Пение птиц в положении лёжа

Видно было – это прекрасная семья. Жена активно сексуально используется мужем, плодонося и красиво стареясь, как румяное чуть подсыхающее яблочко. Отец относится к детям как к счастью, а не как к обузе, любит их, прижимает к сердцу публично, не стесняясь чувств. (Ах, где ты, публично целующий детей отец?) Свобода, пение птиц, щебет детей, сексуальные радости – что ещё для счастья надо? Кто знает? Грязные босые ноги – это, может, не самое страшное в жизни. Что они испытывают среди странных русских, смешных, нелепых, недостойных их восточного уважения, добрых к ним, чужакам, и ненавидящих друг друга?

По перрону ходили русские, дивясь, ругаясь, иногда расставаясь с рублишкой в пользу живописной голытьбы. Все были белые, бледные, нездоровые. Одни слишком толстые, рыхлые, с обвислыми животами, другие – слишком тощие от голода, курения, алкоголя. Одни были одеты очень дорого, элегантно. Другие – особенно обнищавшие мужчины и женщины, а также некоторые предающиеся огородным радостям пенсионеры – были одеты плохо, хуже, чем цыгане. Русские были разрознены, одиноки. Иногда слеплены по двое – две подруги, мать и дитя, муж и жена. Очень редко – по трое – семья или три товарища. Большинство курило, воняло дымом и дешёвым пивным перегаром хуже, чем цыгане без бани и горячей воды.

Русские недоверчиво относились друг к другу и не любили детей. Что-то мешало им любить друг друга и активно заниматься сексом. Желание вместо лишнего ребёнка иметь новый холодильник? Побольше тряпья в шкафу? Видно было, что радостный половой акт у них – на вес золота.

Один невзрачный немолодой мужик сказал хорошенькой молодой цыганке, вокруг которой прыгало трое очаровательных большеглазых цыганёнка: «Ты дырочку то зашей. Нарожала, а я должен твоих детей кормить!». Судя по его виду, вряд ли он выкормил за свою убогую жизнь хотя бы одного. Скорее всего сделал на стороне, бросил, алименты платил с зубовным скрежетом. Прожил один с правой рукой, может, какое то время с рыхлой женщиной, заставляя её быть бездетной. В свои сорок пять он уже старик. Русский русскому – пищевой конкурент. А чужому – добрый дядя.

О СТВОЛЕ ЖИЗНИ

Все стареют по-разному. Одинаковое лишь в том, что стареют, как деревья. Отпадает всё случайное, остаётся ствол – самое крупное и основное от жизни. В старости все черты утрируются. У кого основным было делание добра – тот так и копошится в заботах и хлопотах, так и копошится. И всё-то у него выходит скоро, ладно, денег на всё хватает. Всё случайное отпало, осталось лишь здание важного и главного, учебник жизни. Они нарастили свой ствол добра, и стареют как дубы, сохраняясь стволом и опадая несущественными ветками. Такие старики обычно похожи на себя в детстве, в возрасте девяти- десяти лет.

А другие, старея, рассеиваются и рушатся всё больше и больше, превращаясь в форменную Бабу Ягу. Видно плох был тот цемент, на котором была замешена жизнь этого человека. Вместо благородного пути к дао – путь ко лжи, эгоизму и копилке хлама. Ствола то не было или был он трухляв; так, от пня жалкого ростки тощие лезут – неприлично молодые на закате жизни, неприлично безнадёжные, не успеющие развиться в дерево и обречённые умереть слабыми и никчёмными. В таких стариках бывшего ребёнка ни за что не рассмотреть. Какое-то ужасное зрелище. Морщины, безумный, недобрый взор, или обращённый внутрь себя. Взгляд пизды или разрушившейся кости.

А ведь были и они когда-то детьми.

Что такое эти старики? Не выполнившие поручения и не вырастившие ствола? Или вырастившие ствол зла, выполнившие своё злое и разрушительное предназначение? И что делать с ними, чему учиться у них?

