Пение птиц в положении лёжа

О КРАСНОМ ГАЛСТУКЕ

Мы с сыном были в деревне. Нас там никто не ждал. Бабушки не было в живых, приютили со скрипом дальние родственники.

За неделю пребывания в деревне Саша расцвёл, порозовел, у него появился впервые в жизни аппетит. Он пил молоко и ел хлеб. Хозяйка угостила его древним деревенским лакомством – куском чёрного хлеба с маслом, посыпанного сахаром. Саша так с этим куском и не расставаясь, пошёл на улицу.

В это время возвращалось стадо с пастбища. Коровы расходились по своим дворам. Овцы не хотели идти домой, подъедали траву на обочине. Одна овца учуяла хлеб. Это был молодой черноногий баран в серой шубке, с характерными узкими ноздрями, прозрачными глазами и слишком тонкими, нервными чертами лица.

Он подбежал к ребёнку и попытался откусить кусок. Следом за ним набежала целая толпа серошубых. Один баранчик попытался встать на задние ноги, чтобы ухватить длинными зубами хлеб, который Саша поднял высоко вверх, на всю длину поднятой руки. Саша собирался заплакать, чуть не падая под натиском овец. Черноногий баран, подпрыгнув, отобрал у него хлеб и довольно равнодушно, как траву, съел. Я прогнала овец, и они побежали дальше.

«Бяш, бяш», – звала черноногого хозяйка. Он подчинился её воле. Так и шли они вдвоём в золотистой вечерней пыли, она погоняла его прутиком, он по пути прихватывал то лист, то веточку, мелко жуя добычу своими острыми желтоватыми зубами. «Что, не нагуляться никак, Ванька? Гуляй, гуляй ужо, сердешный. До осени. Пока красный галстук вокруг шеи не надели. Ха-ха-ха!» – сказала остроумная хозяйка. Баран ответил ей лучезарным взглядом и повышенным интересом к ближайшим зарослям лебеды.

Вся злоба на овец у меня вдруг исчезла.

Бывают случаи, когда перспектива красного галстука вокруг шеи маячит как метафора метафизического кошмара.

ОБ ОСКВЕРНЕНИИ ПИОНЕРСКИХ КРОВАТОК

В пионерских лагерях дети обычно спали на ужасных железных кроватях с панцирной сеткой. Кто изобрёл эту сетку? Или не так: кто придумал, что именно на таких кроватях надо спать детям в массовых масштабах, – век бы тому в аду спать на этих кроватях самому.

Когда ложишься на эту кровать, безвольная сетка проваливается почти до пола, но голова и ноги остаются наверху. Так и спишь, беспомощно ощущая тяжесть зада, с защемлённым пионерским сердечком внутри.

Матрасы обычно на таких кроватях шире, чем узкая сетка, и легко скатываются на пол – то на одну, то на другую сторону. Я помню, как в пионерском лагере проснулась однажды в незнакомом месте – в лесу среди железных ног и в темноте. Затаила дыхание в ожидании Бабы-Яги. Оказалось, сползла с матрасом на пол.

К тому же эти кровати при каждом движении пользователя ужасно лязгают и скрежещут. Впрочем, их звук даже приятен. Настраивает на предвкушение сна по детской привычке.

Будучи половозрелой девушкой я дважды посещала лагерь не в качестве пионерки. Первый раз – в качестве руководителя кружка. Второй – в качестве художника, разрисовывающего клуб.

В первый раз, за тонкой стеной барака, по которой бегали крошечные серые блошки, удивительно похожие на разнокалиберных вшей, жил повар с женой. Лицом к лицу, при свете дня, я его ни разу не видела. Но был он ужасно злой и всё время социально направленно матерился. Перестройка открыла в нём какой-то клапан, и весь поток придавленной энергии вырывался из него в виде ненависти – то ли к коммунистам, то ли к демократам – трудно разобрать. Ненависть изливалась из него, словно кипящий суп из пионерского котла, его же приготовления. Сексом с женой он почему–то не занимался. Может, от этого все революции. Жены плохо дают, семяизвержение неотрегулировано… Повар антисексуально скрипел кроватью, переливаясь крупным телом в панцирной сетке, подобно овощам в авоське. Иногда стучал в сердцах кулаком по хрупкой стенке, изливая душу. Барак содрогался, но выдерживал.

