Зарево над юностью

– Почему?

– Мы спали.

– А где ваши родители?

– Мать ушла в Судиловичи, к сестре.

– Когда?

– Вчера днем.

– Так кто же стрелял?

– Мы не знаем.

– Вы спали?

– Да.

Фельдфебель внимательно посмотрел на братьев и направился к балкону. Открыв дверь, он присел на корточки, примериваясь, можно ли отсюда стрелять из пулемета по управе. Зачем-то потрогал прутья решетки и стал разглядывать цемент площадки. Он выпрямился, намереваясь уходить, но тут его внимание привлек свернутый половичок, лежавший в углу балкона. Фельдфебель, брезгливо морщась, приподнял его кончиками пальцев и встряхнул. Что-то звякнуло о цемент.

Две пары расширенных от ужаса глаз встретились на секунду и разошлись. Два сердца сжались, словно их опустили в ледяную воду.

Фельдфебель поднял гильзу, вприщур оглядел ее, даже понюхал. Довольно ухмыляясь, вернулся в комнату, показал гильзу сначала Евгению, потом Михаилу.

– Калибр семь шестьдесят две миллиметр, – сказал он со знанием дела. – Откуда?

– Не знаем, – одновременно шепотом ответили братья.

– Здесь не была война, – не торопясь с выводами, продолжал фельдфебель. – Русский солдат ушел без боя. Вам ее подбросил?

– Не знаем, – повторил Евгений.

– А где тот оружие, какой принадлежит этот гильза, тоже не знайт?

Братья молчали.

Фельдфебель отдал приказание солдатам, они повернулись к выходу. По звуку шагов братья догадались – полезли на чердак.

Фельдфебель уселся за стол. Мурлыча веселый мотивчик, стал катать гильзу по клеенке.

Солдаты долго не возвращались.

От удара пинком распахнулась дверь. Солдат внес завернутый в рогожу пулемет.

– А говорил «не знайт», – добродушно усмехнулся фельдфебель. – Такой молодой, а уже обманщик. Ну, ком, ком! Пошли!.. – сделал он приглашающий жест к двери. – Кфартира можно закрыл, пусть не зашел чужой…

Евгений, воспользовавшись заминкой у ворот комендатуры, успел шепнуть брату:

– Стреляли вдвоем. Ясно?

Михаилу не дали ответить, конвоир с маху ударил его прикладом в спину.

Их бросили в одиночные камеры подвала, временно приспособленного под тюрьму. Стук дверей, звяк металлического штыря о пробой и… глухая, черная тишина…

Вечером зазвенели ключи охранника.

Превозмогая боль, Евгений встал.

Они поднялись по лестнице, остановились у двери, обшитой дерматином. Отворив ее, полицейский втолкнул Евгения в комнату.

За столом сидел комендант гарнизона Зеербург, листал какие-то бумаги. У окна, спиной к двери, стоял высокий офицер в черном мундире.

Как только дверь закрылась, офицер в черном повернулся и стремительно подошел к Евгению. Взял его за подбородок костлявыми пальцами, впился пронзительным взглядом в глаза Евгения.

Зеербург бесстрастно смотрел на штурмбаннфюрера СС Динга и щупленького парнишку. Полтора часа они пытались выудить что-нибудь у Михаила Теленченко, но единственное, что он сказал, – это то, что в покушении участвовали только двое, он и брат, больше никого с ними не было. Вряд ли этот окажется сговорчивее, одного поля ягодки.

Динг выпустил подбородок Евгения, пошел к столу. Переводчица встала рядом.

– Садитесь!

Евгений сел.

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

– А брату?

– Шестнадцать.

– Вы его любите?

– Он мой брат.

– Значит, любите. Это хорошо. Он тоже вас любит и поэтому сказал нам всю правду. Я думаю, и вы будете говорить только правду?

Юноша не ответил.

– Не кажется ли вам, Евгений, что вы слишком молоды для войны?