Две дурацкие русские проблемы – «Что делать?» и «Отцы и дети» одолевают нового русского. «Отцы» Тургенева спрашивали, что делать с «детьми». Нынешние «дети» спрашивают, что делать с «отцами» и их наследством в виде хлама, плохо построенных домов и порушенных ценностей? Рушить, расчищать, строить прочное, облагораживать. Если чёрному, никчёмному человеку дали долголетие, его следует понять.

О ЖИЗНИ В ЦЕНТРЕ

Любят задавать вопрос: «А вы из самого Питера?». Я не понимаю, что хотят от меня узнать, удивляюсь. «Как это «из самого»? Что вы имеет в виду? Да, из самого» – «Да нет. Вы прямо из самого?» Я опять не понимала: «Вы имеете в виду, из центра ли я, или же с окраины города? Ну, раньше я жила в самом центре. На берегу Обводного канала. Две остановки метро до Невского проспекта. Уж центральней не бывает. Теперь в семи остановках. Хотя это тоже не окраина». – «Ну и из самого Питера?» – продолжали что-то выпытывать из меня. Наконец до меня дошло, что пытаются узнать – из Питера ли я или же из пригорода. Не из Пикалёво, или Красного Села, или Пушкина, или Всеволожска ли я. Для них имело большое значение кипение в котле городской жизни, факт проживания «в самом», в самом что ни на есть.

В дальнейшем я не раз сталкивалась с разной степенью в почтении, которое люди испытывали к людям из «самого» центра и к жителям окраин, в пользу первых. «Ну, конечно, эта девушка из самого центра. Конечно, другое образование, воспитание, культура. Это не то, что мы». Эти суждения крайне изумляли меня. Я видела столько серых, невзрачных улиток, алкоголиков, старых дев, вонючих подзаборных спившихся бабушек-туалетчиц, проживавших в «самом» центре, юношей, загнивающих на антиквариате своих предков в квартирах с огромными потолками, бледных детей кавказской национальности, народившихся в извилинах коммуналок, – я видела всего этого столько, что никакой разницы между людьми из «центра» и с окраин я не чувствовала.

Вот блистающий грязью под ногами Невский. Вот слышна иностранная речь зевак из других стран. Вот шикарная машина стоит, из неё вылезает шикарная дама в неслабой дублёнке. Ну и что. Да ничего. В двух шагах есть лаз через обосанные подворотни. Проход в дом, на каждом этаже которого по 20 комнат с 2 унитазами и одной ванной на 20 семей. Самый что ни на есть центр. Центральней не бывает. Среди жильцов – половина приезжих из других городов, очевидно из завороженных магией «центра», размножившихся на берегах Невы. Есть мужчина по фамилии Кошмар. Есть пожилая алкоголичка, оба сына которой сидят в тюрьме – может быть, так решился их маленький квартирный вопрос. Мама победила. Среди жильцов – лица обоего пола, разных возрастов – от младенца в коляске, загромождающей проход, до пенсионеров, которые тот же проход периодически загромождают, но уже по другим, более неисправимым причинам. Несколько соседей помогают выносу тела из унылого лабиринта, не знающего света дня. Среди жильцов – атеист и католик, буддист и православные, коммунисты бывшие и настоящие, фашист и один предприниматель, безупречный красавец, как говорят, скрывающийся в коммуналке от наехавших на него то ли бандитов, то ли налоговой инспекции. Разные люди прилепились и вылупились в «самом» центре.

Мой приятель жил над кинотеатром «Нева». Окна его комнаты выходили на Невский, на притягательный в то время «Сайгон». Дима, одинокий молодой мужчина в цвете лет, разведённый, 10 лет провёл в «самом» центре. Каждый день он жадно и жалобно подглядывал за мельтешением жизни во всём её многообразии. Для жителя окраин побывать на Невском – это праздник, лакомство, развлечение. Долг. Центральный пункт кипения жизни. Куда, как не на Невский выйти в самом лучшем своём прикиде? Где, как не на Невском, попытаться найти своё счастье или позевать по сторонам, помечтать о возможном счастье?

