тебя, спасет и других, любовь разрушит Красную Скалу. Запомни: не ненависть, не жажда мести, а любовь и кровь сердца твоего, что болит за них. Я не буду говорить тебе о грехе и спасении, о покаянии – все это к тебе придет в свой черед, потому, что душа у тебя живая. Есть люди, которые всю свою жизнь живут по правилам, все посты соблюдают, ни разу перекреститься не забудут, в церковь ходят, милостыню подают – и при том ни Богу свечка, ни черту кочерга. Не холоден и не горяч, а только тепл – и с отвращением исторгнут тебя уста Мои. Ты горяч, ты так горяч, что люди тянутся к тебе, обожают тебя, ненавидят, боятся и боготворят, проклинают и восхищаются, и так будет всю жизнь твою. Завтра на рассвете прими от меня крещение в православную веру, и благословение тебе и всем, кто пойдет с тобой. И иди своим путем, иди туда, куда сердце зовет, и ничего не бойся. Страх – отец всяческой лжи и всякого греха. Захочется солгать – спроси себя: чего боишься? И только потом решай, лгать ли. Вот это мое тебе напутствие, Гэбриэл Хлоринг. А молитвы… что ж, это мой путь: молиться за других. За тебя теперь молиться буду, за девочек твоих, за Марию, за Киру. Пусть даст ей Господь сил дождаться тебя и не сгинуть во тьме.

– А Бог… он есть? – Спросил Гэбриэл с сомнением и с некоторым страхом. – Он со мной?

– Бог есть любовь. Никогда не забывай этого, не гони от себя любовь, и Он тебя не оставит.

Спускаясь со скалы, Гэбриэл ощущал нешуточный душевный подъем и облегчение. Прав был Устин, когда сказал, услышав о его предстоящем визите к отшельнику: "Сила в нем великая. Он каждого выслушает и услышит, каждому в самую душу заглянет и скажет так, что люди от него, словно птицы, улетают, а которые и исцеляются". Теперь Гэбриэл понимал, почему Афанасий был так уважаем и почитаем на Севере. Он и сам уже уважал его и верил ему. Если такой человек верит в Бога и живет вот так, значит, Бог есть, его не может не быть. "Наверное, – думал он еще, – права и Алиса, когда говорит, что люди приписывают высшим силам собственные глупости и предрассудки, а потом их же упрекают за это… Солнышко мое, как же я скучаю по тебе!!!".

И Мириэль была права. Она сказала: «Пройдя Альвалар, ты не будешь прежним". Он уже – другой.

Глава вторая: Золото Старого Короля

– Ой, он такой высокомерный! Он мне ничуточки не нравится.

– И мне! Вот даже не понимаю, что все говорят, будто он самый красивый мужчина в королевстве? Заносчивый и ужасный.

– Я так вообще его ненавижу. – Мария Кальтенштайн мрачно передернулась. – Видеть его не могу! Он мне сегодня улыбнулся, я аж отвернулась. Еле сдержалась!

– И не говори! Он такой наглый! – Поддакнула одна из ее сестер. – Думает, что лучше него никого нет!

– Просто, девочки, никто еще не ставил его на место.

Дочери Унылого Ганса щипали корпию для перевязок и резали и скручивали полосы чистого холста на бинты. И обсуждали – конечно же, Гарета Хлоринга. Нравился он им безумно, отчаянно. И ни одна не желала, даже боялась, признаться в этом остальным. Эти девочки давно уже понимали и свою бедность, и свое положение. Их даже не отдали на воспитание в монастырь – у их отца не было на это денег, и он взял им наставницу, монахиню-клариску, сестру Гертруду, которая и старалась, как могла, внушить девочкам нужные мысли о самих себе. Другими словами, некрасивая и немолодая женщина, потеряв всякую надежду на то, что вдовый рыцарь склонит ее к греху, вымещала свое разочарование на его дочерях, изо всех сил стараясь, чтобы у девочек не осталось никаких иллюзий. «Для вашей же пользы. – Обосновывала она свою жестокость. – Разочарования сердца разбивают и до ранней могилы доводят». «Были бы вы хотя бы хорошенькие, – мстительно сетовала она с притворной жалостью, – на хорошенькую рожицу жених бы, может, и нашелся. Но вы в отца удались, горлицы мои горемычные. Так, видать, господь пожелал»,