– Нет.

Динг развалился на стуле, закурил сигарету.

– Вот как? Этому вас научили в школе?

– В школе нас учили наукам.

– А какой предмет вам нравился больше остальных?

– История.

– О-о! Я признаться, сам увлекался историей.

Динг поднялся и заходил по комнате.

– Итак, вы любите историю. Не скажете ли вы, что было главным в любой войне?

– Всегда кто-то нападал, а кто-то отстаивал свою независимость.

– А что вы скажете об этой войне? – прищурился Динг.

– Вы напали на нас.

– Ошибаетесь, юноша. Мы не напали, а пришли, чтобы освободить вас от ужасного режима. Война скоро кончится, армия ваша отступает, правительство Сталина бежало из Москвы. Седьмого ноября мы проводим парад на Красной площади.

– Наполеон тоже был в Москве. А до него в Москве были два Лжедимитрия.

Зеербург невольно усмехнулся. Так и надо этому выскочке Дингу!

– Но теперь другое время, – зло выдавил Динг. – У нас сотни тысяч танков и самолетов, а техника в этой войне решает все.

– У нас тоже есть танки и самолеты. И мы деремся на своей земле…

– Хватит ломать комедию, Динг! – сказал Зеербург.

– Еще немного терпения, господин майор. Итак, юноша, давайте ближе к делу. Надо разобраться в этой неприятной истории. Сейчас военное время. Будем откровенны – вас ждет расстрел. И вашего брата тоже. Но мы постараемся смягчить наказание, учитывая вашу молодость. Что побудило вас к подобному безрассудству?

– Предателей надо уничтожать.

– Но Трублин и Скварчевский лично вам не причинили никакого вреда.

– Они предали свою страну и свой народ.

– У них нет своей страны. Есть одна страна – великая Германия. Но сейчас разговор не об этом… Кто дал вам оружие?

– Нашли в лесу.

– Кто еще был с вами во время покушения?

– Больше никого не было.

– А почему брат сказал, что вас было… – Динг выдержал длинную паузу, – четверо?

И снова сверлящий, пронзительный взгляд.

Евгений побледнел. Неужели Мишка выдал друзей?! Нет, не мог он этого сделать! Но тогда откуда эсэсовец знает, что их было четверо? Может, Стась и Петр тоже арестованы? Зачем же тогда ненужные расспросы?..

– Мы стреляли вдвоем. – Чтобы не видеть страшных зрачков, Евгений опустил голову.

– Вас было четверо, – уверенно сказал Динг. Мысленно он похвалил себя. Ведь у него чуть было не вырвалось «трое», но, повинуясь какой-то интуиции, он сказал «четверо». Мальчишка сразу изменился в лице. Это неспроста. – Да, вас было четверо, – продолжал он, откидываясь в кресле. – Это нами установлено точно. Правда, ваш брат упрямился и не хотел назвать имена сообщников. Пришлось применить к нему некоторую строгость и даже физическое воздействие. Сейчас врачи оказывают ему помощь. Вы тоже заслужили наказание, но, я надеюсь, к утру вы одумаетесь… Не забывайте, что у вас есть мать. Ей придется ходить на вашу могилу и горько плакать, сожалея, что она родила таких глупых сыновей. Неужели у вас нет сердца?.. Идите!.. До утра вы должны решить свою судьбу и судьбу матери. Спокойной ночи!..

Войдя в камеру, Евгений в изнеможении повалился на пол. Сознание не принимало того факта, что на допросе с ним обошлись так милосердно. Ни окрика, ни удара. Учинили весьма странный экзамен по истории и даже пожелали на прощание спокойной ночи. Странно!.. Конечно, эсэсовец врет – Мишка ничего не сказал. Иначе они назвали бы Шмуглевского и Климовича. Несомненно только, что они мучили Мишку, немец сам проговорился.

Через час его снова вызвали на допрос.

