Пение птиц в положении лёжа

ЕЩЁ РАЗ ОБ ОСКВЕРНЕНИИ

Тот же физик совершил ещё один акт осквернения. Осквернил главную мечту своего отца.

Отец сделал его, но через год после появления сына на свет, передумал. Ушёл к другой даме, с которой сделал девочку. Там он и жил всю жизнь, позабыв о сыне. Но вспомнить о нём всё-же пришлось.

Отец был профессором-востоковедом, и всю жизнь мечтал о поездке на Восток. Наконец возникла возможность осуществить мечту всей своей жизни – увидеть в реальности то, что изучал по книгам и о чём писал, не изведав. Но отца на Восток не пустили из-за неблагонадёжного сына, не уважающего свою Родину. Сказали: «Сын ваш – диссидент, а вы – дерьмо, раз сына такого породили». И никакие объяснения о том, что сын сам по себе воспитался, без всякого присутствия отца, не принимались во внимание.

Отец был сильно опечален. Рухнул его жизненный план. Сын отомстил за поруганную любовь матери косвенно.

О ПИШУЩИХ МАШИНКАХ

Один мой друг тоже совершил оскверняющий поступок. Почитал рукопись одной писательницы, попросил у неё на пару дней пишущую машинку, чтобы кое-что допечатать на свой вкус, но увлёкся. Сильно увлёкся. Рукопись увеличилась. Писательница не была против. Когда была поставлена последняя точка в их совместном труде, мой друг запил. Очень сильно запил. И пропил пишущую машинку.

Услышав эту историю, я сильно смутилась и заёрзала на стуле. Я тоже пропила чужую пишущую машинку. Тоже – хорошей писательницы. К тому же близкой подруги той писательницы, которую обездолил мой друг.

Дело было так. Алла предложила мне взять свою старую пишущую машинку. «А чего, – говорит.– У меня их две. Зачем мне две? Бери, пользуйся».

Я взяла. Пользовалась. Может, всё самое лучшее написала на ней, старой раздолбайке. Появился у меня в гостях активный религиозный деятель некий. Ходил в монашеской рясе. Ездил по монастырям. Молился часто, вставал на колени, бился лбом об пол. Тоже что-то писал – о бронзовых яйцах железного Феликса, как помню. Очень мне его текст тогда понравился, хотя как одно соотнести с другим – я не понимала. Монашеский пост и авангардное веселье. Говорит: «Дай мне на один денёк машинку, текст напечатать. На один только вечер, на одну только ночь». Я – нет, нет, нет, чужое не даю и т.д. Он – крестится, молится, уговаривает. Дала.

Прошёл день, другой. Никакого телефонного звонка. Звоню сама. Дома нет никого. Звоню его родителям. «А он в Америку уехал. Вчера. Улетел навсегда». Я: «Какая Америка? Как навсегда? А где моя машинка? Не велел ли мне чего передать?» – «Не велел. Вот так. Навсегда». – «Поищите!» – «Нет, ничего не оставил. Нет никакой машинки. Ничего не знаем».

Прошло два месяца. Звонит Алла. «Знаешь, такая фигня приключилась! Ко мне пришла в гости английская писательница. Выпили. (Я подумала – сильно выпили). Решила сделать ей подарок. Подарила пишущую машинку. Ту, свою, единственную. А она мне подарила в ответ свою, тоже единственную. Только, знаешь, вот какая гадость вышла – зачем мне машинка с латинским шрифтом? Стоит, пылится в углу теперь. Да и она, та писательница, – уехала в Англию с моей машинкой. Зачем ей машинка с русским шрифтом? Ерунда какая то приключилась. Верни мне мою старую. Печатать не на чем».

