Литература как социальный институт: Сборник работ

Гердеровские идеи получили развитие в условиях становления немецкого национального государства, выработки принципов национальной политики, формирования национальной культуры, что переносило внимание социальных мыслителей на проблемы культурной идентичности нации и на область культуры в целом. Кроме того, здесь необходимо учитывать и влияние со стороны такой значимой интеллектуальной традиции, как философская эстетика И. Канта, Ф. В. Шеллинга, а впоследствии – Г. Ф. Гегеля. Последнее обстоятельство способствовало значительной теоретизации проблематики исследования литературных феноменов при сохранении преобладающего интереса к философской («духовной») значимости литературы и широких культурологических рамок соотнесения литературных фактов. В дальнейшем традиции философской спекуляции и социального критицизма дали различные, в разной мере авторитетные и порою любопытно взаимодействующие филиации в рамках социологического подхода к литературе в Германии. Устойчивая традиция преимущественного внимания к смысловым компонентам действия и последовательная методологизация исследовательских подходов позволили немецкой социологии литературы, усвоившей достижения критики идеологии, социологии знания и социологии идеологии (от К. Маркса до К. Маннгейма), наметить в последнее время в работах отдельных представителей рецептивной эстетики перспективы сближения герменевтически-ориентированного литературоведения и феноменологической социологии знания в широком культурологическом контексте.

Существенным моментом, который необходимо учитывать при анализе исторических этапов развития социологии литературы, является соотнесенность социологии в целом как дисциплины с другими интеллектуальными традициями. Сложность процессов институционализации социологии литературы, на которую здесь приходится лишь указать101, объясняется необходимостью усвоения (переформулирования, истолкования, критики и т. д.) ею других, более авторитетных интеллектуальных традиций и школ в процессе выработки собственной институциональной идентичности. Дифференциация содержательных типов социологического анализа, конструирование собственной эксплицитной традиции, формирование референтных ориентаций и репертуара институциональных ролей в области социологии литературы проходит во взаимодействии с другими типами специализированных элит и разграничивающих и легитимирующих их полномочия традиций. В данном случае среди них стоит отметить прежде всего то влияние, которое оказывает на интеллектуальную специализацию и ролевую идентичность социолога литературы литературоведение – дисциплина, выступающая преимущественной и полномочной инстанцией кодификации представлений о литературе, поддержания стандартов литературности и рационализации суждений о литературных (эстетических) феноменах. Напряжение между этими дисциплинами во многом и определяет формы и этапы развития социологического подхода к литературе.

При историческом рассмотрении обнаруживается, что идеями, содержащими возможность социологической постановки вопросов, оказались захвачены те области нормативного литературоведения, в рамках которых исследовалась проблематика отражения в литературе тех или иных аспектов действительности, в том числе и социальной. Среди них выделяются работы, рассматривающие: а) проблематику селективного представления в литературе определенных сторон действительности (содержательных конфликтов, тематизируемых литературой), б) факторы, обусловливающие характер подобного отбора. Работы такого плана обычно входят в категорию, характеризуемую как «социологический метод в литературоведении». В первом случае мы имеем дело с большим количеством публикаций, посвященных отображению какой-то определенной темы в литературе того или иного жанра и периода (наряду с традиционно литературоведческими, имеются и работы социологов средств массовых коммуникаций, использующих формализованную технику контент-анализа и т. п.). Во втором случае интерес исследователей привлекают социально-классовые и идеологические характеристики, обусловливающие мировоззрение художника и его «творческий метод». Таковы прежде всего труды Г. Лукача по социологии романа, драмы и т. д., а также работы В. Беньямина и представителей Франкфуртской школы, П. Бюргера102, Л. Гольдмана и его последователей и др.

В наименьшей мере социологическому осмыслению оказалась доступна проблематика исследования экспрессивной техники, вплоть до настоящего времени являющаяся доменом почти исключительно литературоведов. Это может быть объяснено следующими обстоятельствами:

а) В общей социологии (теории и методологии социологического познания, социологии культуры и т. д.) долгое время отсутствовал развитый и специализированный аппарат анализа ментальных и знаниевых структур в их социокультурной обусловленности. Подобные разработки характеризуют обычно поздние этапы развития любой дисциплины в ее эволюции от предметных интересов к эпистемологическим и методологическим вопросам. Наряду с этим проблематика процессов рационализации в обществе и культуре, чрезвычайно значимая для немецкой социологии начала века, оказалась позднее в силу различных исторических обстоятельств и национальных традиций социологии гораздо менее релевантной в других странах.