Меня использовал по назначению двадцатишестилетний тренер–велосипедист. Предательская пионерская кроватка акустически выдавала то, что для повара оставалось за кадром. Повар сопровождал наш подпольный оргазм мощными ударами в стену. Он был как бы третьим в интиме. Его вопли и ритмичный стук кулаком придавали сексу пикантность.

Я поняла идейного автора проекта, настаивавшего именно на производстве кроватей с панцирной сеткой для лагерей. Пионервожатому достаточно приложить ухо к замочной скважине палаты – и вся картина о жизни его подопечных будет ясна.

В другой раз в другом лагере за перегородкой ночевала юная медсестра с ангельским бледным личиком. Белокурая, в белом халате, в очках с золотистой оправой на нежном носике, по ночам, а иногда и днём, она активно забавлялась с трудными подростками. Подростки ставили на ней сексуальные рекорды. Предательская кровать всё доносила громко и членораздельно о своей хозяйке.

Ко мне приехал друг. Озверелый демократ с остервенением набросился то ли на меня, то ли на ни в чём не повинную пионерскую кровать, вымещая на ней свои детские пионерские обиды, всю свою накопившуюся ненависть к стояниям на линейке под флагом по стойке «смирно», к пионерской игре «Зарница», к тихому часу, пионерским постам и всему остальному, тошнотворно пионерскому. «Раздвинь ножки, дорогая… А теперь вот так… И ещё так. Крепче держись за железную спинку…» За перегородкой медсестра с очередным подростком заворожено притихли. Наш изобретательный скрип выдавал тайны применения пионерской кроватки, какие грубым подросткам и не снились.

О НЕОБЫЧНЫХ НОЧЛЕГАХ

Однажды я ночевала в картонной коробке.

Мы с подругой опоздали на последнюю электричку. Пошли на трассу с целью добраться до города на автобусе или попутной машине. Выяснилось, что автобусы не

ходят. Машины ходят редко и не останавливаются. В основном грузовики. Остановили грузовик. Шофёр принял за плечевых. Потом поняли почему. Мы сшили себе нарядные блузки по выкройкам из чешского журнала «Девка». «Девка» – так братья славяне называют девушку. То, что у чехов считалось атрибутом девушки, у русских выглядело как атрибут девки.

Шофёру ответили гадко. Обиделся, уехал. Другие грузовики останавливались, и всё повторялось по тому же сценарию. Прошло часа два. Был май, и после тёплого весеннего дня наступила ледяная ночь. Мы, дрожа и содрогаясь, пошли куда глаза глядят.

В чистом поле во мраке стояли строительные вагончики. Первый же строительный вагончик оказался пуст и открыт. В нём были две лежанки и гора пустых картонных коробок. Я вспомнила о теплоизоляционных свойствах картона. Мы разломали коробки, сделали из них две гигантские упаковки для себя – с дном, боками и верхней крышкой. Забрались. Действительно, стало тепло. Тёплые картонные гробы. Почти как под одеялом. Заснули.

Проснулись от стука двери. Дверь распахнулась. В проёме стояли то ли два космонавта, то ли два инопланетянина. В оранжевых сверкающих комбинезонах. С нерусскими голубоглазыми лицами. Мы зашевелились и приподнялись, картон посыпался с нас. У космонавтов глаза стали квадратными, они замахали руками в ужасе, даже с криками на незнакомом языке, побежали прочь, спотыкаясь. Мы посмотрели друг на друга и поняли тот мистический ужас, который внушили бедолагам своим видом. В растрёпанных пышных кудрях, в белых кружевах, мы были похожи на оживших кукол, выбирающихся из своих кукольных картонных коробок. Распрямив кружева, пригладив волосы, вышли из вагончика.