Дима наблюдал за кипением жизни из самой приближённой точки. Но, увы. Жизнь кипела рядом, бурлила, дразнила. Его ровесники щеголяли немыслимой свободой. Одевались, как хотели. Говорили о том, о чём нельзя. Делали то, что под запретом. Кто только не тёрся в «Сайгоне» в то время! Дима смотрел, вздыхал, завидовал. Ходил пить кофе, как на работу. Ничего с этого не поимел. Девушки, мужчины жили своей, чуждой ему жизнью. В свои игры его не брали. Он старел, терял волосы, набирал лишний вес, будоражась от сознания того, что в центре российской действительности, что всё самое передовое, что в России делается, – рядом с ним, на его глазах, но как в телевизоре. Не-до-ся-га-е-мо. Кричи не кричи. Дрочи не дрочи.

Дима иной раз раздевался голым, становился у окна, в надежде, что какая-нибудь живая роскошная девчонка из настоящей, всамделишной жизни увидит, что и он живой. Что он рядом. В самом центре, наизготове для самой сказочной жизни. Не получалось ни разу. Изнывающий от зависти, от жажды жизни и днём и ночью, особенно ночью – о, эти сказочные ночи на Невском! -прожил он одиноко и скучно 10 лет, и с радостью переехал на Московский проспект, окнами на нежилое производственное сооружение. Навсегда отравленный тем, что подглядел, тем, о чём мечтал, но не получил. Участь переводчицы, бывшей отличницы и умницы. Всегда тереться у тел исторических личностей, быть на самом верху – но не деятелем, хозяйкой, героиней, а обслугой без имени и права своего мнения. Самое ужасное – мыслить, разум иметь, но не сметь пропищать о своём «я» вслух.

О, если бы мне комнату на Невском в то время! Какие люди ходили бы ко мне на огонёк! Какие роскошные компании клубились бы, всё самое лучшее было бы у меня! Как радостно светилось бы моё окно, как грело бы оно и согревало! Но у меня никогда не было комнаты своей. Я жила вовне, под прицелом пустынных глаз … Какая неудачная раздача декоративных даров. Какой то жирный дьявол сидит у рога изобилия, ведающего распределением недвижимости…

Я помню проказы Диминой соседки по коммуналке на Невском, девяностолетней старухи. Её любимым развлечением было иное. Нет, не глядела в окно, наслаждаясь виртуальностью. Глядела она в коридор, в замочную скважину. Внимательно вслушивалась в звуки за стеной и за дверью. Живые люди поблизости были привлекательны для неё. Она любила подслушивать Димины оргазмы с редкими его подругами. В 3 часа ночи, в 5 утра – в любое время ночи можно было быть уверенным Диме, что он не одинок. Что за ним наблюдают. Пристально и внимательно вслушиваются. Знают о нём всё.

Во время занятий сексом, как бы Дима не таился, как бы не старался не издавать звуков, вредная пристальная старушка начинала дубасить ему в стену. Ругаться. «Чего шумите! Спать не дают! Иж, проститутки проклятые!» Дима громко ржал, рассказывал анекдот, похожий на правду. В любое время можно узнать, который час, часов не имея. «А как?» – «Да очень просто. Стукни кулаком в стену, и услышишь: «Ишь, проклятый. Три часа пятнадцать минут ночи уже, чего стучишь!»». Я думаю, для пожилой леди это была разновидность бесконтактного онанизма. Она побеждала естественную потребность в сне и дожидалась чужой кульминации, чтобы принять косвенное участие в ней, хотя бы на словах.

Любимым развлечением старушки было выследить, когда подруга Димы шла по коридору в туалет, и, когда птичка была в клетке, подкрасться незаметно, и свет всюду выключить – и в коридоре, и в туалете. Наступала кромешная тьма, облепляя лицо и тело невидимыми кошмарами. Огромный, заставленный вещами и мебелью коридор, был извилист и абсолютно тёмен. Я помню, какой ужас испытала, когда оказалась во тьме.