б) Помимо общих моментов развития научных дисциплин, нужно отметить еще и тот факт, что специфика «литературного» в Новейшее время все в большей мере квалифицируется исходя из особенностей экспрессивной техники. С частичным вытеснением нормативных компонентов эстетической оценки «техническое» все в большей мере становится синонимом «собственно литературного», а владение техникой и навыками ее специализированного анализа становится конструктивной характеристикой статуса таких агентов литературной системы, как «литературный критик», «академический литературовед» и т. п. Выступая уже в качестве символа «литературного», совокупность экспрессивно-технических средств (и способов их анализа) становится основанием институциональной нормы и в этом качестве включается в процессы и механизмы воспроизводства институтов литературной системы, ответственных за квалификацию литературного потока, экспликацию и поддержание литературной традиции и т. п. При этом общекультурная «сверхавторитетность» литературы в рамках литературной системы находит свое выражение в нагружении технических, «формальных» эстетических конвенций содержательным значением, превращающим их в групповую норму со всеми следующими отсюда ценностными, идеологическими, а стало быть, претендующими на универсальность моментами103. Тем самым владение средствами анализа экспрессивной техники становится символом групповой солидарности, легитимности определенных статусов в литературной системе и условием ее стабильности в процессах ее воспроизводства, т. е. моментом, ограничивающим возможности формальной рационализации в данной сфере.

в) В ситуации культурного напряжения между формальным и содержательным аспектами рационализации, в частности, литературоведческих представлений о «художественности» и т. п. категориях релятивизация эстетической («литературной») нормы проявляется прежде всего на «чужом», до- или инолитературном материале (таков, например, подход представителей исторической поэтики, литературоведческого структурализма, мифологической критики и др.). Нередко в этих случаях маргинальный материал «узаконивается» через нагружение его добавочными значениями «архаического», «изначального», «подлинного» и т. п.

Выявления собственно социологической проблематики можно было бы ожидать в исследованиях литературы, сосредоточенных, во-первых, на положении писателя (соответственно, группах поддержки, салонах, меценатстве и т. п.) и, во-вторых, на феноменах массового чтения и «широкого читателя». Однако реализация этих принципиальных возможностей сдерживалась двумя различными моментами (причем и в том, и в другом случае инстанциями блокировки выступало нормативное литературоведение):

1) исследователь-литературовед того периода, когда только и имеет смысл говорить о литературоведении как дисциплине, вынужден считаться с разительными фактами исторического изменения «литературы» – существованием различных направлений, групп и, соответственно, конкурирующих норм литературной реальности, т. е. многообразием принципов нормативного определения текстов в качестве «литературы», что делает проблематичной саму возможность единой нормы литературности. В этих условиях нормальное литературоведение помещает литературу либо в контекст «истории идей», либо в рамки социальной истории – относительно более развитой к этому времени и авторитетной области знания. Все это дает практически необозримое количество литературоведческих, неспециализированных в социологическом отношении работ по социальному происхождению писателей и положению авторов в такую-то эпоху, явлениям аристократического и торгового патронажа, связям писателя и издателя и т. п.;

2) факты массового читательского интереса, чрезвычайно значимые для становления и кодификации наиболее популярных литературных жанров Нового времени, в частности романа, входили в историю литературы лишь на правах маргинального и экзотического материала. Их изучению и теоретическому осмыслению препятствовало, а в ряде случаев препятствует и до сих пор, негативное отношение к ним представителей нормативной литературной культуры, дисквалифицирующих их в качестве «низовой», «пара-», «тривиальной» и т. п. литературы и предоставляющих эту область в распоряжение текущей журнальной и газетной критики.

Впервые эта сфера стала предметом специализированного социологического исследования в работах, ориентированных на изучение средств массовых коммуникаций и осмыслявшихся по аналогии с ними феноменов массовой культуры. Тем самым были созданы условия для анализа литературы как совокупности письменных текстов в целом (уход от анализа отдельного произведения или текста), что прежде всего сосредоточило исследователей на коммуникативной структуре текстов. Подключение в этой предметной сфере методологического аппарата социологии знания проблематизировало в дальнейшем такие комплексы вопросов, как «коммуникативные намерения автора», «внутритекстовый читатель», «эффективность сообщения» и т. п.

