Хроники Нордланда: Тень дракона

– Это мой брат. – Засмеялся Гарет. – Это он, на своем легендарном коне, перемахнул через фургон корнелитов и ушел на север, в свою Валену, откуда и привел через пять дней целое войско. Я, признаться, тоже слегка приуныл в это время.

– Его высочество нам все уши прожужжал, рассказывая об этом прыжке и об этом коне. – Улыбнулся вновь кардинал. – Мы все уже готовы поставить ему памятник.

– А я поставлю. – Подал голос Гэбриэл. – Попрошу эльфов сделать точную копию, и поставлю в Гранствилле. Другого такого коня, как мой Пепел, во всем мире нет.

Это открыло любимую мужскую тему: кони. Разговор за накрытым для гостей столом сразу сделался оживленным и непринужденным. Все торопились вспомнить и рассказать, кто какого коня знал, видел, каким владел, да какие они бывают умные, преданные, быстрые, необыкновенные; а так же чисто профессиональное: о мастях, породах, преимуществах и особенностях. Все сходились на том, что теперь популярность олджернонов взлетит вверх на небывалую высоту, и они наверняка подскочат в цене. А у кого лучшие олджерноны на Острове? Правильно, у Хлорингов. Собственно, их предок, Черный Ричард, дед Генриха Великого, и вывел эту породу, и племенной табун на плоскогорье принадлежит именно им. А уж о том, чтобы овеянный легендами серый жеребец Гэйба Хлоринга покрыл хоть одну их кобылу, мечтают сейчас все конные заводчики Острова! Даже масть эта уже стала чрезвычайно в Междуречье популярной. Все хотели именно серого, со светлой гривой, жеребца. По словам лавбургского бургомистра, кто-то уже передрался из-за такого коня на рынке. Гарет, слегка ревнуя – своего Грома он считал ничуть не хуже, и даже в чем-то лучше, – тем не менее, признавал, что Пепел – жеребец уникальный. Внук белоснежного отцовского Холга, прямой потомок другого легендарного нордландского коня – Георга, на котором ездил Генрих Великий, сын чистокровной андалузской кобылицы из отцовского табуна. Ух, сколько об этом было говорено в этот вечер! Когда заговаривал маршал, Гэбриэл весь костенел, и хоть замечал это только брат, все равно обоим было не по себе. Гэбриэл старался не смотреть на своего врага, а Гарет заметил, что тот поглядывает порой на князя Валенского с тревогой, сомнением и даже опаской. Гнев закипал в груди герцога Элодисского. Все, что произошло с братом, он воспринимал как личную трагедию, и жаждал мести не меньше, чем тот. Его всегда бесило, если его не воспринимают всерьез, не видят в нем силу, герцога. Пренебрегают его властью. А то, что сделали с его братом эти подонки, было хуже, чем просто пренебрежение… И это нельзя было оставлять без возмездия.

В какой-то момент кто-то упомянул фризов, Кальтенштайн сознался, что владеет таким жеребцом, а прежним его хозяином был граф Лавбургский. С этого разговор, естественно, перескочил на Бергстремов. Все как-то вспомнили вдруг, что сидят не абы где, а за столом того самого Андерса Бергстрема, который так недавно пал от руки Гэйба Хлоринга, и едят снедь из его закромов. Возникла легкая неловкость, которую нарушил Гарет, поинтересовавшись, а где теперь остальные дети Андерса – и сколько их?

– Я, вроде, слышал о двух дочерях?

– Точно так, ваша светлость, – подтвердил Кальтенштайн, – у него две дочери, двенадцати и восьми лет. Лионелла и Алисия.

– И где они?

– Это нужно спросить у капеллана. – Сказал Кальтенштайн. – Видел я его, поп из домашней церкви Бергстремов, он где-то здесь.

– Потом. – Отмахнулся Гарет. – Если не забуду, Гэйб, напомнишь?

– Давай, сейчас спросим? – Предложил Гэбриэл. – И разделаемся с этой темой раз и навсегда.

– Хорошо. – Гарет шевельнул рукой в сторону разносившего напитки вдоль нижнего стола слуге:

– Капеллана сюда.

– Как тебя зовут? – Поинтересовался у низенького, толстенького, добродушного на вид попика.