Я с трудом нащупала спусковую грушу, с пятой примерно попытки, натыкаясь рукой в черноте на осклизлые трубы и обшарпанные стены. Бумагу найти так и не удалось. Да что там бумагу – свой зад найти было трудно. Я слабым голосом деликатно попыталась звать Диму на помощь. Поняла, что тщетно это. С трудом общупав дверь – всю-всю по периметру и справившись с неимоверными трудностями с защёлкой, я очутилась в коридоре. Неясно было, куда надо идти. Сделала шаг вперёд и ужасно звезданулась лбом об висящий железный таз напротив. Это меня, однако, не спасло. Звук был недостаточно звонок. При следующем шаге я воткнулась в вешалку, в пальто и тяжкие шубы, висящие на ней. Зацепившись ногами за что-то – пожалуй, за обувь или порог на очередном повороте, я стала падать во тьме, цепляясь инстинктивно, как кошка, за первое встречное. Я сорвала на пол вешалку со всем её нанафталиненным содержимым, от чего произвела ещё больший шум, нежели при битье головой об таз. Старушка, сладострастно подслушивавшая, поняла, что ей грозит порча имущества, вышла из засады. Появился долгожданный луч света. На крики и ругань выскочил Дмитрий. Включили свет. Я был спасена и выведена из чудовищного лабиринта.

Старушка имела вид бодрый, здоровый и весёлый, несмотря на желчные её развлечения. Жить реальной жизнью всегда полезней, чем виртуальной.

О ХИППИ

Мне нравилось расчёсывать эти длинные конские мужские волосы, а ещё больше завязывать из них хвостики по0японски на макушке. Моих друзей принимали за хиппи, но они таковыми не являлись, несмотря на кожаные ремешки на голове, увлечение эзотерикой, любовь к року и умение выкурить косячок. Один знакомый художник, тоже с длинными волосами, носил чёрную футболку, на которой была вышита волнистой белой тесёмочкой надпись «Fuke of me». Это смотрелось освежающе. Он тоже не был хиппи. Что такое настоящие хиппи – никто не знал. Считалось, что они тусуются в «Сайгоне».

Я как-то с подругой зашла в «Сайгон». Там один маленький безногий инвалид с длинными волосами хвастался перед другим экзотическим существом мужского пола: «Да я эту тёлку…». Мне стало грустно. Ему хотелось самоутверждаться за наш счёт, низводя нас, девушек, в ранг «тёлок». Где ты, духовная свобода, если даже эти смелые существа не имеют смелости относится к девушкам как к равным по духу.

Потом со странным своим приятелем Грифом, который по мироощущению был хиппи, но при этом был коротко пострижен, мы поехали в Москву автостопом. По дороге водила потребовал, чтобы Гриф расплатился за проезд мною. Гриф имел такой вид, что не возражает. Я была донельзя возмущена его подлостью и убежала на соседнее шоссе. Гриф меня догнал, и нас неожиданно согласился довезти до Москвы на своей «волге» солидный человек, похожий на партийного босса. Мы ему явно нравились, и я с ужасом, но не без интереса думала, кому из нас придётся с ним расплачиваться за проезд. Босс намекал, что если нам негде остановиться в Москве, он может… Но у светофора мы выскочили из машины и растаяли в городской среде.