Будущий историк социологии литературы, вероятно, отметит, что истоки исследования таких проблемных областей, как социальная роль популярного автора и типы его публики, процессы функционирования наиболее распространенных жанров и стандартов вкуса и т. п., восходят к кругу вопросов, очерченных в наиболее развернутой форме программой Немецкого общества по социологии в лице его ведущих представителей – Г. Зиммеля, М. Вебера, Ф. Тенниса и др., чьи идеи впоследствии были в значительно упрощенном, инструментализированном виде усвоены американской социологией (группа основателей «Американского социологического журнала», а позже Р. Парк и его школа). Так, например, одни из первых работ в области эмпирической социологии литературы – труды Л. Шюкинга104 и Г. Шоффлера – находились под влиянием исследований протестантизма М. Вебером и Э. Трельчем, вызвавших значительный резонанс. Стоит указать, что практически до 1940‐х годов общих теоретических идей и концепций в социологии литературы выдвинуто не было. В какой-то мере исключение составляют лишь упоминавшиеся работы Л. фон Визе и труды П. Сорокина, исследовавшего эволюцию форм искусства и литературы в их связи с социокультурной динамикой. В основном для этого периода характерно приложение некоторых идей общей социологии, а еще чаще – социальной философии, к конкретному актуальному или историческому материалу. В США это находит выражение в серии работ, исследующих эффективность литературы как средства социального контроля или адекватность выражения в беллетристике ценностей того или иного периода или социальной группы (в большой мере эти исследования, стимулированные бихевиористическими идеями, носят технический характер, используя контент-анализ текстов). В Германии 1920–1930‐х годов создаются образцовые по обстоятельности работы по социальной истории национальной литературы, однако развитие социологии в целом жестко блокируется механизмами социального контроля со стороны нацистского режима. Исследования такого типа характерны в этот период, впрочем, для всех европейских стран и США.

Социологизирующее литературоведение и социальная философия литературы представлены мало специализированными в социологическом отношении трудами В. Беньямина и Г. Лукача, развитие идей которых Франкфуртской школой и генетическим структурализмом приходится уже на послевоенный период. К концу тридцатых годов в общей социологии выдвигается ряд новых теоретических концепций (Т. Парсонс, Дж. Мид и др.), однако спецификация их, так же как и идей К. Маннгейма и др. «классиков», в рамках социологии литературы осуществляется лишь позднее105.

Заключая анализ, еще раз подчеркнем его основной вывод и сквозной мотив предшествовавшего рассмотрения и предложенного подхода. Функции социального института литературы связаны именно с тематизацией различных ценностно-нормативных структур, служащих образцами, референция к которым является эффективным средством интеграции систем культурных значений и, следовательно, личностной и групповой идентичности, как бы эти значения ни различались содержательно. Их потенциальная релевантность и функциональная результативность в процессах социализации зависит от проблематической структуры групп, которые признают адекватность соответствующих литературных образцов. С определением адекватности такого рода связан, в конечном счете, методически корректный переход в социологическом изучении литературных явлений от собственно литературных текстов к изучению всей сферы бытования литературы, включая и характер ее социализирующего воздействия – исследования читателя, его типов и т. п. Но в теоретическом смысле логический порядок проблемного развития дисциплины должен сохраняться прежним: социология литературы является теоретической предпосылкой социологического изучения читателя.

1981

СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБРАЗЦЫ

(о возможности социологической интерпретации литературы и массового чтения)
Предварительные замечания

Социологические исследования чтения, опросы покупателей в книжных магазинах, проводимые книготорговыми организациями, изучение библиотечного спроса накопили за прошедшие 15–20 лет значительный объем эмпирической информации о читательских вкусах, каналах распространения литературы в обществе и т. п. Число подобных исследований, равно как и самих исследовательских групп или даже центров, осуществляющих разработки такого рода, постоянно растет. Если два десятка лет тому назад это были преимущественно дилетантские опросы читателей педагогами, библиотекарями, позднее превратившиеся в соответствующие библиотековедческие подразделения Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (ГБЛ) и республиканских библиотек, то теперь к ним присоединились и Институт книги при Всесоюзной книжной палате, и социологические отделы при книжных палатах в республиках, подразделения на кафедрах университетов, педвузов, библиотечных факультетов, исследователи Высшей комсомольской школы и многие другие. Масштабы ведущейся работы растут год от года, но понимание происходящих процессов в литературе, динамики читательских предпочтений, их закономерностей и т. п. продолжает оставаться столь же примитивным и убогим, что 20 лет назад.

