Литература как социальный институт: Сборник работ

Цель подобного функционального анализа – установить не только взаимосвязь определенного культурного содержания (ценности, проблематизируемой в литературном образце) и самого способа записи (фиксации образца), но и возможные трансформации этой взаимосвязи или ее виды, а также влияние этих модификаций на организацию социокультурного пространства общества.

В отличие от ставших уже привычными в исследованиях культуры подходов, ставящих целью определение объема и структуры «культурных потребностей» населения, мы хотим предложить в некотором смысле альтернативную схему анализа. Исходным положением при этом является понимание литературы как продукта деятельности специализированной профессиональной группы – продуцирование, с одной стороны, и тиражирование, с другой, – ценностно-нормативных образцов, воплощающих в себе специфическое опосредование альтернативных культурных или социальных норм и ценностей. Последние признаются существенными в «реальном» бытии, в определенном материале – литературных формах. Мы исходим из того, что не наличие универсальных, «родовых», эстетических, познавательных, гедонистических, эвадистских и т. п. потребностей удовлетворяется соответствующей литературой и вызывает ее, а наоборот, литература как совокупность весьма специфических аксиоматических форм, определяющих порядок и условия культурного и социального взаимодействия различных групп, может оказаться адекватным средством упорядочения действительности. Признанная другими группами ее эффективность выражается как «потребность». Исследователю, таким образом, остается описать лишь содержательные структуры и механизмы ценностной редукции, стоящей за этими формами.

В качестве базового социального процесса, теоретическая модель которого в наших построениях будет играть роль объясняющего основания (ею будет удостоверяться «эмпиричность» и вероятность исчисляемых детерминаций изменений или предполагаемой стабильности социальных систем), нами принимаются явления урбанизации109, т. е. концентрации населения, интенсификации производства и потребления, услуг и развлечений, наслаждений и познавательной деятельности и т. п., вызывающие принципиальные изменения во всей социальной структуре общества.

Переход от деревенского к слободскому и затем к городскому образу жизни не обязательно связан с миграцией, если понимать под миграцией лишь территориально-пространственное перемещение. Более существенным является усвоение негородской средой иных культурных образцов, городской иерархии ценностей, норм дифференцированной социальной системы, что предполагает глубокие изменения структуры культуры и ее функциональной дифференциации110.

Методологически концепция урбанизации позволяет представить социокультурную структуру общества как синхронное существование и взаимодействие генетически разнородных пластов культуры. Указав на особенности функционального значения основных структурных элементов этих пластов, можно затем определить соответственно и значимость тех или иных культурных образцов для определенных групп или, иначе говоря, границы распространения данного культурного образца в системе различных культурных сред.

Существенной особенностью городского образа жизни («городского» типа поведенческих регуляций), представляющего собой своеобразный продукт длительного процесса урбанизации, является принципиальное изменение механизмов социального поведения. Теоретически это изменение может быть описано как расщепление единого образца поведения на:

– нормативные функции регуляции (с соответствующей системой жестко фиксированных, предписанных ролей, позиций и вполне формальных социальных санкций за нарушение, т. е. формирование социального контроля) и

– открытую систему ценностей регуляции (ее можно назвать также культурной регуляцией – в общепринятом, оценочном смысле слова).

В традиционном обществе аморфный нерасчлененный образец поведения транслируется в процессе устной и межиндивидуальной, непосредственной передачи, т. е. через воспроизведение всего образца действия авторитетным носителем культуры – кем-то из «старших» членов сообществ. Содержательно эти образцы охватывают все аспекты жизнедеятельности локального и «линейного» воспроизводящегося сообщества (например, деревенского): от производственных навыков до кулинарных приемов и форм ухода за детьми. Но уже нормативный способ регуляции требует функционирования иных, дифференцированных формальных институтов и создает предпосылки для формирования ценностной системы регуляций. Именно на этом уровне формирования фиксированного содержания культуры становятся необходимыми специализированные институты социализации. Пласты нормативных компонентов во всей системе образуют свою параллель к одноплановому жесткому иерархическому строю организации и управления в социальной системе. Наличие же ценностных структур, вызывающих в свою очередь глубокую трансформацию нормативных уровней культуры, снимает неизбежную жесткость действия институтов социального контроля, поскольку поведение организуется уже через систему многообразных форм культурных вознаграждений, а это, разумеется, предполагает уже навыки рационализации собственных действий, элементы автономности и самоответственности индивида.

