Зарево над юностью

Обер-лейтенант бросил отрывистую команду.

Резко протрещали автоматы.

Толпа загудела. Кто-то из женщин запричитал в голос. Плачем зашелся ребенок; его не успокаивали.

Лотова покачнулась, но не упала.

Автоматчики ждали новой команды.

Не выдержав взгляда коменданта, ослепленный яростью и страхом Трублин подскочил к Лотовой и в упор выстрелил в лицо.

Когда Лотова упала, стоявший поодаль длинный, сухой, как хвощ, начальник полиции Скварчевский подал знак. Полицейские штыками начали сталкивать тело в яму, но замешкались – чей-то штык проткнул платье и пришил его к земле.

Трублин отпихнул полицейского и ногой столкнул тело в яму.

Из толпы выбежала Анастасия Кутеповна. Она скинула кофтенку, метнулась к яме.

– Дайте хоть прикрыть, нехристи!

Трублин оттолкнул старуху.

– Жить надоело, стерва!

Климович рванулся вперед, но Вильсовский удержал его, больно схватив за руки. Взгляды их встретились.

– Не спеши, парень!..

Стась закрыл глаза. Он не мог больше смотреть.

И вновь, но теперь уже в обратном направлении, брела толпа, серая, молчаливая. Гортанно выкрикивали солдаты слова команды, подгоняя жителей, но люди нарочно замедляли шаги, ноги их ступали реже, будто перед ними была не ухоженная дорога, а тягучая глинистая хлябь. Конвоиры злились, прикладами били тех, кто выбредал из толпы.

Стась протиснулся к сестрам Букатик. Люся, придерживая под локоть младшую сестру, шла, понурив голову. По щекам ее пролегли дорожки от слез.

– Слушай, Люся, – шепнул Стась. – Завтра встречаемся у пятого карьера, ты знаешь где. Скажи девчатам, а ребят я предупрежу сам.

– Во сколько?

– В девять. Только не опаздывайте, ладно?

– Хорошо, Стасик, придем.

Толпа растекалась по улицам.

С полудня тучи обложили небо над поселком, и зарядил мелкий надоедливый дождь. Листва на деревьях, уже порыжелая и подсушенная солнцем, размокла и обвисла лохмотьями. Дым из труб не мог пробить водянистое марево, увязал в нем, стелился по крышам, обволакивая дворы мутным туманом.

На площади по приказу коменданта гарнизона плотники устанавливали виселицу. Говорили, что на ней будут вешать партизан…

Стась Шмуглевский лежал на кровати. Пытался отвлечься от мрачных мыслей чтением – книга падала из рук. Нет, люди не могут, не должны так жить, чтобы, ложась вечером, не знать, что их ожидает утром, со страхом провожать один день и со страхом же встречать другой. Черный вихрь обрушился на людей, жестоко перечеркнув прожитые годы. Еще вчера можно было спокойно спать, ходить в школу, а нынче чужие солдаты хозяйничают в твоем собственном доме, расхаживают по твоей земле, попирая ее коваными сапогами, мучают и убивают людей за то, что те хотят думать и жить по-своему. Сегодня расстреляли Лотову. А завтра? Кто следующий?..

Время тянулось медленно. С усыпляющей монотонностью стучал в стекла дождь. В избе было темно, как вечером. Мать сидела на сундуке, уронив руки на колени, думала о своем.

Стась поднялся, вышел в сени. Отворил дверь во двор. Придут ли завтра ребята, если погода не переменится?

Долго стоял он, облокотившись на дверной косяк, безучастно глядя на полосы дождя. Потом его взгляд упал на кучу досок в углу сеней. Стась подставил лестницу к чердаку, достал рубанок.

Вышла в сени мать, удивленно спросила:

– Ты чего строгаешь?

– Да вот, – Стась замялся, – половицы хочу сменить у порога, ноги сломаешь…

Вскоре пришел Алексей Малахович. Теперь они строгали по очереди.

А на следующее утро поселок был взбудоражен необыкновенной новостью.

На могиле Лотовой появился скромный обелиск, сколоченный из неумело оструганных досок и выкрашенный кровельным суриком. На вершине обелиска была прикреплена звездочка, вырезанная из жести, у подножия лежали венки из свежих цветов…

Зеербург срочно вызвал Трублина.

– Что вы на это скажете, а? – тыча бургомистру в лицо листок бумаги, спросил он через переводчика. – Кто это написал?