Причиной такого положения вещей является, прежде всего, ведомственная организация прикладных гуманитарных наук. Цели, которые ставятся перед подобными подразделениями, носят чисто прагматический характер – дополнить имеющуюся государственную статистику – библиотечную, книгоиздательскую, книготорговую и т. п. – рядом показателей, способных повысить уровень управления и эффективность руководства учреждениями культуры. Вопросы теоретического плана, разработки связных концепций читательского поведения, структуры литературной системы, динамики культурных образцов и проч. не просто отодвигались в сторону, но и всячески блокировались как не имеющие практической значимости, сомнительные в методологическом и т. п. отношениях. В результате собственный концептуальный и методологический язык этих довольно широко ведущихся разработок представляет собой мешанину из литературоведческих, психологических, педагогических и социологических понятий, операциональных терминов, вкусовых суждений и определений, рутинных оценок и административных установок.

На том же уровне остается и результативность самих исследований, если не считать результатом сырую и непродуманную информацию, сводящуюся к спискам читаемых авторов и нечитаемых книг, регулярно подаваемым в соответствующие инстанции, где эти данные благополучно ложатся под сукно. Без какой-то интерпретации эти сведения не дают возможности ни понять все целое, ни выработать необходимые политические решения в этих областях. О перспективности работы можно судить хотя бы по тому, что социологи проспали книжный бум 1970‐х гг., затем – журнальный взрыв 1986–1989 гг. Несмотря на всю научную канцелярию, такого рода книжный дефицит вырос в несколько раз и достиг критической точки, а из библиотек только за 1988 г. ушло свыше 3 миллионов читателей.

Нельзя сказать, чтобы эти проблемы никем не осознавались. Необходимость принципиально новых разработок, прежде всего – парадигмального характера, была отчетливо выражена руководством сектора социологии книги и чтения ГБЛ. В то время (конец 1970‐х гг.) этот коллектив являлся головной научной организацией в области социологии чтения и обладал колоссальным преимуществом перед всеми другими подразделениями – в его распоряжении была созданная тогда же всесоюзная сеть базовых библиотек (более 300), которая позволяла регулярно снимать надежную информацию о чтении в стране. Правда, то были данные о чтении «низов», т. е. самом широком и наименее квалифицированном читателе массовых библиотек. Посетители и абоненты библиотек этого рода характеризуются минимальным диапазоном каналов получения литературы и, соответственно, выбором.

Острота исследовательских проблем была тем большей, что ряд масштабных работ, проведенных перед этим, – «Книга и чтение в жизни небольших городов» (1968–1973), «Книга и чтение в жизни советского села» (1973–1975), «Динамика чтения и читательского спроса в массовых библиотеках страны» (1976–1983) и ряд других – не привели к углублению имеющихся представлений о характере и процессах массового чтения, а лишь повторили уже полученные данные (особенно это заметно в отношении повторяющихся замеров «Динамики чтения…»). Обрушившиеся на исследователей громадные массивы информации в известной степени привели к параличу собственно аналитической работы, лишили их способности как-то ориентироваться в ней. Налицо был явный методологический и теоретический кризис, связанный с отсутствием средств интерпретации и объяснения.

Попытки выйти из него, поиски других возможностей привели в 1978 г. в рамках сектора социологии к созданию отдельной исследовательской группы, занявшейся разработкой теоретико-методологических проблем социологии литературы и чтения. Ее исходной задачей стало рассмотрение процессов обращения литературы в обществе в качестве специфического социального института, обладающего своей собственной структурой и ресурсами – литературной культурой (канонами, традициями, авторитетами, нормами создания и интерпретации литературных явлений и т. п.). Методологически работа строилась как синтез проблемных разработок, ведущихся в разных предметных регионах социологии – социологии знания и идеологии, культуры и модернизации, литературы и социального изменения, но основой и материалом стало все то, что уже было накоплено мировой наукой в области социологии литературы. Собственно, исходя из этих общих установок, была составлена, сконструирована проблемная карта дисциплины, опирающаяся на учет более чем 5 тысяч работ в этой и смежных областях106. Была начата также и собственно историческая работа, касающаяся динамической структуры литературной культуры, литературной социализации (анализ смены школьных программ по литературе за сто с лишним лет), включая работы зарубежных ученых (М. Дарендорф, А. Марея, Ф. Хебеля, Ф. Дантона, Ф. О’Делл, Р. Штаха, А. Киприотакиса и др.). Анализировались и сами концептуальные подходы и их теоретическая эволюция.