– Прошу прощения, – радушно улыбаясь, сказал Динг. – Мне думается, что вам лучше ночевать дома. Дадите подписку о невыезде – и все. Пустая формальность. Так мы ждем.

– Что?

– Подтвердить показания брата.

– Я их не знаю.

– Фамилии тех остальных?

– Мы были вдвоем.

– Вчетвером! – Динг устало зевнул.

– Мы были вдвоем.

Динг что-то сказал переводчице. Она взяла со стола бумагу и стала читать:

– «По заранее оговоренному плану мы все четверо собрались у нас на квартире. Матери не было дома, она ушла к сестре в деревню и не успела вернуться к комендантскому часу. Мы знали, что бургомистр Трублин, писарь Чепрак и начальник полиции Скварчевский пройдут после работы, как обычно, мимо нашего дома. В полночь, примерно в начале первого, мы услышали голоса и вынесли пулемет на балкон. Вместе со мной были мой брат Евгений и…»

– Довольно! – прервал переводчицу Динг. – Это показания вашего брата. Так кто еще был с вами?

– Я уже сказал.

– А если я прикажу читать дальше?

– Читайте.

– Но тогда вас ждет смерть!

Евгений не ответил.

– Ну?

Молчание.

– Читать?

Евгений кивнул головой. Теперь он уже твердо был уверен, что фашисты ничего не знают.

– Та-ак!.. – зловеще протянул Динг. – Ну что ж! – Он махнул девушке – переводить не надо – и повернулся к Зеербургу, которому давно надоела эта игра в джентльменство, и который в нетерпенье крутился на стуле. – Вы были правы, господин майор, когда утверждали, что в этой стране можно разговаривать только на языке плетки.

И первый раз за сегодняшний день Евгений улыбнулся. Он улыбнулся Мишке, который выдержал. «Ничего, гады, от меня вы тоже ни черта не добьетесь!»

Динг, не спускавший с него глаз, словно хотел прочитать его мысли, шагнул ближе.

– Кто еще был с вами?.. Кто?.. – Эсэсовец уже кричал.

Кричала и переводчица, стараясь передать не только содержание, но и интонацию вопроса. Динг был до бессмысленного педант. Если он говорил тихо, вкрадчиво, точно так же должна была говорить и переводчица. Но когда накрашенная немка, подражая своему шефу, форсировала голос, из ее гортани летел не устрашающий крик, а противный визг. Это раздражало самого Динга, он понижал голос, и переводчица начинала говорить нормально.

– Приведите другого, – приказал Динг полицейскому, равнодушно наблюдавшему эту сцену.

Тот вышел и вскоре вернулся, таща под руку Михаила, который едва передвигал ноги.

Евгений глянул на брата и вздрогнул. Правая часть лица Михаила забагровела и вздулась от кровоподтеков, стала неестественно огромной, бровь рассечена, и вместо глаза – узенькая щелка. Рубашка разодрана до пояса, и на груди тоже видны следы побоев. Увидев брата, Михаил хотел, видимо, что-то сказать, открыл было рот, но следивший за ним полицейский так рванул его за руку, что Михаил покачнулся и сильно ударился затылком о стену.

– Кто из вас стрелял по руководителям управы? – снова начал допрос штурмбаннфюрер. – Ты говори! – Он ткнул рукой в Евгения.

– Я уже говорил. Мы…

– Кто нажимал на гашетку?

– Я. Брат был рядом.

Динг приблизился к Михаилу.

– Он правду сказал?

Михаил откачнулся от стены, провел рукой по запекшимся губам и отрицательно покачал головой.

– Нажимал на гашетку я… Евгений старше меня и хочет взять вину на себя, – глухо, с присвистом, выдавил он сквозь разбитые зубы.

– Так кто же все-таки? Ты?.. Или ты? – Динг повернулся к Михаилу.

– Я, – сказал Михаил.