Трублин взял листок, вырванный из школьной тетради. На нем четким почерком было написано: «Люди! Пусть память о ней ожесточит ваши сердца! Поднимайтесь на борьбу! Смерть немецким оккупантам!» Трублин прочитал, и на лице его выступил холодный пот.

– Найдем подстрекателя, господин комендант! – поспешил он заверить. – Нынче же найдем!..

– Хорошо! Ищите, но сегодня же оповестите население всех поселков о введении комендантского часа. Всех задержанных после восьми вечера будем предавать суду, настроенных злоумышленно… – Он повернулся к окну, посмотрел на площадь, где плотники разбирали трибуну и строгали бревна для виселицы. – Настроенных злоумышленно подвергать публичной казни. Запомни! Запомни, бургомистр: мы сделаем все для того, чтобы улучшить жизнь этого народа, но карать будем самым суровым образом. Особенно сейчас, пока идет война. А этих, – он снова потряс бумагой, – найти и доложить мне! Впрочем, лучше – Дингу, это по его части!..

– Слушаюсь, господин комендант! – Трублин поспешно убрался из кабинета.

8

Стась потянулся в постели и открыл глаза. Неужели проспал? Он схватил будильник. Нет, в запасе есть еще полтора часа.

Мать осторожно звякала посудой, готовила ему завтрак.

Так всегда, сколько он помнит. Как бы рано ни довелось ему проснуться, она давно была на ногах и хлопотала во дворе или у печки. И ложилась тогда, когда он уже спал. Непостижимая особенность всех матерей! Когда они успевают отдыхать? И вдруг понял: никогда…

Сегодня у Марии Федоровны не ладилось. Вынимая чугунок из печи, она выронила рогач, и пшенная каша растеклась по загнетке. Она бросила быстрый испуганный взгляд на сына, но Стась сделал вид, что ничего не заметил. Мария Федоровна собрала кашу в лохань и залила чугунок холодной водой.

За завтраком Стась не выдержал.

– Ты что, мама?

– Половицы-то, сынок, так и остались… – Мария Федоровна прижала его голову к своей груди, зарыдала в голос: – Один ты у меня, вся надежда! Я не вынесу, ежели что случится с тобой!.. Я ведь знаю, на что доски пошли… Была на улице, только об этом и говорят!.. Зачем ты убиваешь меня, сынок?..

– Прости, мама! Я не хотел тебя обманывать, но пойми… Она же была моей учительницей…

Стась почувствовал, что еще немного, и он сам заплачет, как мальчишка. Он встал, мягко, но решительно отвел от себя ее руки.

– Мне надо идти, мама, меня ждут. И не бойся за меня, прошу тебя. И не спрашивай ни о чем…

– Ладно, сынок, ты уж не маленький, сам думай…

Дождь кончился. Над поселком висела запоздалая радуга, вытканная из нежных красок, удивительно похожая на те полесские рушники, которые так искусно расшивают деревенские мастерицы.

На базарной площади сутолока, сдержанный, с оглядкой, говор.

– Слыхал, сват?.. Ночью, говорят, приходил Амельченко со своим отрядом, памятник учителке поставили, а кругом заминировали; полицаи боятся подходить.

– Сам Амельченко, сказывают?

– Видели люди, что вблизи живут. Говорят, речь на могиле произносил, призывал браться за оружие…

Из переулка навстречу Стасю вышел Трублин. При виде его Стась вздрогнул: ему показалось, что бургомистр как-то подозрительно смотрит на него, словно знает все. Неудержимо потянуло юркнуть в толпу, затеряться в ней. Но бургомистр, в ушах которого еще звучала угроза Зеербурга, даже не заметив парня, торопливо прошагал мимо. Стась выругал себя за малодушие.

Над карьерами сизо курились торфы. В низинах, залитых подпочвенной и дождевой водой, покоились клочья ночного тумана. А за карьерами стеклярусно блестели на солнце оголенные мокрые ветви кустарника. Пахло болотной гнилью и прелой кугой. Волглые облака провисали низко и тяжело.

Стась спустился к подкопу. Понял: место выбрано не совсем удачно. Но кто же знал, что всю ночь будет идти дождь! Надо подождать, пока кто-нибудь придет, оставить его здесь, а самому пойти поискать место посуше. Он заглянул в выемку и невольно отшагнул назад. Из темного укрытия торчали грязные ботинки со съеденными подковками на каблуках.

– Эй!.. Кто тут? – крикнул он.

На Стася глянула заспанная физиономия Васьки Огурцова.