Кругом копошились оранжевые инопланетяне. Возились с аккуратно упакованными в полиэтилен контейнерами, среди ярких жёлтых и синих строительных машин и кранов. Оказывается, ночью забрели на финскую стройку.

Прошли сквозь строй окаменевших при нашем появлении сосисочно-игрушечных финских строителей. Две куклы. Одна подлиннее, другая поменьше.

ЕЩЁ О ПРОБУЖДЕНИЯХ

Читала стихи в «Бродячей собаке». Листы рукописей веером раскинулись по залу. Проснулась и увидела чужой потолок. Незнакомый. Стала думать с ужасом, что это? Морг? Больница? Тюрьма? Вокзал?

Смотрю – рядом Денис. Всё стало ясно. Это он меня к себе в уголок уволок. Чтобы муху-Цокотуху у себя полюбить. У Дениса не получалось. Он встал, положил на антикварную тумбочку каменное надкусанное полушарие, зафиксировал в нём руку и вмазал себе в вену укол. Я от ужаса юркнула под шёлковое одеяло. Денис сказал:

–Не бойся. Это витамин С. Вчера я вмазал себе 4 куба героина, чтобы придти к тебе на вечер. Мне сейчас нужен витамин С.

Я попыталась встать и со стоном рухнула обратно. Меня мутило. Желтоволосый Денис нежно заюлил около меня.

–Что ты хочешь, девочка моя? Скажи, что ты хочешь, я всё тебе принесу!

–Пепси-колы, – стонала я.

–Да ты чего? Может кофе, чаю с лимоном, сока? Или огурчика солёного, капустки, а? Или, знаешь, давай, я сейчас схожу в магазин и принесу вина. Тебе надо опохмелиться!

–Нет! Только не это! Пепси-колы!

Денис вышел, и через пять минут раздались страшные вопли. Это Денис вытряхивал из своей старой матери деньги на пепси-колу. У него не было своих денег ни копейки, к вечеру должны были появиться – он давал частные уроки истории за деньги.

Вскоре я опять утром проснулась у Дениса. И еще раз. Вскоре я всё поняла про него. Его мать врывалась ко мне и говорила гадости про сына. Сыну в моё отсутствие она говорила про меня, но так, что у любого мужика бы опустилось. У матери и сына была дикая связь, замешанная на деньгах и власти. Сын незаметно подменил место мужа матери, выполняя эту роль в извращённой форме. Сын зачем-то отдавал все деньги матери. А потом отбирал их. Ему очень важен был этот акт – отбирания, желательно насильственного. Мать начинала орать на сына, дело переходило в драку. Мать начинала кричать тонким сладострастным голосом, как будто кончала. Может, физический контакт с молодым мужиком заменял ей половой акт в её возрасте.

Однажды Денис размечтался.

–Я потомок дворян. Я хотел бы жить в 19 веке. Встаёшь утром: «Ванька! Чаю!». Он бежит за самоваром. Выходишь ты, в кружевном пеньюаре. Девка Маланья спешит следом, шаль несёт. Утро, свежо! Пьём чай на балконе, кругом поля, леса, крестьяне коровок пасут. Ванька с самоваром входит, кряхтя. А я его – в морду! В морду! В морду!

–Да ты чего, охренел, что ли? Что за дикая фантазия?

Потом я всё поняла. Это от героина. Перекрываются какие-то там сосуды, кровь не поступает, куда надо, зато хорошо бежит в кончики рук. Героиновые юноши не любят совокупляться, им нравится драка.

МОЧЕИСПУСКАНИЕ Ф.