– Нет, я, – сказал Евгений.

– Динг, вы напрасно тратите нервы на эту дрянь! Пора с ними кончать, – не выдержал Зеербург.

Но Динг отмахнулся.

– Расстрелять их никогда не поздно. А что, если у них были сообщники? Что, если они готовят новое покушение? С кого спросят? С нас. А у меня лично и без того предостаточно неприятностей.

– А памятник на могиле партизанки поставили тоже вы? – Зеербург решил прийти на помощь Дингу.

Ответ оказался неожиданным для обоих офицеров.

– Мы, – твердо сказал Михаил, а Евгений подтвердил.

– Вон что!.. – удивился Зеербург и, довольный, потер руки. – По-моему, все ясно, Динг?

– А мне еще не все ясно, – сухо ответил Динг. – Спросите, где они взяли доски для памятника? – приказал он переводчице.

– Оторвали от забора, – сказал Евгений.

– От какого забора? – быстро спросил Динг.

– От забора нашего дома.

– Значит, там теперь есть пролом?

– Есть, – не совсем уверенно ответил Евгений, лихорадочно вспоминая, есть ли действительно пролом в их заборе.

– Ну ладно, – сказал Динг, нисколько не сомневаясь в том, что парень врет. – А листовку писали тоже вы? – Он взял со стола бумагу, содранную с памятника, и протянул Евгению. – Не кажется ли тебе, что почерк здесь женский?..

Евгений взял листок. Обыкновенный тетрадочный листок в косую линейку. Странно знакомым почерком на нем было выведено: «Люди! Пусть память о ней ожесточит ваши сердца! Поднимайтесь на борьбу! Смерть немецким оккупантам!» Чей это почерк, чей? Он его хорошо знает. Букву «о» с таким характерным хвостиком писал только один человек.

– Да, почерк женский, – после недолгого раздумья согласился Евгений.

– Чей?

– Анны Васильевны.

– Какой Анны Васильевны?

– Лотовой, нашей учительницы. Вы ее расстреляли.

Лицо Динга перекосила злоба, и он наотмашь ударил Евгения.

– Это ее почерк, – сплевывая кровь, упрямо сказал Евгений, – можете проверить. У нас дома есть тетради с ее пометками.

Динг приказал полицейскому отправиться к дому Теленченко и проверить, есть ли там в заборе пролом, и принести несколько тетрадей, чтобы можно было сличить почерки.

Пока полицейский ходил, Динг, забыв об арестованных, рассказывал Зеербургу со всеми подробностями о своем последнем любовном похождении в Минске. Переводчица сидела, как истукан, сложив руки на коленях.

Полицейский вскоре вернулся.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Динг.

– Забор возле дома новый, недавно поставили. Доски все на месте. Мать об этом ничего не знает. А тетради вот…

Переводчица взяла тетрадь, полистала и, найдя учительскую пометку, стала сличать почерки. Брови ее оторопело вскинулись. Динг сам взял тетрадь. Язык для него незнаком, но все же сходство в написании букв можно было заметить. Он отшвырнул тетрадь.

– Почерк подделан профессионально, – сказал он. – Но что вы скажете насчет памятника? Из какого забора вы брали доски? Молчите, свиньи?.. Ну что же, человеческого языка вы не понимаете, будем разговаривать по-другому!..

Динг вышел из комнаты и вернулся в сопровождении здоровенного солдата с заячьей губой. Солдат подошел к Евгению, скучающе зевнул и встал рядом.

– Так кто еще был с вами? – продолжал эсэсовец.

Евгений знал, что последует за этим вопросом. Он стиснул зубы. Стоял побледневший, готовый умереть, но не открывать больше рта.