– Хорош гусь! Нашел где спать!

– Да я нечаянно задремал, – смущенно начал оправдываться Василий. – У нас в доме фрицы на всю ночь гулянку устроили…

К назначенному часу собрались все: Петр Климович, Люся и Вера Букатик, Маша Макаренко, братья Теленченко – Евгений и Михаил, Жора Третьяков, Алексей Малахович, Валя Бугаева, Таня Тимощенко и Надя Прокопенко.

– Да в этом замке жить можно. Вот жаль, что не знал раньше! – сказал Климович, влезая вслед за Теленченко.

– Огурцов первый застолбил. Спроси у него, может, он уступит тебе уголок, – пошутил Стась. Посмеялись.

– Слушайте, мальчики, кто все-таки поставил памятник? – спросила Маша Макаренко, когда все расселись в кружок. – Об этом даже в нашей деревне все знают.

Маша жила не в Осинторфе, а в деревне Судиловичи, километрах в восьми отсюда.

– А кто положил венки и придумал надпись? – В свою очередь, задал вопрос Малахович, заговорщически подмигнув Шмуглевскому.

– Спроси у Люси, – сказала Таня Тимощенко.

Все повернулись к ней.

– Значит, так. Мы как вернулись домой, так сразу и решили назло фашистам убрать цветами могилу Анны Васильевны, – начала рассказывать Люся. – Позвали соседских девчонок и попросили их принести цветов, кто сколько может. Принесли нам несколько охапок и все спрашивали, зачем нам столько цветов понадобилось.

– И вы, конечно, не утерпели, объяснили им! – вмешался в рассказ Климович.

– Представь себе, что утерпели, – обиделась Люся. – Не ты один такой выдержанный. Так вот… С вечера мы не пошли, боялись, что патруль нас увидит. А часов в двенадцать подходим, что за чудо! На могиле памятник, краска еще не высохла. Мы сразу догадались, чьих рук дело.

– Чьих же? – нетерпеливо спросил Климович.

– Наверное, тех, у кого руки в краске, – сказала Вера.

Стась и Лешка машинально глянули на свои руки. Как ни отмывали они краску, а все же бурые метины остались. Вот глазастая девчонка!

– Меня что, не могли позвать? – сердито буркнул Климович. – Ну ладно, я вам припомню!

– И не страшно вам было, Люся? – спросила Надя.

– Конечно, страшно, – честно призналась Люся. – Мы c сестренкой до утра глаз не сомкнули, от каждого стука вскакивали.

– Эх вы, трусихи! – сказал Климович, но в голосе его было не осуждение, а одобрение.

– Все получилось очень хорошо, – произнес Василий Огурцов. – Но жаль, что стихийно, без договоренности.

– Ладно, ребята. В следующий раз будем умнее, – сказал Стась. – А сейчас объявляю комсомольское собрание открытым. Нас, правда, всего тринадцать человек, но вы понимаете обстановку.

– Чертова дюжина – магическое число, – рассмеялся Климович.

– И самый главный черт – это ты! – отомстила ему Люся за его реплики.

– Предлагаю обсудить один вопрос, – продолжал Стась, дождавшись тишины: – «Работа комсомольской организации в новых условиях». Согласны?

– Согласны!

– Поднимите руки, кого еще не вызывали на биржу? Так, значит, всех вызывали.

– Я уже сегодня должен был на узкоколейке вкалывать, – сказал Климович.

– И зря не пошел. Лишние подозрения нам ни к чему! Мы бы провели собрание без тебя.

– Как это без меня? – удивленно воскликнул Климович, хотел еще что-то добавить, но сидевшая рядом с ним Таня Тимощенко закрыла ему рот ладонью.

– Помолчи немного.

– Регистрация на бирже идет вовсю, – продолжал Стась. – Это значит, что фашисты скоро всерьез займутся восстановлением торфопредприятия, без нашего торфа БелГРЭС им не пустить. Отказываться от работы мы не можем – заставят силой. – Стась посмотрел на Климовича, ожидая услышать от него возражения, но Петр молчал, хотя насмешливому выражению лица можно было прочитать его мысли – уж его-то, Петра Климовича, силой работать не заставишь. – Поэтому открытый саботаж здесь отпадает. Значит, остается тайный. Но прежде всего надо изучить обстановку, узнать, какие объекты фашисты собираются восстанавливать в первую очередь. И не отвиливать от работы, как это сделал сегодня Климович, а проявить, если хотите, инициативу – попросить вербовщиков, чтобы нас включили в списки тех бригад, которые направят на эти объекты.

