Тайга

– Извините.... – неуверенно подошла Соня к рабочим, но её будто никто не расслышал. – Извините! – сказала она увереннее. – Вы не знаете где здесь участкового можно найти?

– Неместный, – мотнул головой самый старый и морщинистый из них, чиркая зажигалкой в кулак, пряча от ветра сигарету.

– Тут вообще он есть? – сказал второй. – А тебе зачем?

– То в райцентр надо, – отозвался третий.

– Да есть тут участковый вроде… – сказал четвертый и посмотрел в даль пустой улицы, где одиноко горел второй на весь посёлок уличный фонарь. – Но сейчас вряд ли найдёшь. Там вон администрация, узнай.

– Да зачем тебе? – повторил вопрос второй рабочий, но Соня его уже не слышала. Ноги сами несли её, как маленького мотылька, в сторону одиноко горящего в конце улицы фонаря.

В посёлке было тихо. Лишь изредка резкие порывы ветра задували ей в уши, под шапку, заставляя ежиться от этой морозной и вместе с тем слякотной апрельской ночи. В ближних дворах разбрехались собаки.

Соня бежала посреди пустынной улицы, щуря от темноты глаза, пытаясь высмотреть на выщербленных фасадах казённых домов таблички с надписями. В какой-то момент её взгляд остановился на длинном свайном бараке и дневных часах приема местного участкового. Соня упала на дверь и начала в неё тарабанить так, будто сейчас за ней гналась банда разбойников. Заперто до завтра. Со злости пнув обитую железом дверь ногой, она побежала обратно, в ту сторону, куда направились со своим грузом рабочие мужики.

Двухэтажное здание артели старателей стояло на той линии поселка, которая разделяет его на жилую и нежилую часть. Видимо, какое-то время оно пустовало, но силой рабочих рук в этом старом доме снова горел свет, была вода и тепло. Мужики топили печь и готовили баню в душевой первого этажа. Постучавшейся Соне открыл дверь уже знакомый вахтовик, который растянулся в лёгкой, усталой улыбке:

– А, вот и ты. Ну как успехи в поисках?

– Закрыто до завтра. Можно я… Есть у вас место? Я заплачу.

– Ты мне брось эти свои мещанские замашки! – деланно нахмурился щетинистый мужик. – Заходи.

В бараке кроме приехавших на работу старателей, было ещё двое людей. Девушку накормили и выделили ей целую отдельную комнатку с широкой пружинистой кроватью с колючим одеялом и таким же одеялом – чтобы не дуло – прибитым к окну.

За едой Соня произнесла только слова благодарности рабочим за предложенный ужин, а на все их расспросы отвечала очень неохотно и натянуто, пока все наконец не поняли, что лучше к ней не приставать.

После ужина она закрылась в своей холодной комнате, сняла только куртку и свернулась калачиком под одеялом. Оторвавшийся уголок прибитого к окну покрывала пропускал в комнату тусклый свет полной луны, в луче которого медленно плавали мелкие ворсинки потревоженной пыльной кровати.

Соня проснулась сама чуть свет с новым приступом паники. Осторожно, стараясь никого не будить, она накинула на себя куртку и рюкзак, аккуратно прошмыгнула по коридору мимо главного зала на первый этаж и вышла наружу.

На улице была прекрасная погода. Яркое солнце топило грязные сугробы у обочины дороги и скидывало с домов намерзшие шапки. Повсюду перекрикивались неугомонные воробьи. У участка стоял синий полицейский бобик, и на душе у Сони стало легче. Она быстрее, словно боясь упустить такой редкий шанс встретиться с полицией, добежала до участка, толкнула от себя казённую дверь, которая с тяжёлым скрипом отворилась. В ноздри ударило спёртым запахом слежавшейся старой бумаги. Она вошла в первую же дверь, которая была открыта. В залитой светом комнате за столом с кипой документов сидел старый усатый майор, который медленно водил ручкой по бумаге, не торопясь обратить внимание на вошедшего человека.

– Слушаю вас, – хриплым голосом произнес майор, прокашлялся, стрельнул взглядом на девушку в проёме и продолжил писать.