Ганса Кальтенштайна сестра Гертруда ненавидела и заочно унижала и поносила с неустанным пылом, жаром и изобретательностью. Прошли те времена, когда она с замиранием сердца и с бабочками в животе прислушивалась ночами к звукам в коридоре подле своей комнаты, которую специально не запирала. Как большинство монахов, монахинь и старых дев, она была почему-то убеждена, будто у представителей противоположного пола нет мечты слаще, нежели их застарелая честь. И страстно желала грехопадения – разумеется, со всеми положенными эмоциями: девственным страхом и (авансом) раскаянием.

Вот только Ганс Кальтенштайн оказался маниакально порядочным человеком, и относился к сестре Гертруде с неизменным почтением. Распаленная фантазия монахини принимала это почтение за нечто иное, и долгое время женщина (точнее, весьма перезрелая девица сорока двух лет), не то, чтобы надеялась, но была абсолютно уверена в том, что вот-вот эту девственность у нее отнимут. Только Ганс все не приходил и не приходил, не замечая даже ее весьма прозрачных намеков на то, что она ложится поздно и не запирает двери. Он был настолько порядочным и честным, при этом и очень простым человеком, что в самом деле ее намеков не замечал и не понимал. И когда она, не выдержав, сама ввалилась, полуодетая, среди ночи в его спальню, лопоча что-то о напугавших ее крысах, Унылый Ганс и тут поступил, как порядочный человек, то есть, увы – по-свински. Этого унижения женщина простить ему не смогла, и любовное томление сменилось лютой ненавистью. Ганс как не знал о первом, так продолжал пребывать в неведении и о втором, а вот его дочери оказались заложницами его недогадливости и ее разочарования. Сестра Гертруда успешно навязывала им целый букет комплексов, и по поводу своей внешности, и по поводу своего поведения, ума, да вообще: пригодности для брака и жизни. Только старшая, Мария, еще пыталась противостоять этому давлению, без особого, впрочем, успеха. Поэтому появление блестящего герцога, а с ним – более десятка видных и привлекательных во всех смыслах мужчин, так подействовало на девочек. Они всем своим существом тянулись к новым людям, и в то же время боялись их, дичась, пугаясь и вызывая искреннее недоумение и даже насмешки – обсуждая их между собой, Гарет, его друзья и оруженосцы сходились на том, что девочки миловидные, но дикие и не умеют вести себя. Правда, их отцу они об этом не говорили. Гарет был неизменно вежлив, даже галантен, и это рождало в девичьих сердцах панику, грешные мысли и жгучие надежды. Не имея никаких навыков общения с такими загадочными существами, как молодые привлекательные мужчины, девочки действительно вели себя смешно и трогательно. И постоянно убеждали друг друга, что Гарет им ничуточки, вот нисколечко, не интересен!