– Ну и загнул!.. – Климович развел руками.

– Ничего и не загнул, – возразил ему молчавший до сих пор Миша Теленченко. – Стась верно говорит. Если фашисты увидят, что работаем, на нас меньше будут обращать внимания. А потом мы им покажем!

– Правильно! – сказала Вера. – Но пока разработка карьеров не началась, я вот что предлагаю. Наши самолеты повсюду сбрасывают листовки. Нам надо собирать их и распространять среди населения. Мы с Люсей их уже целую пачку насобирали.

– Да вы просто молодцы, девочки! – похвалил Стась. – Предложение принимается. Ты, Люся, будешь отвечать у нас за пропаганду.

– Что ты, Стасик, я не справлюсь, – смутилась девушка. – У меня опыта нет.

– А ты думаешь, у кого-нибудь из нас есть опыт распространения листовок? Научишься.

– А почему ты про оружие не говоришь? – спросил Климович.

– Не успел еще, Петро. Вот в чем дело, ребята. Петр в лесу нашел повозку с оружием – пятьдесят винтовок и ручной пулемет. Винтовки мы спрятали в надежном месте, а пулемет Петр принес домой. Когда придет время, мы используем это оружие.

– У меня есть предложение, – сказал Огурцов.

– Какое?

– Мы должны отомстить за смерть Анны Васильевны. Надо наказать предателей – Трублина и Скварчевского.

Все поддержали его:

– Верно, Василь!

– Смерть им!

– Смерть!

– Смерть! – падали слова.

Каждый из тринадцати произнес это короткое слово.

– Кому поручим? – спросил Стась.

После долгих споров решили: приговор в исполнение должны привести Стась Шмуглевский, Петр Климович и братья Теленченко.

Климович сразу повеселел, начал было развивать план этой операции, предлагая сразу несколько вариантов, но Стась остановил его, сказав, что все детали они обсудят позже, а сейчас времени уже много, их могут хватиться в поселке.

Напоследок выбрали штаб подполья. В него вошли: Шмуглевский, Огурцов и Люся Букатик. Договорились, что по мере роста организации членов штаба будут доизбирать.

Поодиночке, кружными тропами комсомольцы разошлись по домам.

9

Мокрый, пробирающий до костей ветер. Тучи над крышами поселка сочатся мелким дождем. В дымных туманах схоронены дали. Безлистые деревья жмутся к домам, будто просясь в тепло, к людям. А дома стоят серые, простуженные, и кажется, вот-вот зачихают стоголосо, с натугой.

Утром, чуть свет, над улицами нависает гудок. Сонные жители, кутаясь в пальто и плащи, выходят из домов, а сиплый, охрипший от напряжения рев гудка давит на плечи, приказывает поторопиться. Опоздавших ждет наказание. На работы выгоняют всех от пятнадцати лет до шестидесяти, но платят только взрослым, да и то гроши. Подростки же, как заявил Трублин, должны быть благодарны новой власти за то, что она учит их трудиться, а не тратить время в праздном безделье.

Полицейские выстраивают жителей в колонны и гонят к карьерам. Фашистам нужен торф, они хотят во что бы то ни стало пустить БелГРЭС на полную мощность к середине ноября. Железнодорожные узлы Орши, Смоленска, Витебска, по которым идут сотни эшелонов с солдатами и техникой, нуждаются в электроэнергии. Но добыча торфа продвигается медленно: люди валятся с ног от истощения, лишаются пайков, но положенных норм не хотят выполнять.

Майор Зеербург срывает злость на бургомистре Трублине. Бургомистр Трублин срывает злость на полицейских и надсмотрщиках. Полицейские и надсмотрщики срывают злость на рабочих, которые с утра до темноты под дождем, на сыром ветру восстанавливают гидросистемы, прокладывают узкоколейку.

С первых же дней оккупации у кинотеатра появилась табличка: «Nur für Deutsche» – «Только для немцев». И над крыльцом больницы висит такая же табличка, и даже над баней. Белорусы могут лишь прислуживать в этих учреждениях, вход для них по особым пропускам.

Бургомистр Трублин никак не может забыть Лотову, ее широко открытые, неподвижные глаза. Часто ночью просыпается он с ледяной испариной на лбу. Жадно выпивает стакан самогону, пытаясь отогнать видение. А Лотова все продолжает стоять в его глазах, даже днем. В каждой встречной ему чудится она…

А тут еще неприятности по службе.