В Москве Гриф вписал нас во флэт, который оказался настоящим притоном хиппи. Двухкомнатная квартирка была перевалочным пунктом хиппи со всего СССР. Это были с виду живописные и абсолютно свободные молодые люди и девушки, но при этом всё какие-то заторможенные, с блаженными улыбками на бледных устах, с довольно скучными беседами на слэнге. В ванне один хиппи смазывал волосы вонючей мазью, у него были вши. Кто-то лез в холодильник, чтобы съесть еду, которую туда не клал. Хозяевами были молоденькие муж и жена. Девушка работала в кассе, её муж тоже где-то, каким-то сторожем. Добрые хозяева флэта, обожавшие весь этот сброд, отмывали вшей на полу и выносили окровавленные ватки. А в то время был уже СПИД. Я понимала этих ребят. Вот она, альтернатива: убогая жизнь молодых обывателей, одиночество вдвоём, или бурная грязная тусня, требующая жертв. При этом довольно бесперспективная и не креативная тусня, так как среди хиппи процент творческих людей, способных хоть как-то реализовать свои таланты, был невелик.

Потом я познакомилась с Фрэнком. Это был хиппи небольшого роста с огромной чёрной волоснёй, чуть ли не ниже задницы. У Фрэнка были энергетические тексты, самым лучшим его произведением была песня «Свобода». «Свобода есть свобода. Свобода жрать, свобода пить. Свобода спать с кем хочешь из народа. Свобода быть или не быть. Твоя свобода – внутри тебя! Твоя свобода внутри тебя!» и т.д. Когда Фрэнк это пел, волосы вставали дыбом, и ужасно хотелось этой свободы.

Я устроила Фрэнку концерт в общежитии медперсонала на Авангардной улице. Я там занималась какой-то фигнёй, моя должность называлась «воспитатель». Я решила чуть-чуть повоспитывать своих взрослых, лишённых человеческого жилья подопечных, и приобщить их к передовой культуре. Своему начальству я сказала, что это будет «концерт самодеятельной песни» в спортзале. К началу концерта мимо бабки вахтёрши с раззявленным ртом вдруг повалила бесконечная река исчадиев ада. В рваных джинсах и кожаных штанах, с рюкзочками и без оных, с ремешками на лохмотьях длинных волос, со свастикой и бритые налысо, с крашенными петухами и с кольцами в ушах, еле ползущие с мутным взором и наоборот, чересчур нервно бодрые – мимо потерявшей разум вахтёрши в зал на первом этаже, поросший паутиной, шли и шли нескончаемым потоком представители всех возможных неформальных объединений, какие только тогда в природе существовали в перестроечной России. Начальства не было, и вахтёрша еле сдерживала желание вызвать милицию или несколько автобусов ОМОНа. Она красноречиво смотрела на меня, я ей отвечала: «Это зрители. Они любят самодеятельную песню. Пришли послушать своих кумиров». Вахтёрша вдруг увидела, что для артистов я открыла ключом Ленинскую комнату. Она побежала туда, но было поздно. Вокруг белого бюста Ленина уже валялись кусочки окровавленной ваты, воняло нервным запахом героина, а несколько красавцев сидели на скамье с мёртвыми улыбками. Вахтёрша заорала на меня: «Ох и распиздяйка вы, Ирина Викторовна! Как бы они Ленина не завалили вам!». Я схватила тряпку и стала делать вид, что вытираю пыль с бюста, при этом запихивая вату ногой в щели. Вахтёрша вдруг просияла: «А вот это правильно! Пылью всё поросло то как! Ну-ка, красавцы, отнесите-ка скамейки в зал. Народу там ужасть как много, скамеек не хватает!» Она имела такую мощь во взоре, что мёртвые героиновые юноши в кожаных штанах восстали как при замедленной съёмке и со скоростью одноногих черепах, ежеминутно падая на свою ношу, донесли скамью до зала. Через пару дней меня с работы выгнали.