– Отец Августин, ваша светлость.

– Дочери мятежника Андерса Бергстрема – где они теперь? Здесь?

– В монастыре кармелиток близ Тендренора, это на опушке Зеленого леса. Дозвольте спросить… что теперь с девочками будет?

– Что и со всеми родственниками мятежников. – Холодно ответил Гарет. – Ступай, занимайся своими делами. Это тебя не касается.

– Милорд! – Вмешался Гэбриэл. – Позвольте ему сказать.

– Благодарю, ваше сиятельство. – Низко поклонился ему поп. – Я только хотел сказать… Потому, что никто не скажет больше. Эти стены, даром, что роскошные и светлые, и ангелы вокруг, много зла и жестокости видели, столько слез, крови и мук видели, что ежели бы ангелы эти стонать могли, стон стоял бы такой, что вы себя бы не слышали. Их сиятельство граф был человек жестокий и буйный. Сколько он бил жену свою, прямо здесь, на глазах у нас, у слуг! Сколько она потом лежала без памяти, избитая, а сколько скинула детей! Рожала она несколько раз, но только две эти девочки выжили. И если бы не отправил их мессир сенешаль в монастырь, то не выжили бы и они. Я тогда рискнул и обратился к нему, как вот к вам сейчас, упросил его спасти внучек и сына от греха. Там справедливостью и не пахло, и милосердия там не было, я о прежних господах говорю. Сенешаль хоть и улыбчивый был, но по натуре своей хуже сына даже, что я говорю, хуже аспида ядовитого. Но внучек в монастырь услал. Девочки они хорошие. Добра только в жизни почти не видали. Ни добра, ни жалости, ни любви. Мать вечно побитая, вечно в слезах, вечно жалуется на мужа да на жизнь, отец… И говорить не хочу. А недавно госпожа графиня и вовсе руки на себя наложила, выбросилась из окна своих покоев, все мозги по камням разметало. И вот появляетесь вы… Слух идет, что вы справедливы и по совести поступаете с простыми людьми. А справедливо будет этих двух девочек сейчас навечно сослать на Север, в тюрьму? Они и так детства не видели. Отец их мучил и бил, теперь вот вы наказать без вины хотите. Правильно это?

Гэбриэл так и встрепенулся высказаться, но глянул искоса на брата, и смолчал, титаническим усилием воли заставив себя сдержаться. Обратились к герцогу, решения насчет родственников мятежных дворян принимал герцог, и перечить ему при всех – значит, оскорбить его.

Гарет его движение, как бы ни было оно мимолетно, заметил, и сдержанность оценил, дернув уголками губ. Несколько секунд смотрел на попа, пока тот совсем не согнулся, вновь кланяясь. Сказал:

– Согласен: это не справедливо. Наш закон требует беспристрастности и неотвратимости, но в данном конкретном случае, я думаю, возможно проявить милосердие. Наш отец, его высочество Гарольд Элодисский, обязательно пожалел бы этих сирот и взял бы их под свою защиту. Я стараюсь, по мере сил и возможностей, брать с него пример. А потому возьму под свою опеку сирот своего мятежного вассала. Состояние я им не верну, но замуж выдам и приданое дам хорошее. Пока же пусть остаются в монастыре. Матиас!

– Милорд? – Нагнулся к нему сзади его оруженосец.

– Узнай, в чем там эти девчонки нуждаются, не нужно ли их перевести в другой монастырь, поприличнее. Одной уже двенадцать?.. Скоро жениха искать. – Он усмехнулся, и люди за столом с готовностью рассмеялись.

– Это благое деяние. – Заметил кардинал.

– Вот интересно, – подал голос Гэбриэл, – а прежде ты, отец как там тебя, к местному епископу обращался, просил его за женщину и ее детей заступиться?

– Просил. – Смиренно склонил голову поп. – Но церковь в семейные дела не вмешивается. Все, что мы можем – это немного пожурить, подсказать, указать на грех и наложить епитимью. Муж – владыка в своей семье, он в своем праве. Граф… крайне сурово относился во вмешательство в свою семейную жизнь, и прежде всего это сказывалось на госпоже графине – он попросту бил ее за то, что пожаловалась. Она и перестала жаловаться. Тут могли бы заступиться брат или отец женщины, но не в этом случае.