Искупавшись в Лебяжьей канавке, отряхивая воображаемый лебяжий пух, вышли на Марсово поле. Облысевшее и пожухшее Марсово поле. Оно чем-то неуловимо напоминало, после всех проделанных с ним улучшений, присыпанную свалку. По серым дорожкам летали бумажки. Вечный огонь воспринимался как-то по-иному. Почему–то – как наземное напоминание о вечном адском огне, поджидающем грешников – там, внизу, откуда вырывается внаружу. Искра ада на поверхности города. Красный подмигивающий глазок. Недремлющее око.

У некоторых имён лежали скомканные цветы. Кто-то уловился на человеческое сочувствие по убиенным. Те, кто ставил все эти тумбы и дольмены, и возжигал эту предтечу пионерского костра, были талантливы. Дыхание свежего, невянущего траура, обиды на внезапную пулю – оно сохранило свою обжигающую горькую силу.

«Котя Мгебров-Чекан», – сказала я. «Что?», – изумился плохо знающий революционную историю сын диссидентов. «Тут лежит мальчик лет восьми. Совсем ещё крошка, втянутый в революционную борьбу гнусавыми вонючими взрослыми. Мальчик-агитатор. Дьявол опалил его душу своими устами в столь юном возрасте. Возжёг его детское красноречие. Он тоже, наверное, призывал к уничтожению эксплуататоров, кричал: «Бей контру!» – с детским энтузиазмом маленького неугомонного любителя приключений. Но добрый ангел послал ему пулю в сердце. Возможно, его маленькая огненная душа всё же была принята в рай. Он говорил, что Бога нет. Призывал к убийствам. Но это были только слова, до поступков ему не дали дорасти добрые ангелы. Давай, положим луговые цветы с ближайшего газона на его могилку. И вообще – название памятника точно. Все эти люди – жертвы. Жертвы промчавшегося железного локомотива истории. Они не успели стать палачами. Только жертвами».

Мы с трудом разыскали плиту с именем мальчика, столь потрясшего меня в моём детстве краткостью своей жизни. Смерть была изгнана из нашего детства. Наши глаза прикрывались на неё, как на неприличие. А эта вышедшая из-под контроля надпись будила экзистенциальные чувства. Оказывается, коса висела над нами реальнее, чем портрет Ильича в венце из красных знамён и золотых звёздочек. Котя был тем, кто насмерть напугал меня, юную в то время пионерку, а, может, и октябрёнка ещё. Ввёл надолго в чёрную меланхолию. Одна лишь пышная сирень могла противостоять смертной тоске моей. Намекала на то, что радость есть и на детских костях. Своим умопомрачительным острым дыханием завораживала, внушала мечты о любви – более приятном неприличии, чем смерть.

Ныне было не то. Грязное, пыльное Марсово поле не благоухало. Марс был не свеж. Мне мучительно захотелось пи-пи. Литр виноградного вина просился на природу. Дионис против Марса, так сказать. Ближайшее здание, которое могло бы поспособствовать облегчению, было так далеко, так далеко и ненадёжно… Чтобы тело проситься не смело. Предполагалось, что народ после 9 вечера уже не способен испытывать ни малую, ни большую нужду. Ничего не надо ему…

–Пойдём к тому угловому кусту!

–Зачем?

–Ну так просто. Он мне нравится. Густой и шарообразный. Полная противоположность твоей причёске. Напоминает о былом пиршестве растений.

Пока Ф. любовался, я заметила весьма хорошо протоптанную тропинку, ведущую в гущи и кущи. Зашла. Да, нюх меня не подвёл. Это был тайный приют для переполненного влагой горожанина. Прольём, слезу, мой милый. Нет, не слезу прольём… Мы, право, слишком много пьём…

Ф. выкрикивал что-то типа «ау!», «ау!», «Куда, куда вы удалились?»

Я вышла. «Легко на сердце от песни весёлой…»

Он всё понял, и тоже, пригнувшись, исчез. Но рядом где-то, близко совсем.