– Я… Я… – Соня порастеряла в голове все слова и поняла, что совершенно не подготовилась с разговору с полицейским. Когда она осознала, чтО ей придется говорить, то почему-то испугалась: в голове возникли страдальческие образы замученного Олега, быть может, даже его смерть из-за нерасторопности Сони, из-за жестокости похитителя, из-за такого безразличия и холодности полицейского, что горло мигом сперла обида. В горле встал ком, Соня всхлипнула и громко заплакала.

Слёзы девушки наконец подействовали на майора. Он быстро поднял голову, в испуганных глазах мелькнула какая-то нота отчаяния. Майор привстал и взволнованно крикнул в дверной проем:

– Ваня! Иван!

В дверях возникла рослая фигура ещё молодого младшего лейтенанта.

– Давай ты это, что-нибудь… – привстал из-за своего стола начальник, потрясая ладонью в сторону девушки. – Ты сядь, давай… Успокойся.

Иван подошёл к серванту в углу комнаты, достал оттуда стакан и налил с бутылки воды.

Когда Соня немного успокоилась и перестала глотать слёзы, её допросили.

Она рассказала начальнику всё, что с ней случилось, доставая трясущимися руками аккуратно вложенное в книгу, истрёпанное письмо.

Майор быстро пробежал нахмуренными глазами по кривым строчкам, затем передал письмо лейтенанту.

На протяжении всего Сониного рассказа его гримаса незначительно сменялась то на удивление, то на тревогу, затем на настороженность, апатию, усталое безразличие и каменную непроникновенность, вызванную, возможно, профессиональным выгоранием или банальной скукой от рутинной, однообразной работы в полицейском участке вымирающего посёлка. Майор знал, что даже если это письмо не чья-то злая и неудачная шутка, искать похитителя сейчас, в ещё заснеженной глухой тайге, занятие практически невозможное, быть может, даже бесполезное. Вызов спасательной службы из областного центра ради таких сомнительных фактов и неподтверждённых данных ничего хорошего не сулит в случае повторной неудачи в поисках, а первичная неудача осенью, о которой сам майор был наслышан, никаких результатов не дала.

Все эти случаи, все эти «висяки», связанные с пропажей людей в области уже годами скапливались на полках в полицейском архиве. В последние годы заявления стали приходить немногим чаще, чем раньше. Люди пропадали совершенно бесследно, и их поиски не венчались никакими успехами. В этих суровых краях часто трудно дать объяснение тому, как и почему бесследно пропадают люди. МЧС, полиция и просто бывалые старожилы лениво объясняли участившиеся пропажи людей резкой переменой климата. Из-за таяния вечной мерзлоты земля обнажает свои скрытые карстовые пустоты, из которых вытаял лёд, а вода заилилась, превратившись в глубокое и вязкое болото, куда и проваливаются неосторожные зеваки. Зима стала короче, льды на реках тоньше, а многие медведи из-за сбившихся биологических ритмов просыпаются слишком рано, а то и вовсе не впадают в спячку, нападая от голода и злобы на одиноких охотников и рыбаков.

– Алексей Васильич, а ведь опять из того посёлка, где охотники перегрызлись тогда… – сказал майору лейтенант.

– Да знаю я… – снова закрыл майор уставшие глаза. – Только никого там нет…

– А если тот охотник? Что, если он рецидивистом стал, безнаказанно людей губит? И второго своего товарища убил?

Почему-то майору совсем не верилось в правдивость теории лейтенанта, которую он уже не раз доносил до сведения начальника. После того как в оленеводческой сторожке пропал последний охотник и его избушка пришла в запустение, майор был почти уверен, что все эти проклятые браконьеры сгинули сами, по глупости, по естественным причинам, и навязчивое толкование лейтенантом одного и того же его раздражало.

Дабы продемонстрировать людям хоть какое-то подобие эмоциональной вовлечённости, майор тяжело вздохнул, провёл ладонью с характерным звуком по двухдневной щетине, обхватив подбородок. Затем поднял свои маленькие невыразительные глаза на лейтенанта:

– Ну и вот и езжай, проверяй!

– Я тоже поеду! – вскочила Соня, стараясь принять как можно более серьёзный вид. – Я не могу сидеть здесь одна, может он, тот, испугается, если…

Майор не стал дослушивать и безразлично махнул рукой, лишь бы только эти двое поскорее убрались из его кабинета.