Я позеленела, призналась в приключившемся не по моей воле, и ничего исправить нельзя. Хоть повесь меня, хоть четвертуй, машинку извлечь неоткуда. Алла была сильно огорчена, но четвертовать меня не стала. Только сказала: «Что ж ты! Я, как слышу, что кто-то рядом бьёт себя в грудь и громогласно провозглашает, что он христианин, так я тогда сразу хватаюсь за карман, как бы чего не вышло…» Я удивилась тогда её замечанию, но, впоследствии, не раз замечала подтверждение её жизненному наблюдению. Почему так? Видно, на звуковой сигнал бесы слетаются и поощряют назвавшегося к мерзким поступкам, испытывая его добродетельность особенно жестоко…

То был год опускалова на машинки среди пишущих женщин. Плохо мне с тех пор.

Лишить писателя пишущей машинки – это то же самое, что кастрировать наследника царского престола, или отнять у рыцаря меч, или сильно косметически попортить государственному деятелю физиономию. Ужасный, обезоруживающий поступок.

НАБЛЮДЕНИЕ О ХРИСТИАНСКИХ ДЕМОКРАТАХ

Христианские демократы – плохие христиане обычно. Часто – вовсе не христиане, а буддисты, кришнаиты, атеисты и сомневающиеся. Вот к ним демократ и прицепляется.

О ШОКОЛАДНОЙ ОБЁРТКЕ

Саша сказал: «Я знаю, для чего шоколадки всегда обёрнуты серебристой фольгой». – «Действительно, для чего?» – заинтересовалась я. «Для того, чтобы мама по громкому шелесту услышала, если ребёнок без спросу захочет шоколадку съесть».

О БАБУШКАХ

Бабушки ухаживали за мной изо всех сил и даром. Никакого ответного ухаживания они от меня не дождались. И не требовали. И умерли. Не обижаясь, что их усилия по физическому вскармливанию не принесли никаких выразительных плодов. Они были как большие зрелые деревья, в куще которых юная птичка находила себе и пищу, и кров, и тень и сень. Какова судьба будет у птички – даст ли она птенцов или же сгинет лютой смертью, не попев, не попив, не снеся яичка, – об этом деревья не думают, даром изо всех сил охраняя заведшуюся в их кронах жизнь.

О РЕАКЦИИ НА ДЕТЕЙ

Я нахожусь в постоянной прострации. В некоем оцепенении. В просрации находится К., он вечно любит скрываться от семьи на унитазе, изображая бесконечный понос, а может, ему предаваясь. Живые крики детей утомляют его и способствуют облегчению желудка.

У одних вид трогательного ребёнка вызывает умиление, даже слёзы чувствительности, желание веселить и забавлять дитя, доводить его до счастливого заливающегося колокольчиком смеха. У других – скуку, сонливость и понос. Русские относятся ко второму сорту. Русские обречены на растворение в волнах чадолюбивого Востока.

ОБ ОДИННАДЦАТИ ЖЕНИХАХ

У меня сначала был хороший жених – молодой аспирант, математик из бывших вундеркиндов. Потом меня сильно любили два художника – оба пьяницы. Один был с подозрением на гениальность, в дальнейшем подтвердившуюся, другой – с лёгкой потугой на неё же, не подтвердившуюся в течение биографии.

Потом появилась целая компания молодых мужчин с высшим образованием, все в самом соку. Придут в гости – все 8 человек сразу, а я одна, редко с подругой, отдуваюсь за всех отсутствующих дам перенапором женственности. Эти качели – на одной стороне я, на другой – 8 мужчин – имели, видно, под собой реальное основание. Все женихи оказались с изъяном. Первый – гомосексуалист. Второй – с тоненьким, как у гомосексуалиста, голоском и подозрительными глазками. У третьего – 2 жены и трое детей. Может наоборот, неважно. Но жених с сильной порчей. Четвёртый – сильно вдруг начал пить, не остановишь нахлынувший поток в его инфернально изжаждавшуюся бездну. Пятый – всем хорош. Но импотент. Шестой – неврастеник, и нос у него большой. Родишь от него ребёночка, а он в папу окажется, будет маму ругать. Седьмой был какой-то жалкий. Носил скрипучие брюки и свитер с оленями. Восьмой был тоже какой-то жалкий учитель истории. Потом оказалось, что это от молодости. Ошиблась я в нём, потом выяснилось, что он очень хороший семьянин оказался, но не со мной.