Его струя длилась и длилась, и длилась. И, опять, длилась, и длилась, и длилась. Я была потрясена, прислушиваясь. Мощная, и очень, очень долгая струя. Такое тщедушное, худосочное тело, один остяк – и вдруг, такая мощь! Такие накопления! Где всё это прячется, где скрывается, где? Где притаилось?

Я рассказала Маше о сделанном открытии. Она была растрогана: «Какой всё-таки у него организм! Ничего не задерживается. Всё вовне. Всё – людям. Ничего для себя…»

СМЕРТЬ ДИССИДЕНТА

Одна почтенная леди узнала, что скоро умрёт. Она всю жизнь любила знаменитого диссидента. У неё от него была дочь. Но диссидент кроме неё любил многих женщин. От других дам у него тоже были дети. К тому же он предпочёл жить всю жизнь с женой и законнорожденным от неё сыном. Та женщина никак не могла занять в его сердце первое место, как ни пыталась. Диссиденты были неистовы в политике, в личной жизни их отличала беспринципность и половая распущенность.

Диссидент уже 10 лет был как в могиле. Почтенная леди решила, что лучшее место для неё после смерти – это лежать костями подле единственного своего возлюбленного. Она сказала дочери: «Подхорони меня к нему. Иначе прокляну!»

Мать умерла. Дочь её сожгла и под покровом ночи с лопатой пробралась на кладбище и похоронила урну с матерью там, где та ей приказала. Тайно. Без всяких знаков и табличек.

Почтенная леди добилась таки своей женской правды. Воссоединилась пеплом с костями того, кого любила. Законная вдова приходит на могилу мужа, и не знает о том, что там возлегла ещё и любовница её мужа.

О ПОЛЕМИКЕ И АГОНИИ

Агон (греч.) – состязание – агония

Полемон (греч.)– война – полемика

Что для греков – состязание, для русских – агония. Что для древних греков война, то для русских – полемика.

Действительно, состязание предполагает равенство состязующихся. Равенство весовых категорий, или денежных кошельков. Русские отвыкли от состязания. У них никогда не было равенства. Вместо состязания – совместного действия на стезе соперников – у них исстязание – слабого- сильным и агония – гонка сильной смертью ослабевшего живого, безжалостное забивание в боях без правил. Где нет равенства, там нет места состязанию. Только борьба с предрешённым заранее результатом. С единственным победителем и единственным вариантом результата. Славянин – от слова «раб».

Полемика русских начала 20 столетия напоминает войну. Какая-то ужасная брань, брань – поле брани, поле битвы. Как ужасно, интеллектуально, изобретательно умел ругаться Владимир Ильич! Так злобно умеет ругать противников только физически слабый отличник, терпящий поражение на всех других стезях. Самое кайфовое – лозунги, транспаранты и надписи на зданиях. Слово материализовавшееся. Написано из железа, бетона и стекла. Нет, не вырубишь топором. Никогда слово не было так противоположно своей духовной сущности. Никогда не было так мясисто, телесно, увесисто. Полемика как агония, как смерть незримой сущности слова, его перехода в иное.

Слово важнее дела. Слово вместо дела. Сказал – как будто сделал. Сказал – как будто поимел. Сказал – и удовлетворился, хотя бы в сознании своём поимел этот мир, неподдающиёся твоему влиянию. Какое огромное количество читающих! Как много онанистов слова!

Когда я видела знаменитый лозунг «Мир. Труд. Социализм» – мне всегда хотелось его переделать. «Миф. Труп. Социализм» – небольшие такие опечатки. Мир как миф, созданный словами, «из леса слов пришёл к вам я…». Вместо труда – труп. Вместо материального труда, вместо реальных поступков, фиксируемых визуально – трупы слов. Труп – это то, что не трудится уже. Это следствие агона, состязания по-русски, следствие русского спора. Дойти до трупа. Говорить, говорить, и ничего не сделать. Умереть.