Понятно, что эта схема регуляции имеет не генетический, а скорее логический и эвристический смысл: в действительности в городской жизни встречаются все типы регуляции. Содержательно образец может сохранять все свои значения и смыслы, тогда как его функциональное значение в системе регуляции и организации поведения меняется: норма в бытовой жизни может стать ценностью в рефлексии, в литературном материале и т. д. Развести их можно лишь аналитически, в процессе типологического анализа, реально же все три типа регуляции можно встретить в поведении даже одного человека.

Развитие ценностного типа регуляции соответствует формированию ряда ярко выраженных «культурных» установлений, принадлежащих почти исключительно письменной культуре. Последняя характеризуется универсальным типом воспроизводства, а следовательно, отделена от непосредственного носителя и не санкционирована каким-либо социальным институтом.

Процессу постоянной дифференциации как социальных установлений, так и культурных структур соответствует деятельность культурных агентов и институтов, опосредующих различные ценностные образцы и выстраивающих систему гармонизации конфликтующих значений. Эта медиация может осуществляться либо посредством фиксации какой-то определенной нормы культурного значения, либо интерпретацией его как принципиально «открытого», т. е. допускающего бесконечное многообразие истолкований. Последнее характерно для таких артефактов культуры, которые отмечены как «классические», – философские памятники, произведения искусства и литературы и т. п. Таким образом, компенсация усиления культурного многообразия (и тем самым достижение известного состояния связности, стабильности культурного космоса, а значит, и согласованности, упорядоченности и устойчивости социальной системы взаимодействия) достигается в результате функционирования многочисленных социальных и культурных институтов, в том числе и литературы.

Следовательно, можно утверждать, что потребность в литературе (письменной культуре) наличествует только у тех социальных групп, которые либо а) переживают эрозию традиционных механизмов воспроизведения идентичности, либо б) уже характеризуются ценностно-нормативными регуляциями. Поэтому спрос на литературу может возникать (генетически рассматривая) у второго поколения «мигрантов», поставленных перед необходимостью воспроизведения «нормального» образа жизни. У первого поколения мигрантов таких проблем, как можно полагать, нет, поскольку смысловые основания действительности непроблематичны: они несут их в себе в «свернутом», спорадическом состоянии, и проблемой для них является выработка адаптационных, а не символических механизмов111.

И только лишь сбой всей структуры адаптации (экономические или профессиональные проблемы), деформирующий рутинные механизмы трансляции культурных образцов и значений, выдвигает на первый план заботы о регенерации авторитетных смысловых оснований, т. е., по существу, заставляет «мигрантов» впервые рационализировать и формировать обобщенные механизмы культурной репродукции. Такого рода вопросы встают при любой ресоциализации, но особое значение этот процесс приобретает в условиях массовой миграции, характерной для нынешнего этапа урбанизации.

В условиях городской анонимности, безличности, формальности и т. п. разорванность традиционных механизмов организации социального консенсуса и семантической однородности компенсируется формированием представлений большей общности, чем традиционно локальные: формированием разнообразных символических единств и прежде всего – представлений о национальном и идеологическом единстве, с одной стороны, и трансформацией символических значений самой органической общности, с другой.

Однако аномизирующее воздействие города на системы традиционной культуры ограничено своеобразными стабилизирующими механизмами (к которым относятся, в частности, и некоторые литературные конструкции). В этой связи прежде всего следует отметить маркированный характер письменной культуры в традиционной или структурно с ней сходной среде массовой культуры: чтение сохраняет здесь некоторый оттенок занятий молодежи, юношества или даже детей. Исследователи давно зафиксировали факт, что именно дети – проводники и лидеры книжной, литературной культуры в консервативной среде преимущественно устной традиции. В такого рода среде (и это документируется целым рядом исследований) после достижений статуса полномочного члена группы объем чтения и значимость литературы в системе ценностных ориентаций резко падает. Переход в статус дееспособного носителя культуры (статус предписываемый, а не достигаемый, т. е. следовательно, защищенный от рационализации авторитетом культурной традиции) предполагает понятие (и принятие) ряда ролей исключительно взрослых: состояние в браке и воспитание детей, материальное обеспечение семьи (наиболее важной структурной единицы традиционного общества). Иными словами, предписанный и регулируемый доступ к высокозначимым и ценимым благам (фундаментальным значениям традиционного сообщества) выражается как: а) нормативное сексуальное поведение, составляющее условие нормального воспроизводства социальной структуры данного сообщества112; б) трансляция культурных значений в строго определенной нормативной форме, т. е. воспроизводство культурной идентичности сообщества; в) материальное обеспечение группы (признание необходимой квалификации или наличие какой-то собственности и т. п.).