Как не перебирай, а самый лучший – первый. Надо было соглашаться. Всё равно получше найти трудно.

О САМОМ СЧАСТЛИВОМ ДНЕ

Мне только что исполнилось девятнадцать. После долгой, долгой, затянувшейся серой весны, лихорадочно больной и без просыпа серой, с пронзительным ветром и ожидающими чего-то лужами, первый раз выбралась за город. Стояли на платформе «Университет» с двадцатидвухлетним женихом Колей. Ждали электричку. Кругом щебетали и как бы визжали от счастья тихие кроткие берёзы, балуясь и играя своими молодыми свежими листьями, ещё ничего дурного в жизни не изведавшими.

Я вдруг поняла, что ужасно, ужасно счастлива. Что так счастлива никогда уже не буду.

ОБ УЧИТЕЛЕ ЖИЗНИ

Ей было 19. Она давно уже, года три, чувствовала себя старой. В 15 лет в ней проснулась и пышным цветом расцвела женщина. Эта женщина была ослепительно прекрасна. Венера какая-то, вышедшая из солёной пены своего детства.

В 15 лет она влюбилась в художника, на 20 лет её старше, молча и без зримого сюжета. В кого и как ещё влюбляться юной девушке? Какого героя возможно найти и что с ним делать?

В бедной голове её всё мутилось, земля плыла под ногами, тяжёлая, большая, в виде заляпанного красками пола, крылья вырастали за спиной, когда входил он. Впрочем, она посмеивалась над собой, над своим вышедшим из под контроля телом и своей трепещущей неуправляемой душой. Она любила его как мужчину. Как художник он ей не нравился. Она видела как-то картину в его мастерской, засунутую за диван. Бледная девушка, очень похожая на неё, с зелёной розой. Скучная картина.

По ночам она не спала. Ночь превратилась для неё вдруг в ослепительное, бесконечное пространство, полное восторга. Промечтав всю ночь о любви с ним, утром она вставала, свежа и весела, и непонятно было, зачем ночью спать. В одну из таких ночей, когда всё словно сияло, и от оттепели всю ночь стучала вода по жести и рушился талый снег с крыш, она едва не стала женщиной, всего лишь от безумной силы воображения. Его жена не догадывалась о том, чья сила воображения столь сладострастно уносила её мужа в свои детские объятия.

В 16 лет она посмотрела на себя в зеркало, и с ужасом поняла, что такой прекрасной, какой она была год назад, она уже не будет никогда. Она поняла, что жизнь кончена, реальная любовь прошла стороной в цветущий период её жизни.

Был один момент, один лишь момент – она неловко, в школьном озорстве, с другими девочками, с грацией гадкого утёнка, влезла на стену какой-то кладовки, выше всех, упала оттуда, хуже всех – на какое-то стекло, стекло разбила, порезала сильно руку, стояла, истекая кровью, как раненый боец, сгорая от стыда и боли. Вошёл он, учитель, солнышко, учитель жизни. Он был неуклюжий, застенчивый, не знал, о чём говорить с детьми. Увидев окровавленную девочку, он подошёл к ней, стыдливо утирающуюся платком, взял её руку в свою большую ладонь и вылизал ей ранку. Ноги подкосились у неё, крылья, готовые распахнуться, замерли и не раскрылись от ужаса реальной встречи. Она стойко перенесла эту пытку, как стойкий оловянный солдатик, и только взгляд ей удался. Ей удалось первый раз превозмочь себя и заглянуть ему, ослепительному мареву, в глаза. Неужели он ничего не понял?