Солдат с заячьей губой взял Евгения за руку, как будто хотел нащупать пульс, и коротким резким рывком вывернул. Кисть хрустнула, рука вмиг онемела и безвольно повисла. Затем страшный удар в бок замутил сознание. Евгений качнулся и упал бы навзничь, но такой же страшный удар с другой стороны откинул его в прежнее положение. Солдат избивал его, как боксер избивает тренировочную грушу: методичные, через равные промежутки времени, удары в лицо, в живот, в грудь…

Когда солдат устал и прекратил избиение, Евгений грохнулся на пол. Солдат достал платок, трубно отсморкался и, подойдя к Михаилу, взял его за руку…

Переводчица достала из сумочки флакон с нашатырем и склонилась над Евгением.

– Бедный мальчик! – с тихой, материнской нежностью сказала переводчица. – Зачем ты упрямишься? Ну скажи им фамилии своих друзей, и тебя сразу отпустят. Только фамилии, мальчик…

Но Евгений не слышал ее голоса. Вертелся, плыл перед глазами потолок. Мигала электрическая лампочка. «Как Мишка?» – прорвалась мысль, затем все затянулось непроницаемым туманом…

На третьи сутки, ночью в камеру к Евгению бросили Михаила. Евгений подполз к брату. Рукавом осторожно вытер кровь с его губ и глаз. Михаил хотел приподняться на локтях, но, застонав, упал. Евгений подтащил его к стене, помог сесть.

– Так лучше, – с хрипом выдавил Михаил. – Ты как?

– Избили здорово, сволочи.

– Мне руку сломали…

В окошко пробивался зеленый лунный свет, тускло освещая стены подвала. В старых ящиках слышалась какая-то возня.

– Что это, Женя?

– Крысы.

– Жень, а что… завтра… Нас убьют, да?..

– Не будем об этом.

– Не будем…

Они думали об одном и том же. Каждому хотелось, чтобы ночь длилась бесконечно. Постепенно отсветы на стенах стали блекнуть. Близилось утро.

– Женя… Ты спишь?

– Нет.

– Знаешь, я днем стихи сочинил. – Михаил заговорил каким-то чужим, незнакомым голосом. – Хочешь послушать?..

Евгений обнял брата.

– Читай.

Михаил облизал пересохшие губы.

– Слушай.

Я очень мало на свете прожил,Почти ничего не успел узнать.Я не знаю, как пахнут кудри любимой,Не знаю тепла обнимающих рук,Не знаю неутолимой грусти,Не знаю смятенного чувства разлуки.Пусть!Но зато мое сердце знает,Как под солнцем растут зеленяИ бушуют леса на родной стороне,Как прекрасна земля на восходе…Ради этого разве не стоило жить?..

Луч солнца пробил запаутиненное стекло и замигал на двери: наверное, встретилась на его пути дрожащая под ветром веточка тополя.

– Миша!

– У?

– А я любил.

– Наташу?

– Да, Наташу Нольберт.

– Я знаю… Почему ты ей не сказал?

– А ты сказал бы?

– Нет…

Больше они не разговаривали, чтобы не мучить друг друга воспоминаниями о свободе.

Загремел замок. Дверь со скрипом растворилась. Солдат с заячьей губой сунул ключи в карман, постоял, привыкая к полутьме, затем поманил пальцем арестованных.

В кабинете их ждали Зеербург, Динг и переводчица. Зеербург не выспался, ежеминутно зевал. Динг успел принять холодный душ и был в хорошем настроении.

– Как вы думаете, Динг, – спросил Зеербург, – не лучше ли будет собрать народ и казнить этих убийц публично?

– Мне кажется, лучше обойтись без массовых зрелищ, – поморщился Динг. – Люди этой страны не любят такие представления, у них расстраивается пищеварение. А когда они плохо едят, они плохо работают. Виселица имеет психологическое значение, этого пока достаточно.

Зеербург подавил смешок.

– Прочтите им приговор! – приказал Динг переводчице.