Как-то вечером он доложил Зеербургу, что налажена телефонная связь между конторой торфопредприятия и станцией Осиновка. Комендант поблагодарил за усердие, а утром вызвал к себе в кабинет, накричал и пригрозил расстрелом. Оказалось, телефон не работает. Послал проверку по линии, выяснилось, что кто-то обрезал и унес метров триста провода. Вскоре ему представился случай реабилитировать себя в глазах коменданта. Группа полицейских во время патрульного обхода окрестностей Осинторфа обнаружила в лесной балке четыре цистерны с бензином, брошенные при отступлении советскими войсками. С затаенной радостью он доложил о находке Зеербургу и обещал доставить цистерны в центральный поселок. Для того чтобы выкатить их из балки, пришлось снять с карьера группу рабочих. Подъехав к месту, Трублин еще издали по крепкому бензинному запаху почуял недоброе. А когда здоровые парни легко перевернули на попа одну цистерну за другой, его чуть не хватил удар – цистерны были пусты, а на их боках зияли отверстия, пробитые, по всей вероятности, зубилом. Почти неделю он избегал встречи с комендантом: отвертеться так и не удалось – немец обладал завидной памятью. Как на плаху, поднимался Трублин на высокое крыльцо комендатуры. В коридоре снял фуражку, трясущимися пальцами расправил складки на гимнастерке, на носках вошел в кабинет. Выслушав его сбивчивые объяснения, Зеербург угрожающе прошипел:

– Посмотрите в окно!..

Трублин послушно повернулся. Внизу, на площади, поблескивали мокрые грани виселицы.

– Если вы изволите еще раз прийти ко мне со своими глупыми шутками, – медленно цедил слова Зеербург, – я доставлю вам удовольствие покачаться на этой качели. Не в пример русским мы умеем сдерживать обещания!..

– Но, господин комендант, в лесу – партизаны! У меня нет сил… Я не могу!..

– Я не требую от вас невыполнимого, а только хочу, чтобы вы сначала делали, а потом распускали язык. Так, что ли, говорят русские?

– Точно так! – с готовностью подтвердил Трублин, догадываясь, что и на этот раз гроза обойдет его стороной. Ну, а в следующий?..

Придя домой, он до полусмерти избил жену, выгнал ее с детьми на улицу. А в управе ни за что ни про что дал взбучку писарю Чепраку и взашей вытолкал его из кабинета, приказав без самогона не появляться. Вздыхая и мысленно кляня бургомистра, Чепрак отправился на поиски. Вскоре повеселевший возвращался Чепрак в управу. Из карманов его кожаного пальто торчали бутылки. За углом переулка он столкнулся с Климовичем. Петр хотел пройти мимо, но Чепрак визгливо его окликнул.

– Эй, ты! Иди сюда!

Петр остановился.

– Ну чего? – с нарочитой заносчивостью спросил он, глубже засовывая руки в карманы.

– Не видишь?

– Ну, вижу! – бросил Петр.

– Почему не здороваешься, паршивец? Власти не признаешь?

Петр наивно и широко осклабился.

– Извиняюсь покорно, господин писарь, – приподнял кепочку за козырек, отвесил поясной поклон. Оглянулся – никого нет. – Нижайший привет блюдолизам высшей расы!

Глаза Чепрака полезли из орбит.

– Ты!.. Ты!.. – зашипел он гремуче. – Большевистский ублюдок!..

Забыв об осторожности, Петр шагнул к писарю.

– Но, но, дядя, притормаживай!.. Скоро ты узнаешь, кто тут настоящая власть!..

Чепрак съежился и стал совсем крохотным. На кой черт связался! Шел бы и шел своей дорогой. От этих бандюг можно всего ожидать.

Климович опомнился – узнает Шмуглевский, быть нагоняю! Повернулся и зашагал прочь. Пройдя немного, оглянулся. Писарь все еще стоял на перекрестке.

«Ишь ты, власть! – зло размышлял Петр. – Почитания ему захотелось!.. Знал бы ты, сморчок проклятый, куда я иду, в землю бы на три сажени зарылся!..»

Он свернул на другую улицу и сбавил шаг, шел, небрежно посвистывая. Все, что он делал до этого дня, казалось ему самому обычным мальчишеским баловством. Но сегодня!.. Сегодня его ждет большое дело. Такое большое, что дух захватывает. Если успех – жил на земле человек по имени Петр Климович не напрасно. А если неудача, то… Пожалуй, не стоит думать о неудаче.