Вскоре удалось получить разгадку. Она познакомилась с девушкой, на шесть лет моложе. Та только что закончила ту самую художественную школу, по классу того же учителя. Юная девушка рассказала ей, как была платонически влюблена в него, в её учителя. Всё стало понятным и светлым, как день. Бедный учитель жизни! Сколько юных Лолит затащило его в свою детскую кроватку в детском своём воображении!

У бедного учителя жизни был такой колоссальный выбор – такое количество прекрасных дев проходило мимо него, в самую нежную пору цветения. Она была отнюдь не самым прекрасным цветком в этом саду, развлекавшаяся всю юность некрофилией – общением с умершими лет сто-двести назад писателями и философами.

Она вдруг вспомнила, что шептал этот вынужденный евнух в гареме падишаха, этот несчастный учитель жизни – её матери. Он говорил ей такие слова, а мать эти слова, не переварив, ей, четырнадцатилетней, пересказывала. Он говорил: «Ваша дочь талантлива. В ней столько творческой потенции, это раз в сто лет бывает. Берегите её».

Он говорил о ней это. Особенно, что раз в сто лет. В четырнадцать лет услышать такое о себе… А потом он вылизал ей ранку. Долго держа её руку в своей большой ладони.

Потом она встретила его в метро, потом, после смерти в себе прекрасной женщины, наступившей в 16 лет. Когда началась долгая тоскливая ничтожная жизнь взрослой девушки. Гумберт Гумберт был прав, когда с омерзением смотрел на толстых прыщавых одноклассниц Лолиты старше 15 лет.

Учитель ехал вниз, она наверх. Ей показалось, что он узнал её, сильно, с отвращением смутился и быстро-быстро куда-то побежал. Подальше от неё. Так прилично бежать девушке во время случайной встречи от своего случайного и грубого растлителя, лет на 20 старше. Скорее всего, он с отвращением посмотрел не на неё и бежал не от неё, а глубоко задумавшись и ничего не замечая вокруг от своих мыслей…

Потом она ещё раз видела его на открытии выставки. Вид у него был жёлтый, мутный. Она не подошла к нему… Ей нечего было сказать. Творческая энергия, снисходящая раз в сто лет, дремала в ней крепко. Так крепко, что многие ровесники, и те, кто был младше, давно её обошли. У них были выставки в Париже, книги или некоторых уже посетила смерть в расцвете славы и молодости. Её же энергия спала беспробудным сном, никем и ничем не пробуженная, не направленная ни в какое русло, только мешавшая ей спать по ночам, и то, только в те ночи, когда она спала одна, без очередного любовника.

Она вдруг поняла, что ненавидит своего Учителя жизни. За всю ту эстетику возвышенного и гениального. За ту фразу об энергии и столетии. Та фраза подломила в ней что-то, какую-то простую жизненную волю, необходимую в повседневности. Она превратилась в длинношеее существо, глядящее поверх голов. А нужно ей было друго е- научиться входить в толщу жизни. Соединить парящий взрослый дух и ползающее по земле наивное тело.

И когда он вылизывал ей ранку – может быть, всё было по-другому? Вампир заразил её вирусом лени и бесплодной гордыни.

О НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ

В одном старом американском фильме индеец говорит бледнолицему: «Раньше нас было много, как травы. Сейчас нас совсем мало. Но наша гордость не позволяет нам – то-то-то и то-то-то. Дайте нам оружие, и мы покажем, как умеют умирать команчи».

Первый раз мне не стало жалко индейцев. Стало понятно, почему они вымерли. Когда есть гордость, которая выше ценится, чем дар жизни, – ну что ж, скатертью дорожка.

ОБ ИСТИННОМ ЖЕЛАНИИ

Желание бывает истинным и неистинным. Второе трудно симулировать, первое – невозможно скрыть. Можно рассуждать о своей вине, что не так посмотрела, не то сделала. Если желание было истинным, то оно осуществилось и материализовалось.

О проявлении одного такого поразительного желания мне поведал Дима, огромный, толстый, с проклёвывающейся ранней лысиной.