Тёплые апрельские лучи грели воздух и стремительно топили остатки снежного накатанного зимника, петляющего между хвойными холмами. Полицейский вездеход с двойной осью с хрустом месил серые песочные ошмётки снежной каши.

Чем ближе был к Соне этот проклятый заброшенный посёлок, тем сильнее билось её сердце. Богатое воображение красочно рисовало десятки сцен встречи с измученным Олегом.

«Где он там? Как он там? Живой ли он вообще? К чёрту всё, его надо скорее спасать».

Чтобы не дать слезам снова побежать из глаз, Соня подумала о похитителе и от злости заскрипела зубами. Сейчас она жалела о том, что у неё нет с собой никакого оружия, и что с ней поехал только один единственный младший лейтенант, у которого, наверное, и пистолет табельный разряжен, а когда он последний раз из него стрелял, он и сам, похоже, не вспомнит.

Через полчаса пути машина скрипнула тормозами и остановилась на грязной обочине, за снежной насыпью которой открывалось отвоёванное у густой тайги обширное поле. На его окраине, у самой кромки леса уже бушевала вскрывшаяся из-подо льда холодная и бурная река. На гладкой, занесенной площадке виднелись чёрные стены покосившихся толевых хижин и загонов, срубленная из лиственницы и почерневшая от времени изба.

– Мда, всё же нет здесь никого… – пробормотал лениво Иван, вглядываясь в белое, ещё не потаявшее снежное поле. – Жил когда-то Мирон, охотник, да он уж давно… Эй!

Соня уже не слышала Ивана. Она открыла дверь и бросилась через сугробы тугого и тяжёлого снега к посёлку, ожидая самого страшного, позабыв обо всём вокруг.

– Стой! – закричал ей в спину Иван. – Дура… – сказал он сквозь зубы, взял из бардачка кобуру, протокольную папку и побежал следом.

Уже у самого посёлка лейтенант нагнал девушку и крепкой рукой трухнул за плечо для острастки.

– Да, смотрите же, смотрите, вон там! – нетерпеливо, трясущимся сиплым голосом сказала Соня и показала в сторону срубленной избушки. От крыльца дома в сторону реки в снегу была протоптана тропинка. За одним из прибрежных домиков было уже потухшее, быть может, даже вчерашнее, кострище. Рядом с кострищем лежала перевёрнутая кверху дном деревянная лодка, щели которой были обмазаны свежей смолой, выплавленной из ободранного со стен домиков толя.

Не произнося ни звука, Иван жестом велел Соне замолчать, пристегнул к своему поясу кобуру и на всякий случай расстегнул ремешок. Стараясь не поддаваться иррациональному и, может быть, даже напрасному страху, лейтенант вышел на тропинку, поправил фуражку и увернно пошёл к крыльцу. Остановившись в стороне от двери, Иван осторожно, но настойчиво постучал. Никакого ответа не последовало. Подождав немного, полицейский толкнул с силой дверь, которая была открыта и держалась только на войлочном уплотнителе, и вошёл в сени. Простояв секунду на месте, Соня кинулась следом.

В темноте её глаза, толком не успевшие привыкнуть, не смогли ничего увидеть кроме тонкой полоски света, которая сочилась через дверь, ведущую в освещенную комнату. Лейтенант взялся за ручку комнатной двери и рванул её на себя. В этот момент из комнаты раздался оглушительный хлопок, от которого у Сони зазвенело в ушах. В ту же секунду она почувствовала, как в её лицо сильным напором брызнула аэрозоль из размозжённой головы Ивана. Из судорожно дёрнувшейся руки лейтенанта выпала кожаная папка, и его тёмный силуэт в пороховом дыму, освещённый ярким солнечным лучом, повалился на колени. Упасть навзничь ему не позволила крепкая рука в толстой меховой шубе, которая подхватила тело за грудь и аккуратно наклонила к себе.

– Чш-ш-ш, тихо. Тихо, – убаюкивающе произнёс Ефрем и откинул на пол разряженную двустволку. Он резко прильнул своим бородатым лицом к тому месту, где только что у сержанта была голова, и с жадностью стал схлёбывать с гортани фонтанирующую кровь, слизывая языком и отрывая зубами висящие с оставшегося черепа ошмётки.