Сейчас, в век рекламы, полемика фирм – их стишков и картинок – это и есть война… Состязание доводит до агонии. Агонизирует предмет, который рекламируется. В результате блуда слов реальный товар оказывается таким заваленным обломками словоблудия, таким неважным, неинтересным в своей реальности, что конечный его словесный образ и изначальные качества соотносятся друг к другу, как слова и вещи в номинализме.

Съев «бабушкино масло», в котором о бабушке напоминает разве что цена, можно убедиться, что в реальном объекте нет ничего от традиции, доброты и добротности, на которой настаивает лубочная добрая старушка с экрана (и где такую только бесстыже лживую перечницу нашли!). Доверясь силе слова, употребляя рекламируемый продукт, можно сагонизировать и самому, вслед за товаром.

О ВРЕДЕ ПЬЯ НСТВА (СТИХИ)

Изучала особенности телесного устройства. Слишком много выпила. Расплата была ужасной. Ночью начало рвать. Нестерпимое слюнотечение и дурнота сменились наконец-то крепким сжатием желудка. Дружеское пожатие желудка. Изнутри полезло всё прежде поглощённое. Интересно было наблюдать на разбрызганные по ванне извержения. Курочка с рисом, употреблённая последней из пищи перед выпивкой, исчезла полностью в кулуарах кишечника. Организм не захотел её, лакомую, отдавать. Зато овощной салатик, принятый ещё утром, вернулся весь в почти первозданном виде. Вонища от непереваренного винища была ужасна. Желудок опять крепенько сжался. О, какой умный, славный организм! Сколько у него приспособлений. Может родить, может принять внутрь, может извергнуть. Полезла страшная, соляная, кажется, кислота. Я испугалась, что будет ожог глотки. Самое неприятное – рвота через нос, высмаркивание вонючих кусочков. Промыла всё доступное воде. Стало легче.

Ночь в обнимку с унитазом.

Лицо и таз слились в экстазе.

Единые функции противоположных органов.

Вчера рука держала рюмки гладь –

Сегодня – унитаза стать.

Белейшую стать…

Держась за шейку унитаза,

Щекой к прохладному прильнув,

Забудь свободные экстазы,

Когда так вольно дышит грудь. О-о-о-о!

Двойное горловое пенье,

Водоворотика вскипенье.

Урчи – так легче песнь забыть.

Как вредно есть! Как вредно пить!

О ДЖАЗЕ

Контрабасист обнимал пышные бёдра своего контрабаса и дёргал за струны гигантские.

Саксофонист дул в совершенно неприличную трубку, объективируя неприличную мысль кишечника. Но как иногда была нежна и проникновенна эта мысль.

Барабанщик был локомотивом и скелетом. Он брякал в свою посуду и искрился как брызжущая сперма страстного мужчины в расцвете сил.

Джаз – искусство мужиков, нападающих, покоряющих, расчётливых и коварных.

Контрабас ходил ходуном – бёдра без головы, бёдра с маленькой, крохотной, вынесенной за скобки головкой. Представление мужчины о женщине, предмет вожделеющей мысли.

Саксофон надрывался – устройство матки, ждущей самца и призывно просящей, если бы она имела голос.

Один рояль стоял – кит из древних веков. Традиции и устои – он создавал дорогу, путь – ведь должна быть крепкая основа. А то на чём плясать и от чего отталкиваться?

У контрабаса даже были прорисованы косточки тазобедренных суставов – столь сладострастно он был сделан мужчиной как женщина.

О ТОМ, КТО КАКИМ ВИДИТ МИР

Один писатель написал в одной из своих книг об одной даме – о том, что она видела мир в узкую щель своей промежности. В этой книге все мужчины были разнообразными привлекательными двойниками автора, а все дамы – воплощением его судорожно-онанистической мечты. Но фраза о том, каким образом дама видит мир, запомнилась.