Оставляя за чтением смысловые моменты молодежного или даже детского (а следовательно, «несерьезного»), структуры традиционных авторитетов блокируют, таким образом, аномию собственных значений, снимают угрозу постоянной их эрозии, рационализации, инструментализации. Новые значения записываются только за определенными фазами жизненного цикла. Иначе говоря, напряжение, возникающее в традиционных средах, главным образом, вокруг очагов изменения социальной культуры (ср. высказывания типа: «Молодежь совершенно разболталась…»), отчасти снимается определенной (чаще негативной или снижающей) оценкой их как нехарактерного, «ненадлежащего» образа действия членов группы.

Таким образом, в процессе взаимодействия различных культурных пластов (т. е. социального взаимодействия, опосредованного рядом специальных институтов) имеет место конкуренция за значимость разных авторитетов и возможность их выражения. В результате определенная часть социальных групп частично вытесняется из сферы воздействия письменной культуры. Поэтому распространенные ожидания, что в будущем все категории населения будут читать больше книг и лучшего качества, вряд ли оправданны. Хотя общий объем чтения и возрастает, однако далеко не такими темпами, как хотелось бы носителям книжной культуры, связывающим со всеобщим признанием ее высокого авторитета легитимность своих позиций в социальной структуре (включая претензии на управление и руководство общественными делами). Едва ли обоснованны и те попытки прогностического определения перспектив чтения и потребления высокой культуры, которые основаны на экстраполяции характеристик читательского поведения учащейся молодежи.

Время в культуре, литературе и обществе: возможности соотнесения

Литературная система может рассматриваться в качестве одного из компонентов или одной из подсистем репродуктивной социокультурной системы, воспроизводя прежде всего устойчивые образцы временных характеристик или параметров социальной организованности. Под временем мы будем понимать определенные последовательности культурных значений, культурных пластов, т. е. те или иные ритмы социального поведения (например, порядок достижения различных благ). Временные характеристики или размерности представляют собой введение ситуативных регуляторов действия, определяющих соотношение между собой норм, ценностей и других образований.

Так, возраст человека представляет собой культурную шкалу принятия определенных социальных позиций, с которыми связан доступ к тем или иным желаемым позициям или обязанностям. Причем занятие этих позиций возможно только строго определенным образом и с помощью ограниченного набора предписанных средств в заданной структуре, ритме, указывающем на условия или последовательность достижения известных благ, их реализацию и потребление. Конкретизируя эту категорию в отношении литературы, можно интерпретировать, например, тему «первой любви» как тематизацию «предписанного порядка» достижения особо ценимых благ (и потому обставленных наибольшим числом табуирующих запрещений) – таких как сексуальное наслаждение113, особая интимность и душевная близость, при которой только и возможна одобряемая реализация этой ценности – любви и др. Ограничение доступа к специальным формам поведения (эта жесткая предписанность, как правило, и становится социальной основой конфликта, изображаемого и выносимого на общий суд литератором) выражается в адресованных индивиду требованиях обеспеченности, независимости от родителей как первичных носителей авторитета, т. е. принятия на себя их определений и ролей и т. п. Возможность «любить» невзирая на общественное мнение, коллектив, школу и т. п. вызывает всеобщее подозрение в свержении авторитетов и сопротивление тех, кто выступает от имени «общества», держателей общественного мнения (нормы, морали).

Таким образом, определенные фазы (и, в свою очередь, типы) культурного времени представляют собой запись соответствующих позиций и ролей, т. е. фиксацию ценностных и нормативных значений, идеальных представлений, идеологических проекций и клише, культурных архетипов, табу, интересов, как «духовных», так и «материальных», связанных с защитой границ собственной группы или, при известных обстоятельствах, с ее экспансией. Понятно, что развернуть весь текст подобной записи (конфигурацию значений в определенной упорядоченности, последовательности или структуре) можно лишь чисто аналитическими средствами (если вообще возможно). Это, однако, никоим образом не снижает релевантности отдельных ее радикалов.