Потом как-то Фрэнк пришёл ко мне домой. У меня в гостях была бабушка, и моя бабушка напекла мне пирожков, чтобы подкормить мой тощий организм. Такой вот извращённый сюжет из Красной Шапочки. Раздался звонок. Это был серый волк Фрэнк. Он пришёл не один, а с толпой исторчавшихся, испытывающих наркотический голод грязных хиппи. Они унюхали запах пирожков. Моя бабушка неожиданно проявила чудеса сообразительности и ловко спрятала противень с пирожками под кровать. Хиппи обожрали весь мой холодильник, поработав как санитары кухни, и ушли, недовольные. Они явно учуяли пирожки, и были втайне возмущены тем, что от них их утаили. Фрэнка возмутила моя цивильность, он больше не заходил, и вскоре я узнала, что он погиб . Если бы у меня была своя жилплощадь без предков, она бы наверняка превратилась бы в флэт. В то время мне всё это было интересно. Но я не чувствовала себя «из народа», с кем можно по лёгкому желанию спать, кто должен кормить и поить этих волосатых сверхчеловеков. Пошли они на три буквы. У меня была своя гордость одинокого аристократического солипсиста женского пола.

О ТОМ, КАК СДЕЛАТЬ РЕМОНТ

Заходит Антонина и говорит:

–Так жить нельзя! У тебя же нет своей комнаты, бедная ты бедная! Это же ужасно! И хватит надеяться на будущее! Сколько лет прошло, а ты всё надеешься на то, чего никогда не произойдёт!

Я смиренно с ней соглашаюсь. Вынув голову из пыли и депрессии.

–Сделай перепланировку! Выломай стенной шкаф, через него будет вход в среднюю комнату. Здесь сделаешь стенку: да, большая комната уменьшится, но из прихожей будет коридор до кухни, и большая комната станет изолированной! Единственное – это стоит денег, надо минимум 500 баксов. Это грязная, тяжёлая работа, никто дешевле делать не будет. Займи у кого-нибудь.

Дети и бабка на даче. Я вынимаю всё барахло из встроенного шкафа в прихожей. О, Боже! Что там творится! Я нахожу залежи самогона и так называемых домашних вин – из протухшего варенья. Нахожу само протухшее варенье в количествах, которое превосходит всякое воображение. Нахожу банки с огурцами, которым 10 лет. Нахожу спизженную и припрятанную тушёнку, купленную по талонам в годы перестройки. О, как тогда хотелось этой тушёнки! Бомжи её съедят. Самое ужасное – стена внутри шкафа почему-то несущая, фундаментальная, а не фанера какая-нибудь. Это уже серьёзно.

Фронт работ готов. Осталось только ждать.

Ага, звонит режиссёр Юра. Я его нежным голосом зову в гости. Он приходит быстро, изумляется тому, что видит. Я перед ним в шортах и с топором в руках.

–Знаешь, это такой кайф – бить топором по стене, крушить, ломать! Кайф! Кайф!

Я бью топором по стене. Юра с удивлением, но и с пробуждающимся интересом смотрит на то, что я делаю.

–Хочешь попробовать? Я тебе голубую фирменную футболку дам, и шорты дам строительные, чтобы ты одежду не испачкал!

Юра робко бьёт в стену. Озверевает, входит в раж. Бьёт мастерски. Какой он красивый! Какие у него прекрасные мускулистые руки! Какой торс! Первый пролом! Я улыбаюсь ему из него с другой стороны. Урра! Пока он отдыхает, я сама вонзаю лезвие в цемент. Хряк! Хряк! Хряк! Выломали одну плиту, вторая плита повисла на арматуре, сука, не поддаётся.

Мы с Юрой берёмся под руки и с остервенением бьём ударными своими ногами по плите. Как в каратэ. Какой кайф! Хряк! Хряк! Делаем это с разбегу. Потом с одновременным прискоком.

Плита обрушилась. Падение Близнецов. Всё в белой цементной пыли. Пьём самогон с белыми мордами, как два Пьеро. Юра снимает голубую футболку, пропитанную его потом и моей пылью. Спасибо, друг Юра!

Заходит Антонина. Она довольна. Одевает мою голубую рабочую футболку и выбивает молоточком гвозди из оторванных косяков. Спасибо!