Он был мучительная сова. Всю ночь маялся невнятно, засыпал под утро, спал до двух часов дня. Если его будили раньше – был болен и зол. Молчалив или гундосил.

В тот день ничто не мешало выполнить ему норму сна. Мартовское солнце уже устало глядеть на мир. Дима вышел на балкон своего девятого этажа в чём мать родила. Показать своё усталое тело усталому солнцу. Он был уверен, что в 2 часа дня никто наверх не смотрит, только под ноги. И нагота его никого не шокирует, кроме голубей и ангелов, наблюдающих за ним из небесной синевы. Хотя, думаю, он лукавил сам с собой, в тайной жажде быть увиденным кем-то.

Вскоре он отправился в душ, прихватив полотенце, но раздался звонок в дверь, и он сменил маршрут. Обмотав тугие чресла, открыл. Стоит чёрненький, маленький, немолодой, в очках. «О! Я потрясён! Какое зрелище! Это было бесподобно, молодой человек!» Дима покраснел всем телом, сослался на занятость, попытался вытолкнуть незваного гостя и захлопнуть дверь. Незваный гость (надо же, по балкону вычислил номер квартиры, оббежал весь дом, чтобы добраться до нужного подъезда со двора, молниеносно поднялся на девятый этаж! Удивительная скорость реакции!) подсунул ногу в щель. Наклонился, зашептал жарко: «Ну хочешь, пососу?» Дима, неожиданно для себя, прокрутил эту возможность, понял, что не хочет. «Нет, – говорит, – не хочу». Гость настырно потянулся шаловливой ручонкой к полотенцу, прикрывающему солнце души своей. Но Дима проявил неожиданно изворотливость и вытолкал гостя за дверь.

ОБ АНГЕЛАХ

У большого человека с маленькой душой ангел должен быть тоже мелкий. А вот у маленького человека с большой, огромной душой и ангел должен быть большой, расторопный Ангелище. А бывает, что душа совсем неразвитая, точечная – ну, у бандита какого-нибудь одноклеточного, который ни свою, ни чужую боль не чует. У него и ангел зародышевый должен быть, маленький, как инфузория.

О ДЕМОНСТРАЦИИ ПОБЕДЫ НА ТРУБЕ

Один мой предок, с которым не удалось в жизни пересечься – он умер в год, когда я родилась, был личностью легендарной. Окончил гимназию ещё до революции с серебряной медалью. А может – после революции. Трудно представить, что в двадцатые годы кто-то учился в гимназиях и кто-то отливал серебряные медали для лучших учеников. Обладал какими-то феноменальными математическими способностями. Перемножал в уме огромные многозначные числа. К тому же статный красавец. Высокий, с усиками, как у Гитлера, – по моде сердцеедов той эпохи. Великолепный танцор. И какой-то речной начальник.

Дамы были от него без ума. Балерины, актрисы, красавицы. А он любил простую хохлушку из Воронежской области. Любил безумно и единожды в жизни. Она вскоре попала под поезд, нечаянная Анна Каренина, на стыке зрячей ревности и слепой любви.

Этот вот красавец отличался свободным нравом и дерзостью. Когда какая-то огромная заводская труба начала рушиться с кончика, с крайней плоти, так сказать, и начали сверху на прохожих рушиться кирпичи, мой предок вызвался устранить недостаток. Кроме него желающих не нашлось – даже за приличную денежную премию, обещанную смельчаку. Скобы, ведущие наверх, расшатались.

Герой вскарабкался на глазах толпы на вершину, разбросал неверные кирпичи, и, распрямившись во весь рост на круглом жерле, достал детородный орган (я думаю, он был малоразличим для зрителей), помочился прямо на зевак внизу.

Показав тем самым то ли крайнюю степень пренебрежения к земной прижатости, то ли свою заоблачную степень удальства. А может, это было естественной реакцией организма на пережитую опасность.