– За нее могли бы мы заступиться. – Сказал Гэбриэл, когда они с братом остались наедине. – Если бы нам кто-нибудь рассказал бы…

– Знаешь, Младший, – задумчиво протянул Гарет, – семейные дела – это такая муть… Придешь, набьешь ему рожу, как я как-то делал, а он, как только ты за порог, ее отметелит и запретит жаловаться, вот как поп говорил. Ты и не узнаешь ничего. Нет, тут ничего не сделаешь.

– Этого быть не может. – Упрямо заявил Гэбриэл. – Что-то, да можно сделать.

– А чаще всего получается так: вступишься за эту идиотку, дашь мужику по морде, а она в крик: не трогайте его, любимого, единственного!

– Да ладно. – Не поверил Гэбриэл, и Гарет рассмеялся:

– Отца спроси, когда вернемся. Бабы, Младший, это такое племя странное… Ну их, эти чужие семейные дела.

– Но как?! – Не сдавался Гэбриэл. – В моем графстве, мои люди… А отец ее куда смотрел?! Да если мою Вэнни… – Он не договорил, от возмущения чуть не задохнувшись.

– Если твою Вэнни, то мне просто страшно за этого придурка. Заранее. – Фыркнул Гарет. – Хотя я больше, чем уверен, что это будет эльф, а там такого не бывает. Но в целом, говорю же: сложно там все. Скорее всего, она просто жаловаться побоится. Хотя, с другой стороны, я вот собираюсь жениться на Софии Эльдебринк, а там такой у меня будет тесть, что не дай Бог мне Софию обидеть, и он узнает. С людьми, Младший, нет однозначных оценок и простых решений. В каждом случае все по-своему. Бывает, муж жену бьет, а бывает, жена мужа. Вот Рыжик, она же тебя колотит!

– Ты Алису-то не трогай! – насупился Гэбриэл. Он понимал, что Гарет нарочно его дразнит, чтобы покончить с неприятной темой, но сделать ничего с собой не мог. Сложная это штука: знать свои грехи и владеть ими!

Они с братом еще немного поговорили, разглядывая кабинет и покои Андерса. Тот был, как и положено знатному рыцарю, удачливым охотником: голов зубров братья насчитали аж семь, кабаньих – девять. Чучело кабана стояло в алькове, матерый вепрь, победой над которым Андерс особенно гордился: здоровенный секач стоял в угрожающей позе, во всей красе являя свои клыки и красные глазки. Были и волки, и медведь. Одного не было, как и у Смайли: книг и принадлежностей для письма. Чем бы ни занимался в своем кабинете сиятельный эрл Лавбургский, но точно не чтением и письмом. Вместо подписи Андерс ставил личную печать своем гербовым перстнем, а письма и прочие документы писал секретарь.

– У Смайли хоть бестиарий был. – Фыркнул, разглядывая любимый кубок Андерса, серебряный с золотой инкрустацией, Гарет. – на досуге, поди, картинки разглядывал.

– Их самих стоило бы туда тиснуть. – Откликнулся Гэбриэл, трогая рога огромного лося. – Где-нибудь между виверной и жряком. А это, господа, зверь дикий и похотливый, называемый Смайли. Обычно бароном прикидывается, чтобы сущность свою скрыть звериную…

– Да у тебя уже личный бестиарий подбирается! – Засмеялся Гарет. – Вернемся, закажем Северину, пусть… – Его оборвал негромкий, но решительный стук в дверь.

– Чего там, Матиас? – Повысил голос Гарет, зная, что никто, кроме оруженосца, побеспокоить его здесь не посмеет.

– мессир маршал, – просунул голову в щель Матиас, – почтительно просит их сиятельство дать ему аудиенцию.

Братья переглянулись.

– Я пошел. – Мгновенно отбросив веселость, повернулся к двери Гэбриэл.

– Младший! – Нахмурился Гарет.

– Я знаю. – Отмахнулся тот. – Не волнуйся, справлюсь.

– Никаких драк и убийств… Здесь и сейчас. Нужно спровоцировать его на поединок чести. Только так. Не надо разом рушить все, чего мы уже добились!