В зависимости от содержательной структуры ритма можно говорить о различных пластах и типах культуры, поскольку характер ритма определяется соотношением функциональных значений – ценностей, норм или их конфигураций, пластов культуры, с которыми коррелирует бытие соответствующих социальных групп – держателей этих культурных ресурсов. Следовательно, различные типы литературы предстают как различные компоненты временной организации общественных структур (посредством фиксированных ценностно-нормативных значений, конституирующих форм социального поведения и взаимодействия)114. В этой своей функции литература и искусство являются секулярными механизмами поддержания культурной идентичности общества. Дифференциации и умножению этих размерностей и направленности временных конституирующих форм соответствуют и различные способы актуализации данных значений: от архетипических образов и структур, принадлежащих фольклорному, мифологическому и т. п. архаическим пластам культуры (но всплывающим и разворачивающимся при определенных обстоятельствах в структуре и организации тематизируемых проблем и мотивов – т. е. в сюжете и в типах героев), до «исторических» описаний «ключевых» событий. Последние являются условием введения мощных интегрирующих символов или же рационально-целевых проекций, нагружаемых особыми значениями и потому приобретающих часто как бы самоценный характер.

Представленные в различных символах, образах, этических или ценностно-нагруженных основаниях суждений, эти метафоры пространственно-временной (а следовательно, и социальной) организации разворачиваются в литературных образцах как отсылки, персонажи, поучительные примеры прошлого. Они и создают препарированную сферу культурного пространства, благодаря которой достигается значительная стабилизация и интегрированность общественных структур и отдельных поколений115.

Подавляющая часть всего литературного потока представляет собой канонизированные традицией вариации на определенные темы (число их сравнительно ограничено). Устойчивые зависимости между композициями этих вариаций и темами позволяет формализовать литературную продукцию с целью последующего целевого типологического анализа. Попытки такого рода неоднократно предпринимались как социологами литературы, так и литературоведами. Важно подчеркнуть, что типологический анализ, нацеленный в соответствии с индивидуальными задачами исследователя на генерализацию и выявление социальных или культурных особенностей текстов, представленных в них регулярных структур и образований, ничего общего не имеет с жанровыми классификациями литературоведения. Последние предназначены для селекции литературного потока и удержания нормативного, иерархически структурированного состава культуры. В логическом отношении типологический анализ (например, выделение «тематических структур» или «формул», или каких-то иных концептуализированных эмпирических обобщений) никогда не претендует на полноту классификационного ряда, равно как и на адекватность идеографического разбора или интерпретации отдельного произведения. Инструмент социолога – идеально-типологические конструкции, используемые для историко-культурной и сравнительной работы, а также для социально-факторного изучения эмпирического материала. Как правило, это специально отмечается исследователями.

Например, Дж. Кавелти рассматривает «литературные формулы» как «структуру повествовательных или драматических конвенций, используемых в очень большом числе произведений»116 (выделено нами. – Б. Д., Л. Г.). Сам длительный успех подобных формульных повествований свидетельствует, что фиксируемые таким образом в культуре ценностно-нормативные значения, образцы социокультурной упорядоченности являются адекватными потребностям тех или иных коллективов, т. е. поддерживаются ими в качестве некоторой нормы литературности. С аналитической точки зрения, образования такого рода функционируют в качестве эффективного компонента воспроизводства всей общественной системы. Рассматривая их на индивидуальном уровне (на уровне поведения – например, чтения), можно отметить, что переживания искусственного мира литературных формул представляет собой род «прививки», позволяющей приобрести социально и культурно необходимый опыт символического снятия и решения конфликтов. Причем этот опыт приобретается без угрозы реального ущерба, травмы или страдания. Образец литературной формулы фиксирует наиболее эффективные или по каким-то причинам наиболее приемлемые способы и стандарты снятия напряжений, отбираемые соответствующей группой. Сами эти способы с течением времени закрепляются и поддерживаются, становясь идеологическим или символическим «капиталом» группы. Таким образом, функциональное значение литературных формул заключается в выработке согласованных определений действительности, а значит – и в достижении социокультурной стабильности.