Я вспомнила одну сумасшедшую кликушу в часовне Ксении Блаженной. В принципе, то, что она говорила, было мудрым и по сути верным. «Эх, тра-та-та. О своей пизде только и думаете!» – визжала старушка.

Я глубоко задумалась. А действительно, если хозяйка о ней не подумает, то кто же ещё будет заботиться об этом? Если уж досталось – хотелось бы использовать по назначению. Конечно, бессмертие души дороже. Ради него можно расширить обзор и сменить смотровую площадку. Но женщина кое-чем отличается от мужчины. Чуть-чуть обозрев мир с новой, открывшейся для неё точки зрения, она, как правило, приобретает иные заботы. Взращивание детей, забота о них радикально меняют центр обзора. Не то у мужчин.

Если бы в часовне собрались мужчины, в чём бы тогда та прорицательница их упрекала бы? Неужели их нельзя упрекнуть в том, что они видят мир, так сказать, перефразируя нашего автора, «сквозь узкую щель на наконечнике своей промежности»

Женщина идёт туда, куда ведёт её мужчина. А мужчина – как по стрелке компаса – туда, куда влечёт его намагниченный наконечник. И ничего святого для него нет. Нет нам преград ни в море, ни на суше. Ни дети, ни жена, ни инстинкт самосохранения, ни инстинкт продолжения рода – ничто не прервёт движения по азимуту. Зомби. Зомби и сын-Зорро, зоркий глазок.

О СТУЛЕ, ЛЕЖАЩЕМ ПОСРЕДИ УЛИЦЫ.

Шли со знакомым по холёной, лоснящейся от свежевыстланных плиток Малой Конюшенной. Кругом – витрины дорогих магазинов и ресторанов, ухоженные деревца в круглых чугунных решётках. Посреди улицы – лежит старый стул кверху ножками. Бред! Откуда выпал? Зачем? Говорю приятелю: «Ты поэт. Сочини стихи об этом». Приятель стал говорить длинными стихами – что-то в стиле сказок Андерсена. Я говорю: «Короче надо. Лаконичнее. Погоди, я сейчас сочиню». Сочинила:

«Вот кто-то сбросил стул.

Не жидкий. Нет, густой»

Приятель долго хохотал, стихи перестали из него вытягиваться вязкой сентиментальной струёй. Я решила ещё больше развеселить его.

«На улице там стул лежит.

Раздвинул ножки он бесстыже.

Никто его, наверно, не ебит…»

ЖИЗНЬ КАК ВОНЬ

Неплохое название для романа. Или для философского труда.

ЖИЗНЬ КАК…

Жизнь как отвратный перформанс.

Жизнь как странный лепет Бога…

Жизнь в суши ( в смысле в сухости запредельной, без воды и влаги любви).

Жизнь как перемещение перегородок…

Много названий для романа можно придумать… А написать его – лень.

БИОЛОГИЧЕСКОЕ НАБЛЮДЕНИЕ

«Матушка, матушка, выпустите меня из своей манды», – так просила доченька матушку. «Я уже большая, роды ваши давно завершились, не ущемляйте меня ягодицами! Фу, кажется, полегчало. Освободило», – доченька посмотрела наверх, почувствовав некоторое освобождение и приток свежего воздуха. Но нет, не тут то было. Манда матушки душила крепко доченьку в своих объятиях. Голова была защемлена. Взрослое тело, уже начинающее ветшать, было в свободном состоянии. Его кто-то уже оплодотворил. Дочь также родила кого-то, но по скупости и недоверию к свободной жизни, забыла разжать ягодицы…

У СТАРЫХ ЁЛОК

У старых ёлок стволы были как бы обмазаны тёмной глиной, а места от сучков походили на маленькие застывшие грязевые гейзеры. Видно, как стволы вспучивало изнутри от переизбытка еловых сил и еловой крови.