– Знаю, не дурак. – Повторил Гэбриэл, выходя за Матиасом.

Под присмотром Мины и Северина Клэр понемногу начала оживать. Голоса она ещё подавать не смела, а может, просто до того привыкла молчать, что уже не хотела и не считала нужным, но уже явно интересовалась происходящим, прилежно училась у Мины вышиванию. Ее так поразило, что с помощью простой иглы и ниток на белой ткани возникают чудесные цветы, что она искренне загорелась научиться этому искусству. В первый раз у нее, естественно, ничего не вышло, хотя самой девушке показалось, что это просто здорово. И когда Мина, взяв у нее пяльцы с первым опытом, пожурила ее, Клэр низко нагнула голову, и на сложенные руки закапали слезы – первые за много, много дней и даже недель. В Садах Мечты она быстро перестала плакать, замкнувшись в себе, а тут вдруг стало так горько! Она так старалась, так гордилась собой!

– Ну что ты, моя хорошая, не плачь! – Сама расстроилась Мина, которой ужасно жаль было девочку, даже не смотря на ее репутацию. – В первый раз ни у кого не получается. Ты бы видела, что я наделала! У тебя для первого раза очень даже неплохо. Но посмотри… Сама-то видишь разницу? Посмотри, посмотри! – Она предложила взглянуть на ее и собственное рукоделие, поставив их рядом. – Видишь?

Клэр неохотно взглянула и смотрела долго. Потом вновь неохотно, чуть заметно, кивнула. Машинально погладила Франтика, который, как обычно, лежал на ее коленях и мурчал. Мина даже отца Северина попросила, чтобы Клэр приходила на их уроки с котом, и добряк с готовностью согласился. Он и сам искал способы и средства разбудить девочку от ее апатии. Будучи человеком тонким, умным и внимательным, с сильно развитой эмпатией, он быстро заметил, что любое упоминание о ней самой, о ее прошлом и даже будущем еще сильнее заставляют Клэр замыкаться в себе. Даже разговор о том, что все плохое кончилось, и теперь все у нее будет хорошо, Клэр воспринимала не так, как планировали те, кто пытался говорить с нею об этом – она сжималась вся внутренне и даже внешне, и старалась вновь уйти в себя и не слышать. Зато, как случайно заметил Северин, о разных чудесах и чудесных созданиях слушала охотно, оживая, даже рискуя поднять свои удивительные глаза, казавшиеся черными, но порой отсвечивающие глубокой синевой. «Интересно, кем была ее мать? – Порой думал Северин. – Отец, разумеется, эльф, а мать точно не была нордландкой. Такая оливковая тонкая кожа бывает у испанок и француженок с юга Франции. – Сам он был родом из Руссильона. – И черты лица типичной южанки, и хрупкое сухопарое сложение. Но у тех обычно еще и горячий и бойкий нрав… Эта девочка от природы вряд ли была тихоней. Как же ее, несчастную, ломали и унижали, чтобы она стала вот такой?.. И сможем ли мы вернуть ее?». Он готовил ее к крещению, Клэр должна была стать крестницей самого принца Гарольда, но и принц, и сам Северин хотели, чтобы она не просто покорно сделала все, что от нее требовали, как делала она это прежде. Они хотели, чтобы девочка сознательно приняла веру и понимала значение крестика, который наденет на себя. Чтобы она хотела этого – только тогда в этом деянии был бы смысл. Но вначале нужно было девочку разбудить, встряхнуть, и Северин, не обращая внимания на суету и общее возбуждение, царившее сейчас в замке и в Гранствилле, связанное с междуреченскими событиями и репрессиями в адрес семей бунтовщиков, дни напролет, и даже ночи, думал и искал, приглядывался к Клэр, пробовал.

И нашел! Однажды он рассказал ей о стране Пресвитера Иоанна и о чудных тварях, ее населяющих, и Клэр так было интересно, что она взглянула на него и несколько минут, не отрываясь, смотрела ему в рот с видом очарованным и восторженным. И Северин, сам ощутив прилив сил и душевный подъем, принялся рыться в замковой библиотеке, надо сказать, самой обширной в Нордланде и одной из лучших в Европе, в поисках книг о дальних странах, дивных созданиях, чудесах и странствиях, бестиариев и атласов.