Она монотонно забубнила:

– «Согласно приказу фюрера о преследовании за преступления против империи или против оккупационных властей в занятых областях жители поселка Осинторф братья Теленченко – Евгений и Михаил обвиняются в преднамеренном убийстве…»

Евгений посмотрел на брата. Разбитое, в синяках лицо и в самых уголках глаз – хрустальные капельки слезинок. Евгений ободряюще обнял его за плечи.

– «…приговариваются к расстрелу…»

– Ну, вот и финал, юные мои марксисты! – сказал Динг. – Через час вы будете на пути в рай. Передавайте привет апостолу Петру и скажите, что у меня еще много дел на этой грешной земле, а посему я приду к нему не скоро. Впрочем, у вас есть последний шанс. Я жду ровно минуту, говорите.

Братья молчали.

– Ну-у?! – закричал Динг.

– У бешеного зверя пощады не просят, – почти спокойно сказал Евгений.

Динг отдал распоряжение солдатам. Братьев подтолкнули к выходу. На улице они увидели мать. Без платка, растрепанная, она слезно упрашивала о чем-то солдата, который пытался ее увести. Увидев сыновей, она ахнула, оттолкнула солдата и, подбежав к ним, заголосила:

– Сыночки мои милые!.. Детоньки вы мои!.. Что с вами сделали, изверги!..

Солдаты схватили женщину, но она вырвалась, вцепилась сыновей, гладила жесткими ладонями их окровавленные лица, заглядывала в их глаза.

– Не трогайте их!.. Отпустите!.. Иль вы не люди?..

– Не унижайся, мама! – прошептал Евгений. – Кого ты просишь?..

Ее, наконец, оттащили. Арестованных быстро втолкнули в крытую машину.

В кузове их посадили рядом. Они обнялись. Евгений чувствовал, как в ознобе дрожит тело брата.

– Ничего, Миша, ничего… – шептал он. – Ты не бойся, Миша…

– Страшно…

– Ничего, Миша, мы вместе…

Выехали за поселок.

Легкий морозец до звона высушил воздух, наполнил его прохладой. Лучи солнца, похожего на свежий желток, растекались по деревьям, разжигали костры в ворохах опавших листьев.

С ближнего болота сорвалась вспугнутая стая гусей, перестроилась под облаками в неправильный клин и растаяла в голубой выси.

Машина съехала с дороги и углубилась в лес. У заброшенного карьера затормозила. Дверцы, за которыми братьев ждала смерть, распахнулись.

Хрустела под ногами выбеленная инеем трава, блестели лужицы, затянутые пузырчатой ледяной коркой.

Братьев подвели к могиле.

В выброшенной из ямы земле торчали какие-то корешки.

«Вот и все, – подумал Евгений. – За этим черным прямоугольником – ничего, пустота…» Они могли бы перепрыгнуть его с места, без разбега. А вот раскинулся он перед ними бескрайней и бездонной пропастью, на крыльях не перелететь. На той стороне – конец, там ничего не будет, все остается здесь: солнце и небо, мысли и чувства, друзья и враги… Пройдут годы, зарастет эта могила, сотрутся в памяти людей их черты, но то большое, во имя чего они погибли, останется жить. И когда другие семнадцатилетние начнут объясняться в любви, в их счастье незримо будет биться частица и их сердец, братьев Теленченко. И в печали всех матерей земли, оплакивающих своих сыновей, будет и печаль их короткой жизни…

Через смерть уходили братья в бессмертие, оставляя людям в наследство любовь, которую не долюбили, песни, которые не допели.

Солдаты поставили их на край ямы и отошли на несколько шагов. Евгений обнял брата за плечи.

– Смотри на них, Миша!..

Михаил поднял голову и уже не смог отвести взгляда от черных зрачков автоматов… Злые и безжалостные, они заглядывали в душу, ширились, ожидая увидеть в ней испуг и мольбу о милосердии.

Но душа прямилась, каменела.

И, не найдя страха, зрачки плеснули смертельным огнем.