Но первое, с чем пришлось разбираться в этой связи, – рутинная идеология литературы разных групп, анализ противопоставления «настоящей», «серьезной» литературы и «массовой», «низовой», «низкопробной» и проч. Обычные литературоведческие оценки и категории оказались неработающими применительно к анализу массового чтения, поскольку они лишь фиксировали социальную дистанцию между наиболее подготовленными читателями, специалистами-экспертами и широкой публикой. Равным образом, опыт зарубежных исследователей (культурологов, социологов, социальных историков литературы и т. д.) и отечественных ученых свидетельствовал, что не существует каких-либо конструктивных особенностей «массовой» или «элитарной» литературы, что дело заключается скорее в ценностно-тематических, фазовых моментах, в социальном восприятии и толковании текстов, нежели в каких-то качественных принципиальных элементах их организации107.

Такой вывод заставил пересмотреть и сам подход и аппарат социологических исследований чтения и литературы. Настоящая работа явилась первой попыткой включить литературу в общий социологический (структурно-функциональный по своим методологическим установкам) анализ механизмов социального воспроизводства. Она написана в 1980 г. и легла затем в основу ряда уже собственно эмпирических разработок и исследований по социологии литературы и чтения, каналов распространения литературных образцов и т. п.108 Кое-что из деталей массового чтения 70‐х годов, на которых строилась эта интерпретация, уже устарело, но основная идея возможности объяснения литературных явлений на базе собственно социологических концепций (модернизации, урбанизации, непрерывной социализации и т. п.) представляется работающей и способной к развитию и дополнению. Да и в общем плане успех последних телевизионных сериалов, вроде «Рабыни Изауры» и т. п. тривиальных образцов, свидетельствует о том, что здесь может быть многое использовано для изучения массовых эстетических феноменов. Статья публикуется с сокращениями.

Город, социализация и письменная культура

Практикуемые в настоящее время исследования чтения, как правило, ограничиваются лишь феноменологическим уровнем анализа: указанием количественных параметров чтения – распространенности, интенсивности, частоты контактов с источниками и т. п. Лишь в редких случаях исследователи ставят перед собой задачи морфологического анализа системы литературы: описания устойчивых структур социального взаимодействия по поводу литературных текстов и выявления ее элементов, ролей, групп, институтов и проч. Как правило, в поле внимания попадают отдельные элементы или аспекты этого взаимодействия: читатели определенного типа литературы, функции библиотеки, потребительский спрос на книги определенного рода и т. п. Такая ситуация объясняется прежде всего ведомственными задачами исследователей, не разделяющих четко аналитические и практические установки при изучении чтения в стране. Более того, собственно теоретические, познавательные цели всегда отступают перед «необходимостью повысить эффективность работы» того или иного учреждения культуры. Это понятно, поскольку тех, кто проводил такого рода исследования, в первую очередь озадачило отсутствие необходимой информации о чтении. Соответственно, и вели их педагоги и библиотекари, связанные профессиональным долгом просветительской и воспитательной работы в массах, а следовательно, весьма оценочно относившиеся и к самим литературным образцам (что отразилось на разработке проблемных сфер и концептуального языка), и к восприятию их читателем. Поэтому ничего удивительного не было в том, что язык описания включал прямые оценки, т. е. был непосредственно связан с задачей развития читательских вкусов, пропаганды книги, а стало быть, анализом восприятия и, соответственно, типов его, начиная от «полного» и «правильного» до «неполного» или «дефектного».

Такая нерасчлененность позиций изучавших чтение специалистов делала невозможным понимание целостной системы функционирования литературы в обществе, поскольку квалифицировала массовое читательское или нечитательское поведение как «неразвитое» в сравнении с нормами поведения группы, к которой принадлежали или с которой идентифицировали себя сами исследователи. Тем самым закрывались и возможные подступы к изучению этих явлений.

Напротив, уже морфологический анализ литературной системы предполагает как выявление роли чтения (литературы) в рамках всей социальной системы, так и исследование структуры самой литературной системы и ее канонов (литературной культуры). Практически до последнего времени не ставилась и задача функционального значения литературы различного типа – изучение способов фиксации и трансляции культурного содержания, представленного в литературных конструкциях самого разного типа.