Формулы дают возможность аудитории обнаружить в контролируемых и безопасных границах искусственного пространства действия предел разрешенного, т. е. предвидимые последствия возможного нарушения нормы. Это пространство – Spielraum, если вспомнить старый немецкий термин, – ограничено страхующей социальной дистанцией «эстетической» условности, в чем собственно и заключается конвенциональность эстетических фикций. Развитие сюжетного действия движется от выражения альтернативных ценностей (например, конфликта, противоречия разных социальных норм) до их согласования тем или иным образом (например, достижения санкционированной последовательности их реализации, или их иерархии, или условий законной бесконфликтной реализации). Особое значение при этом приобретают «отрицательные персонажи». Их функция во внутрилитературной организации текста – нести значения, которые а) высоко ценимы, но при данных условиях запрещены (например, при высокой ценности той или иной цели предприняты незаконные, запрещенные средства достижения – грабеж, воровство, насилие, обман и т. п.); б) сами по себе отвергнуты группой как значения чужих (враждебность к символам группы, стремление уничтожить блага и жизненные источники группы, опасность конкуренции за ограниченные ценностные ресурсы и проч.).

В отличие от тривиальной или формульной литературы с четким распределением содержания по определенным формам, стереотипизированной техникой конструирования литературного произведения, незначительная часть литературного потока может характеризоваться как раз противоположными признаками. К ним относятся: отсутствие закрепленного за той или иной формой содержания и, следовательно, отсутствие стабильных инстанций авторитета (фиксированной структуры ценностей). Подобный нормативный «люфт» свидетельствует о специфической («ритмической») проблематизации групповых или институциональных ценностей, норм их сопряжения, что в свою очередь предполагает перманентную интерпретацию и гармонизацию (или даже – требует их). Без процессов выработки подобных интегративных механизмов динамическое и усложняющееся по своему составу общество просто развалилось бы. Литература этого второго типа тематизирует символические механизмы самого высокого уровня – ценностные значения, которые могли бы определить условия упорядоченности и соотнесения альтернативных или конфронтирующих друг с другом ценностей. Только в подобной литературной субкультуре имеет место постоянная выработка новых средств литературной техники, поскольку достижение «адекватного выражения» нового, постоянно нарушаемого консенсуса столь же настойчиво требует новых экспрессивных средств.

Следовательно, условием развития, динамики общества является постоянное поддержание частичной, искусственной дезорганизации, «аномии» существенных культурных оснований. Для усвоения инновации необходима почва ее рецепции, т. е. наличие социальной группы, практикующей частичную и контролируемую релятивизацию конвенциональных, а значит, групповых определений действительности, космоса культуры. Свобода этой деятельности расценивается как условие последующей адаптации социальной системы к постоянным изменениям (характерный модус существования модернизирующихся обществ, тем более, переживающих фазу интенсивной урбанизации). Понятно, что всем набором рефлексивных, когнитивных, методологических, поэтических и т. п. средств выявления и анализа дифференцированных форм культурного текста (пространственно-временной фиксации культуры и общества) может владеть только специализированная группа гуманитариев – философская и эстетическая элита.

Развитие литературной техники как совокупности производственных приемов аккумулируется группой писателей-лидеров. Большая часть их экспериментов с созданием новых экспрессивных средств, сопровождающихся выработкой новых смыслов (этических регулятивов, культурных императивов или, напротив, релятивизирующих точек зрения), как правило, не подлежит исторической рецепции. Информация о них удерживается в культурном фонде замкнутых коллективов – эзотерических хранителей академической литературоведческой традиции. Объем читателей литературы этого типа весьма невелик, хотя положение ее в культуре центрально: оно определяется функциональным значением той роли, которую играет подобная литература в системе социокультурного воспроизводства.

Известная часть такого рода литературы (наименее оригинальная в техническом отношении, если ее сравнивать со всем фондом высокой словесности) адаптируется «вторым эшелоном» рутинизаторов. Несомые ею ценностные образцы попадают в субкультуру последователей, имеющих в качестве референтной ту группу, которая проблематизировала эти значения на предыдущем этапе культурного развития. Собственно литературная динамика возникает из фиксируемого отставания рутинизаторов на один период. Однако упомянутые образцы фигурируют теперь уже не как проблематизированные ценности, а в качестве фиксированной нормы определенных социальных значений. Тем самым происходит известное отсечение некоторых секторов всего возможного или тематизируемого спектра значений, обсуждавшихся на предшествующем временном (т. е. культурном) этапе. В этом смысле рутинизированная в техническом отношении литературная продукция приближается к формульным повествованиям, образуя как бы промежуточные или смешанные формы, но с повышенным потенциалом идеологической актуальности117.