Тело брата налилось чугунной тяжестью, руки ослабли, и Евгений не удержал его. Михаил упал вниз лицом. Увидел перед самыми глазами зеленый листочек, на котором лежала тонкая курчавая льдинка. От тепла его глаза она растаяла, и на листке задрожала капелька росы. Луч солнца высветил изнутри каплю и угас.

Их уложили в могилу головами в разные стороны.

Жизнь долго не хотела покидать тело Евгения. Из уходящего мира до него невнятно доносились голоса солдат, звон лопаты. Он хотел крикнуть, но рот был забит песком, и он ощутил его горький привкус…

Когда тела были засыпаны, комья земли вдруг зашевелились, и высунулась рука с посиневшими пальцами, медленно сжалась в кулак, словно посылая последнее проклятье.

Унтер поднял автомат и, стервенея, выпустил в могилу всю обойму.

Над притихшими в скорбном молчании лесами, над печальными болотами спешила на юг запоздалая журавлиная станица…

11

Все дни, пока братья Теленченко находились в тюрьме, Стась Шмуглевский ждал ареста. Утром, следуя с колонной на работу, он жался в середину толпы, боясь привлечь к себе внимание полицейских. Днем лопата валилась у него из рук, он не выполнял норму и уже дважды остался без продовольственных талонов… К собственным опасениям прибавлялась тревога за мать. Что будет с ней, если его арестуют? Сумеет ли она перенести утрату? Мария Федоровна замечала, как он мучается, и догадывалась, что покушение на бургомистра не обошлось без участия сына. Нередко, проснувшись будто от толчка, он видел мать сидящей у его постели. Хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, ласковое, но слова шли черствые, ненужные.

Несколько раз Стась встречался с Климовичем. Петр, как всегда, храбрился, острил, но было видно, что и у него настроение не лучше. Однажды Петр предложил:

– Может, возьмем, Стась, мешочек харчей и махнем в лес, пусть ищут? Оружие у нас есть, создадим свой отряд, а то забились в норы, как кроты, и выжидаем чего-то!

– Да брось ты, Петька, чушь нести! Как это мы можем уйти, а ребят тут одних оставить?.. Дернуло же мне тебя послушаться тогда. Подловили бы Трублина где-нибудь за поселком, а то…

– Ну, чего теперь об этом! – Петр обиделся. – Я ж не знал, что так получится…

Но ребят не трогали. Их не вызвали даже в управу узнать, где они находились в ту злосчастную ночь. А многих вызывали. На их счастье, Чепрак, видимо, не рассказал своим собутыльникам о встрече с Климовичем на улице – может быть, боялся осрамиться? Трублин все еще лежал в больнице. Его посетил штурмбаннфюрер Динг, спрашивал, были ли у него личные враги. Бургомистр не припомнил. Не считать же врагом бабку Кутеповну!

И наконец – последнее утро братьев Теленченко…

Стась тяжело переживал гибель друзей… Это он виноват в их смерти, он и больше никто! И надо же было спрятать пулемет в их доме! А гильза, найденная на балконе!.. Эх, Стась, Стась!.. Мучайся теперь, казнись, но ребят уже не вернешь…

Эти грустные мысли прервал приход Люси Букатик.

– Идем к нам, Стась. С тобой хотят поговорить.

– Кто?

– Один человек, ты его не знаешь. Он недавно появился в Осинторфе.

– Ну, пошли…

Поселок был погружен в мягкий полусумрак наступающего вечера. С окраины, из кустарника, надвигались густые мохнатые тени. Редко встретится прохожий, уткнув лицо в поднятый воротник. Где-то хлопнет калитка да чуть слышно тявкнет собака, которую, забавляясь, не успели убить полицаи. И снова тихо, как на кладбище. Ставни в окнах уже задвинуты. Двери заперты. Огни потушены.

Где-то близко на подворье замычала корова.

Люся вздрогнула от неожиданности.