– О, сколь опасны и дивны пучины морские! – рассказывал ей Северин увлеченно, добавляя голосу драматизма и таинственности. – Бездонны они и темны, и населены тварями незнаемыми. Есть там зверь Левиафан, размером он, как гора, а пасть его – как пещера, в которой корабль со всеми снастями и матросами поместиться может… – И Клэр, сидя с ним рядом с неизменным Франтиком на коленях, завороженно внимала ему, с ужасом и восторгом созерцая картинки с Левиафаном, кровопроливцами, Кракеном и прочими ужасными созданиями. Подле книги всегда стояла вазочка со сладостями и блюдо с фруктами, которые прежде Клэр, опасаясь, таскала помалу и украдкой, а теперь брала, не глядя, вся погруженная в чудесный мир вымысла, в котором были дивные и ужасные звери и фантастические создания, но не было ни мучителей, ни Садов Мечты.

Поговорил Северин о Клэр и с Иво. Объяснил ему, как мог, что с девочкой не стоит пока говорить ни о ней самой, ни о предстоящей свадьбе, а лучше рассказывать ей сказки, показывать разные чудеса и просто интересные и забавные вещи. Гулять по городу с нею не стоит, а если и свозить ее куда, так в Эльфийский квартал, где ее никто не тронет, не осудит и не крикнет ей вслед ничего худого. Иво всегда трепетно присушивающийся к словам священников, послушал его и на этот раз. Читать он любил, и охотно взялся читать те книги, которые посоветовал ему священник. Рассказывал он не так красочно и драматично, как Северин, но подробно и интересно, и Клэр к нему прислушивалась. Он уводил ее из замка вниз, ко рву, где купался с Гэбриэлом, и где целовал девочку и рассказывал ей обо всем, что прочел. Клэр на поцелуи не отвечала, и первые поцелуи ее заставляли оцепенеть и напрячься; но быстро привыкла и принимала, как должное. Иво садился на камень, или на ствол склоненной к воде старой ивы, которая, возможно, помнила, как на ней покоились седалища прапрадедов нынешних хозяев Хефлинуэлла, усаживал Клэр к себе на колени, и они целовались, слушали журчание воды, и обоим не было это времяпрепровождение в тягость.

– А еще в Африке живет зверь Анталоп, – рассказывал как-то Иво, – он в пятнах…

– Нет! – Неожиданно перебила его Клэр. – Это Леопарс в пятнах. – У нее оказался чуть хрипловатый, детский голос мальчишки-сорванца. – А Анталоп в зарослях живет, и иногда рогами в кустарнике запутывается… – Она вдруг испугалась, смешалась, а Иво, вначале пораженный, вскрикнул от радости и, крепко обняв, расцеловал ее:

– Радость ты моя! Господи, спасибо тебе! Дурочка ты моя, как я счастлив!

Он стиснул ее так крепко, что Клэр машинально попыталась отстраниться, и тут же перепугалась своей наглости, ведь ее отучили сопротивляться давным-давно. Но Иво тут же отпустил ее и даже извинился:

– Ой, что это я, прости, не задушил? – И Клэр, изумленная, обрадованная, помотала головой. – Это я от радости. Ты же поговоришь со мной? Ну, не сейчас, ладно, но когда-нибудь – поговоришь? А то я болтаю и болтаю, как сорока, а ты – ни гу-гу в ответ. – И Клэр, вновь опустив голову, кивнула. Она, вообще-то, была не прочь поговорить прямо сейчас. Благодаря Северину, она знала теперь о чудесных тварях куда больше Иво, который читал то, что Северин прочел ей в самом начале, и ей просто жуть, как хотелось его поправить и дополнить его рассказы! И, раз рискнув, она уже не молчала. Иво чуть не плакал от радости и гордости собой. Он все еще думал, что безнадежно любит Габи, но Клэр занимала в его мыслях и сердце теперь такое важное место, что, боюсь, о Габи он вспоминал все реже и реже, и уже без прежней острой мучительной боли. А как ему хотелось похвастать своей победой Гэбриэлу! Уж он-то знал, как отнесется друг к тому, что еще одна живая душа спасена с Красной Скалы и физически, и морально! Он написал ему в Гармбург уже два письма, с нетерпением считая дни и ожидая ответа. А Клэр оживала прямо на глазах. Гуляя каждый день с Иво по роще под скалой, на берегу Ветлянки, она теперь отходила от него, бродила по берегу, срывала цветы, порой спрашивала, как они называются, и даже рассказала, поощряемая Иво, о рукоделии, которое у нее не получается.