Соня даже не успела закричать. От ужаса она громко всхлипнула, выбежала на крыльцо и только потом уже дала волю чувствам и бросилась через поле обратно к машине.

– Я свой! – крикнул Ефрем, снял с печи алюминиевый таз и аккуратно склонил над ним истекающее кровью тело. – Я друг Олега!

Когда голодный и нетерпеливый Ефрем напился, аккуратно оставил тело и вышел наружу, Соня была уже далеко. Он понял, что если в машине остались ключи и девушка знает как ей управлять, то ему уже не угнаться за ней. Ефрем вернулся в избу, вынес лук, пробежал немного по полю и прицелился. С третьей попытки самодельная стрела с глухим стуком вошла в молодую плоть немного выше колена. Девушка взвизгнула и упала.

Соня какое-то время лежала на мокром снегу. Всю её ногу будто парализовало и объяло жгучим, невыносимым огнём. Когда она услышала приближающиеся радостные хриплые крики «Друг! Олег!», обернулась и увидела скачущего вприпрыжку по сугробам сумасшедшего отшельника с окровавленным лицом, она завизжала во всю глотку, встала, затем снова упала от боли и продолжила ползти.

Сперва Ефрем даже искренне опешил, когда хотел помочь девушке встать, но встретил дерзкий отпор, проклятия и кулаки.

– Друг! Олег! – продолжал твердить непонимающий Ефрем и сначала подумал даже, что это совсем не та девушка, которую он поджидал уже неделю, которой он отправлял письмо.

– Соня? – тряхнул он заикающуюся девушку и настороженно на неё посмотрел.

– Где Олег, сволочь? – визжала Соня и колотила его по груди.

– Соня! Со-о-оня! – радостно загоготал Ефрем, заключил её в объятия как куклу и затем взвалил на спину.

С дорогой Ефрем не стал затягивать и уже через час отплыл. За это время нога Сони немного распухла и начала синеть. Ефрем так и не решился вытащить из раны стрелу – наконечник крепко сидел в бедренной кости, и его извлечение могло бы вызвать сильное кровотечение, которое без своих чудодейственных мазей – так был уверен Ефрем – он бы ни за что не остановил. Аккуратно надломив древко стрелы рядом с раной, Ефрем перенёс стонущую Соню на лодку, положил её среди шкур, на жилистые ляжки молодого лейтенанта, и сразу отчалил, надеясь как можно скорее, не позднее трёх дней, доплыть до своей хижины.

Первое время Ефрем молчал, мучимый чувством вины за то, что так неаккуратно покалечил девушку, и сам ради горячей свежей крови дал ей уйти так далеко. После он немного успокоил свою совесть, подумал о ситуации с другой стороны и даже обиделся на то, что Соня так глупо покалечилась, собственно, по своей вине.

– Бежит, бежит… – недовольно бормотал Ефрем в ответ на бессильные стоны и крики девушки. – Куда бежишь? Зачем? Друг! Олег! Бежит…

– Прошу, верни Олега… – стонала Соня. – Там… Деньги… В рюкзаке. Бери всё. Никому не скажу… Верни Олега, отпусти…

– Будет Олег. Мой друг. Ты друг. Вместе будем, это… Други.

Соня застонала, закрыла глаза и по её грязным щекам потекли дорожки слёз. Это немного смутило Ефрема.

– Ну-ну, хорошо, будет хорошо. Олег ждёт. Олег скучает. Олегу плохо. Соню звал. А я как лучше. Веселее будет. Здорово! Я полечу, – успокаивающе погладил он Сонин бок. – Всё пройдёт, я полечу…

К вечеру Соня стала бредить, у неё начался жар. Нога сильно распухла и посинела. Чёрная рана из-под обломка стрелы без остановки кровоточила, и Ефрем решил, что надо во что бы то ни стало стрелу вытаскивать. Он развёл костёр на берегу реки, нарубил елового лапника и положил на него Соню. Подставив под ногу закопчённый алюминиевый котелок, Ефрем ржавыми клещами обхватил обломок стрелы и с силой его дёрнул. Крик вышедшей из забвения девушки огласил всю округу. Древко ему удалось вытащить, но плохо прикреплённый к нему железный наконечник так и остался крепко сидеть в кости. Из раны в котелок хлынула кровь. Изголодавшийся Ефрем снова не стал дожидаться, пока грязная кровь стечёт в судно и прильнул к ране губами. Отпив немного из неё, Ефрем разорвал какие-то тряпки, которые лежали на дне и туго перетянул ими бедро повыше раны. К утру нога Сони почернела. Из раны потянулся неприятный запах, а вместе с сукровицей при небольшом надавливании стал выделяться жёлтый гной. Ефрем понял, что ногу уже не спасти. Немного повыв от досады, он достал из рюкзака полустёртый точильный камень, и начал точить топор.