Луна взобралась уже высоко. Степенно и неторопливо плывет она по черному морю неба, высвечивает улицы призрачным мерцающим светом.

Не скрипнет калитка. Не прозвучит ничей голос.

Комендантский час.

Но вдруг тишину разрывает песня:

От понеделка до понеделкаСмачно пьется нам гарелка…

Обнявшись, чтобы не упасть, из управы вышли Трублин, Скварчевский и Чепрак.

А з вивторка на середуВыпивать идем к суседу…

С противоположной стороны улицы, с балкона второго этажа, длинными очередями застучал пулемет. Песня оборвалась. Чепрак без стона рухнул на мостовую, дернулся и затих. Истошно закричал Скварчевский, схватился за голову и бросился в подъезд управы. Очередь настигла его на пороге. Пули хлестнули по воротам, за которыми успел скрыться бургомистр Трублин, и оставили на свежем тесе неровный росшив.

Через полчаса место происшествия было оцеплено полицейскими и немцами, но установить, откуда и кто стрелял, не удалось.

Расследование перенесли на утро.

День выдался на редкость сухой и солнечный. Казалось, давно отшумевшее бабье лето забыло что-то из своих нарядов и вернулось с намерением подобрать позабытое, а заодно порадовать людей теплом и погожестью. Вновь в прозрачном воздухе, как месяц назад, кружатся паутинные невиди, прощально отливает зазеленевшим серебром трава, и даже безлистые деревья, словно устыдившись своей неприглядной наготы, приободрились, распрямили ветки – того и гляди начнут лопаться почки. За поселком, над торфяниками задымились грустные марева. Звуки разносятся далеко, на многие километры вокруг, перекатываясь по чащобным овражинам, заросшим пьян-травой и бересклетом, рдеющими купами шиповника и молодыми кущами тонкотелого осинника.

Все в тот день было необычно. Прежде всего жителей Осинторфа удивило то, что солнце поднялось уже высоко, а гудок над карьерами молчал.

Вскоре все выяснилось. Ночью на поселок был совершен партизанский налет. Наповал убит писарь управы, смертельно ранен обер-полицай Скварчевский, бургомистра хватил нервный удар, и он лежит в больнице, говорить не может – отнялся язык.

Только в полдень заревел гудок.

10

Евгений Теленченко смотрел вниз, на улицу. Ему были видны управа, соседние с ней дома и часть дороги.

В оцепленных домах полицейские проводили обыск. Евгений видел, как солдаты свободно пропускали тех, кто проходил внутрь оцепления, и прикладами гнали назад желающих выйти из него. Сбежать не удастся, любая попытка навлечет лишние подозрения.

– Ну, что там? – в какой уже раз спрашивал Михаил.

Он сидел под большими настенными часами в глубине комнаты. Голос у него срывался.

– Не ушли?

– Нет. А ты не трусь, братишка.

– Да я ничего. Ночью было боязно, а сейчас вроде прошло.

– Вроде! – недовольно буркнул Евгений, а сам вздрагивал при каждом повороте солдата в их сторону.

Группа солдат подошла к подъезду их дома. Евгений отступил от окна.

– Идут. Гляди, Мишка!.. – подбодрил он брата. – Пулемет-то хорошо упрятал?

– Как договорились, сунул его за стропила, а рухлядью забросал. Там темно, не найдут.

Михаил поднял голову и посмотрел на часы. Восемь минут десятого. Стрелка ползла медленно, словно тянула тяжелый груз. Как долго обыскивают нижний этаж. Скорее бы! Весь мир для Михаила сузился до размера циферблата… «Тик-так, тик-так!..» Еще шесть минут отстукало… «Тик-так, тик-так!..»

В дверь ударили. Удар глухой, деревянный – видимо, прикладом.

Евгений открыл дверь. Оттолкнув его, в комнату вошли трое – два солдата и фельдфебель.

– Wer wohnt da?1

Евгений отрицательно покачал головой – не понял. Фельдфебель, путая русские слова с немецкими, повторил вопрос.

– Фамилия наша Теленченко…

Фельдфебель кивнул солдатам. Те закинули автоматы за плечи и… полетели на пол постели, белье из комода, учебники с полок. Затем один из них что-то сказал: наверное, доложил, что обыск окончен.

– Кто отсюда стрелял ночью? – спросил фельдфебель.

– Мы не слышали никакой стрельбы, – овладев собой, ответил Евгений.