Люди в осажденном Кальтенштайне на удивление быстро наладили свой быт: под навесами вдоль стен стояли лавки и столы, висели котелки над очагами, возникли отгороженные углы, внутри которых настелены были лежанки. Бегали, визжали и кричали дети, говорили и ругались женщины, ревела скотина, недоумевая, почему ее не отпускают на пастбище и вместо вкусной травы потчуют старым сеном и безвкусной соломой. Этот нескончаемый рев раздражал и без того все время раздраженного герцога Элодисского. Он то и дело поднимался на стену и смотрел на быстро обретающие узнаваемые очертания осадные машины, все сильнее мрачнея: корнелиты свое дело знали, что бы он о них не думал и как бы не презирал. Но тяжелее всего было день и ночь думать про брата и ждать, когда несчастье, настигшее его, ударит и по самому Гарету. Это могло произойти в любой момент, без какого-либо предупреждения, как уже происходило прежде. Беда была в том, что Гарет не мог ни просчитать, ни даже просто предположить, куда отправится Гэбриэл, как он поступит? Герцог хорошо знал карту Междуречья, местные дворянские семьи и расклад сил между ними, но понимал, что Гэбриэл-то ничего об этом не знает, и действовать будет, исходя из своего незнания, как тогда, при побеге с Красной Скалы, выбрав почти недосягаемый Гранствилл вместо близкого Таурина. Конечно, с ним Кину. Но что посоветует эльф, кроме того, чтобы махнуть через Каяну за помощью к наместнику? Почти уверовав в это, Гарет прикидывал, сколько времени потребуется на то, чтобы добраться до Лисса и договориться с дядьками. Если те согласятся помочь, до Кальтенштайна эльфы доберутся очень быстро – это-то они умели. Но при любом раскладе выходило, что уйдет все равно не меньше двух недель. И что отчебучит Младший, если дядьки пошлют его подальше?.. Что Гэбриэл сдастся и отступит, Гарет не допускал даже теоретически. А вот в то, что Младший способен ринуться ему на помощь даже в одиночку, верил легко и всерьез опасался этого. Зато о Русском Севере Гарет почему-то не подумал ни разу.

А вот о корнелитах и их осадных машинах думал постоянно. Быдло-то оно быдло, но дело знает – приходилось ему признавать себе через сильнейшую досаду голубой крови высшей пробы. Изготавливая их с таким искусством, они и используют их грамотно. Наверное. И ладно бы они строили свои хреновины, так еще самые горластые из них подъезжали поближе, но так, чтобы стрелой было не достать, и орали всякую мерзость. Например, предлагали защитникам крепости самим повеситься на ее стенах, чтобы смерть их была легкой и "приятной". Грязно намекали на Гарета и Гэбриэла и их небратские отношения друг с другом, в выражениях, от которых Гарет просто сатанел и успокаивал себя лишь тем, что рано или поздно эти крикуны ему попадут в руки… Со всеми приятными и поучительными последствиями. А корнелиты, глумясь, обещали пройти мечом и огнем все Междуречье, расписывали, что сделали с Анвилским аббатством и его монахами, кричали, что из Междуречья отправятся прямо в Пойму Ригины, где достанется всем, и особенно – женщинам Хлорингов, а там дойдет очередь и до "старой суки Изабеллы!". "Мы ваш Элиот с землей сравняем и известью присыпем, где он был! – Орали они. – Мы свой собственный город построим, всех попов и рыцарей изведем, не будет больше десятины! И бабы будут общие!".

– Быдло, оно и есть быдло. – Кусая губы, мрачно говорил Гарет. – Про что бы ни начинали, а все сворачивает на баб.

– И выпивку. – Добавил меланхолично и как-то по-особому задумчиво Унылый Ганс.

– И выпивку. – Повторил Гарет, и вдруг его глаза вспыхнули злорадными огонечками:

– Ты гений, сэр Иоганн!

Столько простаивая на стене, он не просто слушал оскорбления и злился. Он по старой, приобретенной в Европе, привычке наблюдал за лагерем неприятеля, за его распорядком, делая в уме отметины, которые теперь оказались очень важными. Да, организованы они были довольно грамотно… Почти идеально. Но в том-то и дело, что – почти.