Грубо отнятую выше колена ногу Ефрем со скорбью отдал реке. С новой силой его душу захлестнуло сожаление и горечь от того, что всё пошло совершенно не по плану. Кровь и плоть уже были отравлены и не годились в пищу. Теперь самым важным для него сейчас было спасти Соне жизнь. Он верил, что ещё может помочь, что у него ещё было время всё исправить. Ефрем жалел, что не предусмотрел такого исхода событий и не взял с собою все необходимые инструменты и примочки для лечения болезней, для остановки крови и заражения. Он ещё верил, что у него есть время. Но время было не на его стороне.

15

Олег чувствовал неминуемое приближение весны. Каждый день за маленьким окошком его подземной тюрьмы играли звонкие капели. Снега с каждым днём становилось всё меньше, а разлившиеся воды бурной реки, казалось, были слышны с улицы даже отсюда, за несколько километров от избушки.

Ефрема не было больше двух недель. После того как они вернулись от Хахчана, куда ходили отправлять письмо, прошло, наверное, около месяца. Ефрем не взял Олега с собою во второй раз – только весело подмигнул ему и сказал, что его ждёт сюрприз. Олег боялся предстоящего «сюрприза» и думал о нём с тревогой в душе. Он искренне надеялся на то, что Соне действительно дошло это письмо, и у неё не хватило ума приехать выручать Олега одной. Кто знает, может быть, Ефрем уже пойман, и очень скоро спасатели и полиция найдут и Олега, чтобы, наконец, вызволить его и Ларису из этого ужасного и страшного плена.

Каждое раннее утро Олег просыпался от воя Ларисы, которая просила есть. Он поднимался с постели, спускался в подвал и протезом-крюком доставал оттуда кусок оленьего мяса для женщины, а потом готовил часть и себе. Туго перебинтованные культи его ног, к которым Ефрем привязал костыли, уже затекли и болели, но и снять самому их не было никакой возможности, а надеть потом снова тем более. Сами культи уже затянулись, и фантомная боль от утраченных конечностей почти не мучала. Олег кое-как научился самостоятельно работать со своим новым телом. Старая ржавая цепь, прикованная за кожаный ремешок к его шее, позволяла ему лишь только выйти за порог, чтобы под сосной справить свои нужды, прихватить с собой одну чурку – больше захватить не позволяли неуклюжие обрубки, сходящиеся под тупым углом аккурат в районе солнечного сплетения. В таком случае приделанный к его правой руке длинный крюк только мешался.

Деньки поздней таёжной весны были приятны для Олега. В середине дня, когда начавшее полноценно выходить после долгой полярной спячки солнце приятно обогревало его лицо, он любил сидеть на поленнице, дышать свежим хвойным воздухом бесконечного леса, слушать громкое чириканье первых весенних птиц и вспоминать о доме. Милый и добрый родительский дом, в котором всегда было так приятно и вкусно, так спокойно и светло. Хорошие друзья, треск костров по вечерам на илистых берегах Енисея, тихие лирические песни под нестройную гитару. И Соня. Соня, милая Соня! Как он успел так сильно привязаться к ней за эти четыре года ссор и обид, радости и счастья, трудностей и невзгод? Олег горько улыбнулся и подумал: «Разве мог я тогда вообще представлять, что такое трудности и невзгоды? Думал ли я о том, что мне когда-нибудь вообще придётся столкнуться с этими трудностями и невзгодами, настоящими, такими страшными, болезненными и на всю жизнь неизгладимыми? Соня, дура ты, не смей сюда соваться. Никогда не смей, ни в коем случае. Найди кого-то другого, живи счастливой жизнью, радуйся, веселись и развлекайся, ведь мы так ещё молоды… Я погубил себя. Не губи же и ты себя в этой гиблой, проклятой тайге, в этой опасной трясине большого кладбища без надгробий и крестов, где исчезают навеки такие вот глупые и беспечные то ли романтики, то ли навек преданные своему делу, неустанные трудоголики… Опять орёт… Дверь не закрыл, напустил холоду». Олег вытер о плечи навернувшиеся на ресницах слёзы и неуклюже засеменил в утопленную в земле крышу избы, заперев за собою дверь.