– Мина вышивает для Алисы анютины глазки. – Призналась в ответ на настойчивые вопросы и понукания Иво. – Салфетки, наволочки, накидки. Чтобы вся спальня у Алисы была в цветах. А у меня не получается. Мина хочет, чтобы я пока маки вышивала. Но Алиса не любит маки.

– Зато я люблю. – Тут же возразил Иво. – Пусть Мина вышивает цветы для Алисы, а ты вышей пару платков для меня. Договорились?

– Хорошо. – Подумав, согласилась Клэр. – Красные? – Она еще и чуть картавила, но Иво это казалось таким милым!

– А маки другие бывают?

– да. Желтые бывают. И пурпурные.

– Пуррпуррные! – Передразнил ее, смеясь, Иво. Клэр насупилась и чуть отстранилась от него, и он, поймав ее за руку, вновь привлек к себе:

– Мне нравится, не дуйся! Ну, не дуйся! – Он потянулся к ее лицу, нагнувшись, и Клэр охотно подставила ему губы. Ее крупный, темный, пухлогубый, красиво очерченный рот так и манил, так и притягивал, так и просил поцелуя! Порой, некстати вспоминая Габи, Иво чувствовал себя предателем и ветреником, но ничего с собой поделать не мог. Да, если честно, и не хотел.

Но, как ни жаль, процесс возвращения Клэр в реальный мир радовал и интересовал очень малое число людей в замке. Дамы, даже в свите Алисы, чурались ее, считая порченной, грязной и неприкасаемой, а мужчины, начиная с рыцарей и заканчивая оруженосцами, поглядывали на красивую и доступную девочку с повышенным, но плотоядным интересом. Многие жалели, что девочка не бывает одна, всегда под надзором Мины Мерфи или Северина, а среди озабоченных пажей начали циркулировать дурные сплетни о том, что кто-то из них уже и успел с нею то и это, и она не противилась и даже наоборот. Эти сплетни активно подогревала Беатрис, которая любила пофлиртовать с рыцарями и оруженосцами. Собственно, это она как-то в разговоре с кем-то из оруженосцев впервые со смешочками заявила, что «слышала, что она не прочь, и даже более того. Это секрет, конечно, и не точно, я врать не стану, я не сплетница… Но говорили, что она дает любому, кто захочет, и делает это в саду, как только избавится от своей дуэньи. Но это не точно! Я не хочу ее порочить, ей и так достается». Для мужчин замка этого оказалось довольно, и Клэр, сама того не подозревая, вновь стала объектом их сексуальных фантазий. Пока, правда, к счастью, виртуальных. Не знал пока этого и Иво. Он ни с кем из оставшихся в замке оруженосцев не сдружился, слишком уж завидовали они его успеху у противоположного пола, слишком сам он был странный. В позднее время его называли бы «ботаником» за любовь к книгам и чтению, за пространные и философические рассуждения и странные порывы. По той же причине его не боялись – мало, кто вообще способен был разглядеть стальную основу под шелковой шкуркой женственного красавчика. Да и не любил Иво ничто из того, что любили мужчины его времени: ни охоту, ни дуэли, ни драки на мечах, ни потрепаться обо всем этом в дружеском кругу. О нем говорили, что он вообще только трахаться и горазд, потому, дескать, граф его в Междуречье с собой и не взял – чтобы под ногами не путался в серьезной драчке. И потому о его невесте говорили без опаски, не ожидая, если что, с его стороны какого-то серьезного протеста.

Ранним утром хозяйки с окраины Июса, подоив коров и коз, провожали их на пастбище, стоя у ворот, пока городское стадо, медленно пополняясь все новыми буренками, милками и бяшками, проходит мимо в сопровождении вечно поддатого пастуха и двух подпасков с пастушьими собаками. Стояло прелестное, безветренное, благоухающее свежестью, росной травой, цветами и навозом, июльское утро. На небе не было ни единого облачка, ни единого облачного перышка, и хозяева, наточив косы, поспешно расправлялись с завтраком: сенокос не ждал. В полдень будет пекло, а сейчас – хорошо, прохладно, и мух и слепней еще почти нет. Благодать!