На следующий день, к вечеру, ворота крепости неожиданно распахнулись, и корнелиты напряглись, не понимая, что задумали осажденные. Вожаки корнелитов, Ангел и Петр Дуля, сразу же предположили, что это какой-то обманный маневр, и точно: с северной стороны их лазутчики заметили корзину, которую пытались спустить со стены. В корзине оказался мальчишка-подросток, который чуть не угодил в расставленную корнелитами ловушку, но ловок оказался, гаденыш, вывернулся и удрал обратно под защиту стен и лучников. Со стены его благополучно и забрали, под свист и улюлюканья корнелитов, которые, не стесняясь в выражениях, поносили защитников крепости, глумились, что разгадали их "замысел тупорылый", и что "хоть сто лет думайте, не придет ничего умного в башки ваши чугунные!". Крепость угрюмо отмалчивалась, но стоило хоть одному корнелиту опрометчиво подойти ближе, как в его сторону тут же летели стрелы. Ворота закрылись. Лодка, во время всех этих событий отчалившая от юго-восточной башни Кальтенштайна, скрылась в камышах прежде, чем кто-либо мог заметить ее и проследить за нею.

К вечеру следующего дня в лагере корнелитов возникло оживление: поймали мелкого купца с товаром. Купцу надавали по шее и прогнали, забрав телегу с мулами и товар: несколько кругов желтого козьего сыра и десять бочонков темного пива. Купец дал деру, радуясь, что жив остался, а корнелиты распечатали бочонки и вскрыли сыр, устроив себе маленькую сырную вечеринку. Дуля и Ангел, раздавая матерки и тумаки, попытались упорядочить этот праздник желудка и мочевого пузыря, но в основном тщетно… И зря: пиво оказалось каким-то уж очень забористым. Не успели сгуститься сумерки, а половина лагеря уже валялась мертвецки пьяная, а вторая половина пела песни и дралась. Почуяв неладное, Ангел и Дуля принялись спешно организовывать всех, кто оставался более-менее адекватным, но поздно: из крепости вырвались два больших отряда всадников в броне, под руководством Гарета и Мильестона, и вихрем промчались по позициям корнелитов, сея хаос и панику. Метались с диким ржанием кони, вспыхнули свечками осадные машины, палатки и фургоны. Бросившиеся за всадниками в погоню немногие трезвые корнелиты вынуждены были остановиться, обстрелянные со стен лучниками. Наглецы скрылись в замке не только с победой, но и с трофеями: несколькими лошадьми и с пленными. Всю ночь в лагере корнелитов бушевали огонь и вожди, наводившие порядок пинками и плетками, а со стен им улюлюкали, свистели и выкрикивали ответные оскорбления, высовывали меж бойниц голые зады и даже вывесили на стены полотнища с наспех намалеванными оскорбительными картинками, изображающими позор корнелитов. А утром совершили над пленными показательную казнь, расправившись с ними именно так, как перед этим обещали расправляться с осажденными сами корнелиты, не пропустив ни одной детали.

Разумеется, озверевшие корнелиты, едва оправившись и организовавшись, пошли на штурм, вновь не слушая своего самого адекватного вождя – Ангела. Штурм был к вечеру отбит, но пожрал столько людского ресурса с обеих сторон, что Гарет отчетливо осознал: следующий штурм будет последним. Но и вожди корнелитов поняли, что крепость они, может, и возьмут, но после этого им останется только самораспуститься на мелкие банды и бегать вокруг Зеркального, скрываясь от междуреченских дворян и Птиц.

Крещение произошло на рассвете, прямо в море. Гэбриэл, в простой белой рубашке, скрывающей его шрамы, вошел по пояс в воду, спокойную, теплую. Море в этот час словно бы ластилось к нему, вкрадчиво и приятно шурша галькой за спиной, чуть покачивалось, слегка покачивая и его. Небо было карамельно-розовым, почти безоблачным, и, что было удивительнее всего – обитатели Птичьей Скалы не кричали и почти не летали над бухтой. Народ, собравшийся в отдалении поглазеть на крещение князя-полукровки, тоже застыл в благоговейном молчании. Гэбриэлу вспомнилась акколада: было так же торжественно и волнительно, и хотелось какой-нибудь нелепой выходкой уравновесить пафосность момента. Но он держал себя в руках. Слава Богу, Афанасий в который раз оправдал свою славу: провел церемонию просто, без причуд и пафоса, но при этом так, что Гэбриэла все-таки пробрало до самых печенок, и на вопросы вроде: "Отрекаешься ли ты от Лукавого и всех дел его?" – он отвечал со всей серьезностью и искренностью. Самовнушение это было, или нет, но после того, как Гэбриэл, повинуясь легкому нажатию ладони Афанасия, погрузился в теплую воду и вынырнул, ему показалось, что воздух стал прозрачнее и слаще, краски утра – ярче, запахи острее, а звуки – отчетливее.