Звонит арткритик Сёма. Я его нежным голосом зову в гости. Маша, узнав, что сейчас придёт Сёма, прихорашивается и тоже заходит в гости. Сёма и Маша потрясены пейзажем после битвы. Я выдаю Сёме голубую футболку.

–О, да она растянута грудями Антонины! Какой кайф! Какие огромные пузыри! Да ещё и пахнет к тому же потом Юры… О, Юра, какой замечательный пот! Кайф! Кайф!

Сёма в голубой футболке взваливает на себя первый мешок с обломками цементной стены. В нём килограмм 70, мешок весит как мужик. Но Сёма оказывается мускулистым и крепким пацаном, несмотря на интеллектуальный жопоотсидывательный труд. Он, как коренастый конь, носит мешки на себе вниз, носит и носит, медленно, красиво. Мужик с мужиком за плечами… Мы с Машей машем ему из окна, подбадриваем одобрительными возгласами и улюлюканьем. Там, внизу, ещё какие-то мужики заинтересовались, не прочь тоже вынести по мешку с цементом. Мы уже отведали самогона.

Сёма отправляется в ванну, обмывать цементную пыль.

Квартирка становится просто прелесть – огромная, кругом окна, посередине стриптизёрский столб из занозистой балки. Хочется вертеться вокруг него с садомазохистскими плясками.

Я захожу к Сёме в ванную и предлагаю ему помыть спинку. О, у Сёмы здорово встаёт! Я зову Машу – показать. А то она всякую хрень про Сёму выдумывала. Я нахожу килограммовую развеску сахара, кладу её в полиэтиленовый пакет с ручками. Мы предлагаем Сёме подержать это на своём хрене. Он соглашается. Супер! Висит, как на чугунном гвозде!

Ну а теперь перейдём к возведению стены… Заходит архитектор Лёня. При виде бутылок на полу с жидкостями у него просыпается потрясающий исследовательский интерес. Он начинает всё пробовать. Это опасный процесс. Из одной бутылки вырывается синий дым, из другого выпадает зелёная плесень, в третьем образовалось что-то чёрное и вязкое… Того и гляди, выпадет седой Джинн.

Заходит художник Ахапкин. У него нюх на наличие алкоголя. Раньше что-то не заходил. Они начинают всё пробовать с Лёней вдвоём. Они ужасно уже напробовались. Находят странную жидкость в грушевидной бутылке. Она похожа на расслоившуюся кровь. Сверху бледно жёлтая, как самогон, снизу ржаво-красная. Лёня делает затяжной глоток, глаза его вылезают из орбит, он замирает и сиреневеет на глазах. Мы бросаемся к нему.

–Что это? Скажи нам, что это было там? Что это?

–Ирка, попробуй, твоя очередь, – говорит мне хитрый Ахапкин.

–Нет, не пей, Ира. Не надо это ей пить, – говорит вдруг Лёня хриплым сдавленным голосом.

–Дай я попробую, – осмелевает Ахапкин.

Мы не успеваем вырвать у него бутылку из рук, он делает сильный длинный глоток. Глаза его вылезают из орбит. Он замирает и сиреневеет на глазах. Лёня не выдерживает этого ужаса. Он выхватывает бутылку из закостеневших рук Ахапкина и выливает решительно содержимое в раковину. Со дна бутылки стекают последние коричневые вязкие капли.

–Что это было? – спрашиваю я своих друзей.

–Не надо это знать тебе, – отвечают они.

Наконец, Ахапкин и Лёня находят огромную длинную бутыль самогона и тут же выпивают её жадно. Лёня делает несколько шагов, как бы, чтобы сделать обмер для будущей стены. Внезапно он синеет и падает на пол. Глаза его глубоко запали, нос заострился, как у больного голубя.

Ахапкин впадает в бешеную суетливость.

–Так, быстро, слушай, сердце работает ли у него? Расстегни рубашку, дыхание рот в рот! Не реагирует? Расстегнуть ширинку, помассируй член, может, тогда оживёт быстрее! Можно и ртом! Давай, давай, не мне же это делать!