Пастух брел, позевывая и почесываясь, ведя в поводу крепенькую, низкорослую, лопоухую крестьянскую лошадку, а подпаски, подросток лет четырнадцати и мальчишка лет восьми, следили за козами. Козы – существа крайне хитрые, своевольные, капризные и даже, как говаривал пастух, злонравные. Избрав своим вождем злющего, с внушающими почтение рогами и длинной бородой серого козла, они так и норовили удрать и забраться в чей-нибудь огород, двор или цветник.

Выйдя за околицу, стадо растеклось по веками проторенным тропкам, вросшим в землю и превратившимся в неширокие канавки, неторопливо двигаясь к лесным выпасам. В других лесных районах Нордланда пастухов всегда было больше, и они всегда неплохо вооружались, опасаясь не только волков и медведей, но и людей. Здесь же, в Элодисском лесу, люди давным-давно ничего не боялись. Волки скот здесь не трогали, про медведей никто и не слыхал, бандитов здесь не водилось, а эльфов Элодис никто так же не боялся: не суйся в их лес, и они не тронут. У июсского пастуха за пояс был заткнут топор, больше для дров, чем для врагов, у подпасков – кнут и длинная хворостина, и у старшего, помимо кнута – еще дубинка. Когда шедшая первой пожилая крупная корова цвета топленого молока, с темными мордой и ногами и спиленным рогом, остановилась и пронзительно, с надрывом заревела, останавливая все стадо, пастух пьяно выматерился и велел старшему подпаску пойти посмотреть, что там, не ожидая ничего опасного. Тот пошел, сопровождаемый большим рыжим псом, которого так и звали: Рыжий, умнющим, бойким, отважным.

Навстречу стаду, по центру дороги, шла, а точнее, ковыляла, странная женщина. Ее богатая светлая одежда была покрыта пылью и заляпана чем-то темным, волосы, тоже пыльные, растрепались и торчали патлами, вся она была какая-то скособоченная, словно одеревеневшая, голову держала немного назад и вбок, ноги ставила косолапо, подволакивая. Но самым странным и, пожалуй, что и страшным, было ее лицо, искаженное, нечеловеческого, синевато-серого цвета. Второй пес, сопровождавший мальчика, взвизгнул и бросился прочь, а Рыжий, захрипев, выскочил на дорогу перед женщиной и, пятясь, отчаянно залаял на нее, отступая, дрожа от страха, но прикрывая хозяина собой. Странная женщина остановилась, качнула голову вперед, почти уронив ее на грудь, снова вскинула резким, дерганым движением, и, наконец-то уравновесив ее, вперила мутные, пустые, мертвые глаза в мальчишку. Тот, открыв рот, смотрел на нее, не в силах поверить, что видит именно то, что видит: мертвичиху, упыриху, что угодно, только не живого человека. Подтверждая это, на ее горле зияла почерневшая, запекшаяся рана. Увидев его, нежить без единого звука, нереально быстро, рванула к нему. Мальчишка заорал и бросился прочь, за ним, с визгом и рычанием, Рыжий. Толкаясь, блея и взревывая от страха, врассыпную ринулось стадо. Натыкаясь на паникующих овец, нежить рвала их напополам и отбрасывала, стремясь за мальчишкой. Увидев его, орущего, с искаженным от ужаса лицом, заорал и побежал впереди него и младший мальчик. Пастух же, не ожидавший ничего подобного и туго соображающий с похмелья, застыл столбом – и это его сгубило. Нежить набросилась на него с невероятной для только что деревянно ковыляющей по дороге прытью, и растерзала в несколько секунд, отрывая голову, руки, и отбрасывая конечности с силой и пугающей непостижимой яростью. Мальчишки в это время уже бежали по городской улице, вопя и рыдая. На их крики на улицу поспешно выскакивали горожане, озираясь, недоуменно спрашивая друг друга, что произошло и кто напал.