– Живи по совести, Гэбриэл, князь Валенский. – Сказал Афанасий. – И не забывай, что Бог есть любовь.

– Да. – Сказал Гэбриэл. – Не забуду.

И словно только того и ждали, обитатели Птичьей скалы всем скопом сорвались с ее уступов, с громкими криками и писком сделали петлю над их головами и рассыпались кто куда, о чем потом с упоением рассказывали очевидцы, и пересказывали кто во что горазд люди по всему Острову. Крещение обрастало деталями, вроде чудесного благоухания, дивных птиц, певших ангельскими голосами, и даже загробного дьявольского голоса из бездны, стенавшего, что "пришел его конец". Но как для Гэбриэла, так и все, что случилось, само по себе было чудом. Вернувшись в "Светлый Яр", он заметил праздничную одежду и радостные лица челяди, и ему это, чего там, стало приятно. Смыв в бане морскую соль и переодевшись в чистое, он вышел к столу.

– Что мои спутники? – Поинтересовался у нарядной и румяной Лады.

– Все ухожены, княже. – Ответила она певуче. – Хворый юноша лучшее себя чувствует, откушал с утра творожку, друзья его с ним завтракали. И школяров, охальников, – Лада чуть покраснела от возмущения, – не обидели. Вольно им руки-то распускать! В кухню забрался, негодный! Но я его скалкой-то приголубила, он и заулыбался. Ой, что это я! – Опомнилась она. – Мы вас поздравляем, – она поклонилась от души, в пояс, красиво поведя рукой, – и в честь такого дня откушайте на славу!

И Гэбриэл откушал. Слов нет, то, что он ел здесь вчера, было шикарно, но сегодня у него уже просто не осталось слов.

– Мне нужен местный повар. – Решительно заявил он. – Которого я того, с собой заберу. Пусть дома это-вот все мне тоже того, готовит!

Устин так и замер с большим подносом, на котором разлегся среди овощей и свежей зелени жареный каплун, с ужасом взглянув на жену. Гэбриэл поймал его взгляд:

– Да не боись, что я, зверь, семью разбивать? Мне бы того, кто и уехать мог бы, и готовил вкусно.

– А разве Саввишну? – Оживилась Лада, тоже струхнувшая было. – Она вдовая, детей нет, а готовит так даже и лучшее моего.

– Так уж и лучшее! – Возмутился Устин. – И это же не баба, а чистый аспид, гадюка семибатюшная, она хоть кого до греха доведет, право слово!

– Но готовит-то она так, что ангелы во рту поют. А пироги такие заводит, что чисто поэмы!

– Да и что говорить, стряпуха она от Бога. – Согласился Устин, ставя блюдо с каплуном перед Гэбриэлом. – Мужик ее жив когда был, земля ему пухом, бедолаге, сколько раз зарекался, выгнамши ее, обратно пускать, а за ради еды ее бесподобной принимал, сердешный, взад.

– Мне ее нрав без разницы. – Засмеялся Гэбриэл. – Лишь бы готовила.