Толпа снизу зааплодировала и засвистала в порыве восторга, но, возможно, в тот миг он пробудил к себе затаённую зависть и ненависть – к тому, что смог то, чего другие не могут никогда. Случай для судьбы, затаившей кулак, вскоре подвернулся. Мой предок вернулся из Украины, где был страшный голод, и люди вымирали сёлами. В ответ на вопрос, как дела, пропел задумчиво: «Жить стало лучше, жить стало веселей». На него настучали. После чего провёл в сталинских лагерях лет 15.

Безудержная демонстрация победы привлекает демонов.

ОБ АВТОРСКОМ «Я»

То не «я». То не «я» – это кошечка моя. А может, крошечка. В любом случае пушистая шкурка. А «я» куда-то всё заныривает. Глубины теребя – тер – ебя. Тер – ебя, тер – ебя. Сказал бы поэт Вознесенский крупноблочным опоясывающим стихом. Terre – ебя – тер – ебя и т.д. (По- французски la terre (тер) – земля, для тех, кто не знает иностранных языков).

О ПЕРЕВОДЕ МОПАССАНА

Мы с подругой армянкой сидели на занятии по французскому языку и переводили новеллу Ги де Мопассана на русский язык. Книга была ярко оранжевая, в середине её чернел овал, на овале – золотая надпись. Внутри новеллы бушевало море, солёные волны хлестали через край. Переводили мы с середины. Речь шла о том, как сильному мужчине оторвало обломком мачты un membre (член), он его хладнокровно положил в бочку с солью, перевязал рану, доплыл таки до берега, и un membre похоронил.

Армянка была похожа на персик стадии вот- вот перезревания. Попка у неё была столь пышная, что свешивалась через край учебной скамьи. О, учебная скамья! Сколько попок в самом соку ты видела! Расплющенность и распущенность чуяла на своей аскетической старой спине… Страшно представить, тебе ведь лет сто. И всё новые и новые юные девы притрагиваются к тебе своими молодыми, невидимыми миру румяными щеками…

Но вернёмся к французскому. Мы, изумлённые рассказом об «un membre», беззвучно всхрюкивали. Преподавательница была по своему изысканна , любила делать зверские квадратные глаза и называла нас , студентов, строго- «camarade» – товарищ такой-то. Заливались и покатывались от смеха мы беззвучно, прячась за огромную спину местного философского великана Тродского.

Он был так велик, что ноги его под столом не помещались, одна стояла у стенки, другая сиротливо выглядывала в проходе, грозясь завалить нашу вышколенную французско-рабочую преподавательницу с дворянской фамилией. Это были гигантские ноги, какого-то запредельного размера. Я локтём подталкивала в бок армянку, и, когда смех от засоленного члена утихал, показывала на ужасный башмак camarade Тродского и предлагала выпросить у него стоптанный башмак, с целью прибить такое чудище к стене, в туалете, поражая воображение посетителей, или делать отпечатки на снегу, а потом утверждать, что это был снежный человек.

Тут мне в голову пришла мысль, что, может, это был не «membre» в смысле «член», а просто член тела, как член партии, или член сообщества. Рита сказала: «Нет, это же Мопассан. Скорее всего, это то самое. Представляешь, он описывал разнообразные любовные совокупления, а в этом рассказе – мужество потерять свой стержень жизни. Засолить. Довезти. Похоронить». Мы опять дико заржали. Сейчас, задним числом, я думаю: а была бы эта тема так смешна в среде мужчин? Мы же продолжали давиться от хохота и умирать, взвизгивая беззвучно при каждой встрече с «un membre».

Я полистала новеллу назад. Нашла, наконец, «un bras». Речь шла о руке. О мужестве похоронить свою руку.

Сейчас вспоминая эту историю, и глядя на некоторых знакомых мужчин, активно онанирующих, я думаю, что потерять «un membre» в смысле руку – это тоже мужество не меньшее.