И каждый день одно и то же. Каждый день новый поток распирающих изнутри мыслей, страхов, переживаний, ненависти и злобы. Олегу очень хотелось бы сорвать с себя железные цепи оков, сорвать и сбежать. Если это возможно, отпустить и Ларису, но тут сложно позаботиться о самом себе, не то что бы о ком-то другом.

В какой-то момент мысли тоски и уныния пересиливали воспаленное сознание Олега. Он уже не верил ни во что. Он то убеждал себя в том, что Соня не поверит, она не придёт, что ждать ещё больше смысла нет, а потом сам себя уверял подождать ещё немного – ещё чуть-чуть, и в дверь постучат спасатели, и Соня будет рядом, и всё будет хорошо.

Он хотел отвязать свои костыли на ногах, разодрать эти давящие тряпки с ужасно чешущихся конечностей, сорвать, перегрызть зубами крепления ручного крюка, бросить всё к чёрту и просто лежать так на своём лежаке, сдохнуть как зверь с перебитыми ногами, умереть от беспомощности, истощения и жажды. Но каждый раз, когда он лежал слишком долго, вопящая Лариса заставляла его подниматься. Ему было бесконечно жаль её – ту, которая пострадала ещё страшнее, чем он. Ещё более беспомощное и жалкое существо, которому без посторонней помощи не выжить. «Надо продолжать жить. Надо бороться и верить во что бы то ни стало. Надо оставаться человеком».

Как бы Олег ни старался отвлечься на уже десять раз перечитанную книгу Гегеля, как бы ни пытался заглушить свой внутренний голос, его мощный рупор неизменно пропагандировал вредные мысли, словно он враг самому себе, словно всё, что происходит в голове человека сводится к одному – бесконечной рефлексии, саморазрушению и скорейшему самоуничтожению на этой земле, а слова «здравого смысла» о необходимости жить – это так, маргинальная точка зрения, которую даже рассматривать тошно, потому что её позитивный посыл никак не соответствует той реальности, которая происходит вокруг жизни человека.

В какой-то момент все эти мысли в голове Олега обрывались. Их обволакивал недолгий, чуткий сон. Олег ненавидел пробуждения. Каждый его выход из космического пространства грёз оборачивался болью падения на тяжёлую землю, глухую клетку и маленький клочок земли вокруг этой клетки, по которому можно совершить ежедневную прогулку, чтобы окончательно не сойти с ума.

Но сегодня что-то новое потревожило его сон. Он услышал приближающиеся шаги и замер, даже перестал дышать, будто от этого звука шагов зависела вся его судьба.

– Ыыыыыэээээ!!! – услышал он голос Ефрема, полный то ли какой-то радостной грусти, то ли восторженной досады.

От волнения и страха Олег подскочил, зацепился крюком за бревно землянки и слегка подтянулся над кроватью. От удара локтя дверь распахнулась. В светлом дверном проёме показалась обмотанная, воняющая потом и салом, фигура Ефрема. Ефрем вошёл в избу и захлопнул за собою дверь.

– Где она? – напряженным до предела голосом спросил Олег.

– Эээ, друг… – махнул рукой Ефрем, натянуто и виновато улыбнулся и уставился в пол.

Олег всё понял. Она не пришла. Не пришла. Он испытал сильное облегчение, и от сердца отлёг тяжёлый камень. Впрочем, короткое его облегчение быстро испарилось. Уже через секунду его охватила такая бесконечная жалость к своему теперь совершенно никчёмному и ничтожному существованию, что он снова расслабил свои руки и упал на грязную постель. Неприязнь к больному отшельнику настолько обострилась, что уже один только вид вызывал у Олега почти иллюзорный приступ тошноты. Не говоря больше ни слова, Олег отвернулся к стенке и закрыл глаза.