К обеду снова приехал голова с князем Михаилом и валенским капитаном стражи, по местному воеводой. Теперь, после встречи с Афанасием и крещения, как и обещал Ратмир, местные изменились. Глаза потеплели, рты заулыбались, разговор пошел самый дружеский. Князь Михаил пообещал еще пять сотен копий, итого набиралось достаточное количество. Гэбриэл еще раньше слышал от брата, что русская конница считается лучшей на Острове, а может, и в Европе, во всяком случае, русских всадников боятся даже иоанниты и прочие крестоносцы. "В Европе про это вспоминать в приличном обществе не принято, – говорил ему как-то Гарет, – но крестовый поход на Русь провалился в треском, причем в буквальном смысле. Бравые крестоносцы ушли под лед на каком-то русском озере". Теперь все эти нюансы, вроде бы основательно подзабытые – Гарет говорил ему об этом, когда они плыли на "Единороге" в Гранствилл в самый первый раз, – кстати всплывали в памяти. В руссах была какая-то непоколебимая уверенность, что ничего невозможного нет, все решаемо. "Проблемы? – Читалось в их взглядах и повадке. – Разве ж это проблемы? Сейчас порешаем с мужиками и все утрясем". Глядя на них и их слушая, Гэбриэл почувствовал, как слегка отпускает невыносимое напряжение, державшее его в плену с той самой минуты, как его конь перемахнул фургон и помчался вдоль Каяны, оставив Гарета в осаде за стенами Кальтенштайна.

– Еще бы пять сотен конных. – Говорил князь Михаил. – И ладно бы, и никакие корнелиты, Верные и прочая шваль не страшны. Благодаря Афанасию, княже, весь Русский Север теперь твой, и не сомневайся даже. Свистнешь, придут, и людей дадут, и денег, и корабли снарядят. Вот только времени на это уйдет не мало, а его, как я понимаю, нет.

– А если, – осторожно предположил голова, – сей же час отправить в Новоград, к князю Федору? Он даст хоть пять сотен, хоть пятнадцать. Ежели только конных, то они к Коням в самый раз поспеют.

– А что? – Кивнул Ратмир. – Я сей же час Олекшу пошлю в Новоград, коли князь не возражает.

– Князь не возражает. – Откликнулся Гэбриэл.

– А ежели деньги нужны… – Начал голова, но Гэбриэл возразил:

– Деньги – это моя проблема. Я Хлоринг, или где?!

– Корабли я нашел, снаряжают. Завтра утром можем отплывать. – Кивнул Ратмир. – Коли деньги капитанам будут, так и мешкать не станут. Тем более, теперь, когда Афанасий дело это благословил.

Кину, который нашелся на южной стене, созерцающим море, кивнул, услышав, что нужны деньги:

– Я обещал и сдержу слово. Поехали.

Гэбриэл на полном серьезе ожидал, что эльф приведет его к какому-то древнему эльфийскому кладу, и все, похоже, к тому и шло: они долго ехали по тропе, уводившей их все выше и выше по склонам Туманной, по скалистым уступам, через звонкую березовую рощу, полную золотых солнечных бликов, трепетных теней и цветущего разнотравья, над головокружительными обрывами. Очень скоро Гэбриэл понял, что цель их – та самая Дунькина башня, которая оказалась даже выше и дальше, чем это казалось снизу. От ее подножия видна была вся Сайская бухта, далекие Сая и Фьесангервен, Лукоморье, Винетта и кораблики и шхуны далеко в море. Сама же руина вблизи утратила всю свою живописность и привлекательность. Буйные заросли крапивы и лопуха наглухо прикрывали все подступы, древняя каменная кладка казалась ненадежной и ветхой даже на вид. Во многих местах камень искрошился и осыпался мелкой крошкой, как рассыпается источенное червями дерево. Спешившись и накинув поводья на длинный сук, эльф несколькими взмахами сабли расчистил себе и Гэбриэлу, тоже спешившемуся, путь к дверному проему, пошел, хрустя подошвами эльфийских сапог, по источающим острый травяной запах остьям. Удивительно, но, в отличие от Башни Тополиной Рощи, здесь совсем не воняло мочой.