Будь я концептуалистом, то непременно бы использовала этот сюжет. Об отделении, потери некоего члена от приятного, привычного целого, да ещё и в соответствующих декорациях – буря, натиск, взбунтовавшаяся неподвластная стихия страсти. Соль, сельдь, член тела – скользко, свежо, немного крови, холодное наблюдение со стороны, после ужаса отделения и боли. Прямо некое олицетворение полового акта, ужас отдачи себя другому. Инфернальная чёрная бочка, огромная, просмоленная, просоленная – и в ней маленький член. Пусть это даже будет оторванная рука. Консервация, надежда на длительность хранения. В принципе, даже путь в бессмертие. Продолжение рода через бочку-космос. Страдание эгоцентрического современного человека, не желающего отдавать, всё своё держащего в целостности. И вдруг – неприятность извне, и насильственный отрыв, ужасная кровоточащая потеря. Горе солипсиста, изнасилованного реальностью извне. Жертвоприношение реальности.

Символ творчества Мопассана. Разбушевавшееся море – чрезмерная половая чувственность, сила Эроса – и маленький обессмерченный «membre».

О ВЫЯВЛЕНИИ ТАЙНОГО ПРИ ПОМОЩИ ДЕМОНСТРАЦИИ

Один знакомый, миловидный и тихий с виду, как девочка, отличался тягой к запретному плоду, и был, по сути, маргинал. Советской армии он предпочёл психушку, университету – свободное образование в дебрях жизни.

В то время всё начинало бурлить и кипеть в котле под названием «Россия» цвета линялого красного флага. Рождались партии, подобно пузырям на болоте, сливались, дробились, лопались. То тут, то там назревали гроздья герпеса – демонстрации, митинги, пикеты.

Ментов вооружали.

По какому-то поводу собирался несанкционированный митинг у Казанского собора. Стягивались серые силы милиции с одной стороны и чёрных червячков озлобленных демонстрантов – с другой. Милиционеры выстраивались линиями, этакими стенками сосудов, демонстранты шевелились и растекались как жидкость неорганизованная по этим сосудам. Милиция придавала форму толпе.

За углом в тени пряталась подмога – стаи автобусов и крытые фургоны с надписью «люди». «Люди» были вооружены автоматами. Милиционеров, мирных серых голубей, также отличала обнова – на боку у них появились невиданные доселе резиновые дубинки. Чёрные такие, тугие с виду.

Миша заторможено улыбался, но внутри его мужского организма зародился, видно, островок страха. Назовём его осторожностью. Мне нечего было терять, кроме своих цепей. Было весело и забавно.

Миша махнул мне рукой – тише, мол, не мешай, и вежливой походкой подобрался к ближайшему стражу порядка. «Извините, а-а, так сказать, э-э, нельзя ли , у-у, нельзя ли палочку потрогать-с?» Мент вскинул надломленные и без того брови, удивляясь наглости предполагаемого объекта воспитательных воздействий при помощи той самой палочки, и сказал: «Ну, на, потрогай». Миша, как опытный ласковый хирург ощупывает ногу больного, быстро, как будто играя на флейте, ощупал милицейскую дубинку, пробежав всю, снизу доверху. Лицо его приняло озадаченное выражение.

«Простите, а не могли бы вы помахать ею. Как она, в действии, больно бьёт?» Замёрзшего милиционера это уже начинало развлекать. Он улыбнулся дружелюбно. «Пожалуйста». Милиционер расставил ноги на ширину плеч для устойчивости и резко замахал чёрной тугою кишкою. Дубина была великолепна. Свистела и пружинила. Я миловидно улыбалась расходившемуся не на шутку менту. «Как мило! Удивительно!» Мент улыбнулся мне в ответ, красуясь удалью молодецкой крепкого жеребца. «Хрясь, хрясь», – пела дубинка. Любезный мент похлестал лоснящуюся колонну Казанского Собора. Стукнул не больно пару раз себя по ватному рукаву. Миша весь сгорбился и сжался, наблюдая за играющим ментом, как мышкин гном за бьющей хвостом кошкой.