Свод небес

Марфа опустилась на скамейку и со вздохом откинулась на деревянную спинку. Ей вдруг стало страшно. Сумерки, сгущавшиеся среди стволов и мохнатых макушек, показались ей тенью набежавших туч. И в самом деле, подняв голову, Марфа рассмотрела на посеревшем небе темные сгустки облаков. Ветер, накануне резвившийся по долинам, теперь уже не был игриво-насмешлив, а дул с какой-то пугающей, грозной силой. И даже днем, когда солнце освещало все вокруг, ветер был непримирим, а теперь, облаченный в мантию тьмы, он стал еще более тревожен. Марфе казалось, что в роще отчаянно ликует неведомая сила, заставлявшая непокорные сосны жалобно и мучительно вскрикивать, безнадежно воздевая свои заостренные кисти к помутневшему небу и проносившимся по нему облакам, будто в стремлении умолить их о чем-то. Но облака пробегали мимо, а сосны продолжали отчаянно биться в мольбах, и ветер, срывавший иглы, торжествующе шипел и посвистывал, порывами налетая на парк.

Про себя Марфа неустанно повторяла только пять слов: надо же было такому случиться. Под «таким» она подразумевала встречу с человеком, которого когда-то единственного желала видеть, а теперь единственного видеть не хотела, в месте, где вероятность этой встречи была ничтожно мала. И вот она произошла – о воля случая! – и Марфа часто вздыхала, и на выдохе изредка с ее губ слетало едва слышно: «Надо же…»

Со стороны озера послышались обрывистые звуки музыки, приносимые ветром. Марфа невольно прислушалась, пытаясь угадать, что играют, но разобрать было невозможно, и в ней мгновенно поднялась волна раздражения. Она обернулась на звуки, с укором взглянув на подсвеченную террасу. Сквозь частые сосновые стволы ей трудно было рассмотреть собравшихся у террасы постояльцев, но взгляд Марфы почти сразу наткнулся на изогнувшуюся, будто в бессилии, фигуру, уже знакомую ей, – фигуру девушки с тростью. Марфа развернулась на скамейке вполоборота и сощурилась – порывы ветра неприятно били в лицо.

Девушка была одна. Она стояла не у самой террасы, а чуть в стороне, и, опираясь на трость, смотрела на музыкантов. Кроме нее у террасы собралось еще несколько человек, спустившихся, вероятно, к ужину или вернувшихся из очередного тура, но все они не задерживались надолго у террасы. А девушка продолжала стоять, вытянув шею и будто впитывая каждый звук.

Некоторое время Марфа наблюдала за ней, ожидая с минуты на минуту увидеть знакомую фигуру ее спутника. Но фигура все не появлялась, а на улице становилось зябко, и Марфа решила вернуться в пансионат.

Она поднялась по ступеням веранды и уже вошла в небольшой холл первого этажа особняка, когда вдруг обнаружила, что забыла на скамейке ключи от своего номера. С досадой поджав губы, Марфа развернулась на каблуках и направилась обратно в парк.

Навстречу Марфе поднималась от озера небольшая группа людей – возможно, вернувшиеся из пешего похода в горы туристы. Марфа увидела проводника, и та, узнав Марфу, кивнула ей в знак приветствия. Марфа кивнула в ответ.

Свернув на аллею, где стояла скамейка, на которой Марфа оставила ключи от номера, она вдруг заметила, что ветер стих. Верхушки сосен молчаливо темнели на фоне почерневшего неба, по которому больше не проплывали безучастные облака, а штормовые вихри больше не ломали изогнутых веток, заставляя их издавать печальный визг. И перемена эта, необъяснимая, скорая, поразила Марфу. Но не столько смена погоды, подобная перерождению, удивила ее, сколько перемена самого восприятия пространства, которое вдруг показалось Марфе шире и рельефней, чем прежде.

Ключи от номера действительно лежали на скамейке. Взяв их, Марфа снова посмотрела в сторону террасы, музыка с которой доносилась теперь отчетливо и громко. Девушки возле террасы уже не было.

Марфа встретилась с Мелюхиным за завтраком следующего дня. У Марфы была на тот день намечена конная прогулка к гротам, поэтому к завтраку Марфа спустилась раньше обычного. Ресторан только открылся, и никого из тех, с кем Марфа обычно завтракала, не было: собственно, в ресторане, кроме Марфы, был еще только один посетитель – немолодой и довольно упитанный мужчина, неторопливо поглощавший яичницу с беконом и запивавший ее молоком.

Марфа сидела на своем обычном месте, отпивая из чашечки с толстыми стенками горячий эспрессо – аппетита у нее в то утро не было.

Первой вошла в ресторан девушка с тростью – Марфа заметила ее боковым зрением и узнала ее по ярко-алому платью, уже другому, но, как и прежнее, облегавшему ее фигуру. За ней мелькнул силуэт молодого мужчины, но и на его приход Марфа не обернулась, про себя только с трепетом отметив его появление. Марфа продолжала теперь уже взволнованно маленькими глотками отпивать кофе, когда молодой человек и девушка направились к веранде. Марфу объяло похожее на густую жижу оцепенение. Она желала быть неузнанной, но в то же время хотела внести в безмятежность пребывания Мелюхина в пансионате сумятицу удивления. Она поддалась воле судьбы.

Не известна еще человечеству первоприрода участи и предопределения, а воле будущности последующих мгновений было угодно свести два взгляда, каждый из которых был полон восторженного смятения.

– Марфа… – раздался изумленный голос, знакомый и новый одновременно.

Марфа неспешно отняла свой взгляд от кедра, росшего по ту сторону ограждения веранды, и подняла его на звук своего имени. Глаза ее встретили удивление и поэтичную растерянность в голубых глазах на знакомом красивом лице. Мелюхин остановился в двух шагах от столика Марфы и, подавшись вперед, смотрел на нее смущенно и радостно. Когда Марфа обернулась к Мелюхину, он улыбнулся, и лицо его сделалось совершенно счастливым.

– Приве-ет… – улыбаясь широко и как будто удивленно, протянула Марфа, опуская руку с чашкой на стол. – Как ты здесь? – на выдохе произнесла она.

– Да вот на две недели приехали с женой, – сказал Мелюхин, выпрямляясь. Он обернулся к девушке, остановившейся в шаге от него, протянул ей руку, которую та не приняла, вновь посмотрел на Марфу и спросил: – Как давно ты здесь?

– Уже неделю, – ответила Марфа.

– Ты с кем-то?

– Нет, пока одна. Мой муж должен приехать на днях…

– Как это странно… – произнес Мелюхин, хмурясь. – Встретить тебя здесь… Познакомься, Таня, – вновь обратил он свой взор к жене. – Это моя сокурсница Марфа.

– Очень приятно, – улыбнулась Марфе девушка с тростью, при этом щеки на ее лице сделались похожими на наливные яблочки.

– Мне тоже, – откликнулась Марфа, отметив певучесть голоса девушки и чарующую неторопливость ее речи.

– Мы можем… вместе позавтракать, – вдруг предложил Мелюхин, поочередно глядя то на Марфу, то на свою жену.

– Если только в другой раз, – покачала головой Марфа, поднимаясь из-за стола. – Сейчас у меня назначена экскурсия.

– Хорошо, – с готовностью кивнул Мелюхин.

– Всего доброго, – улыбнулась Марфа жене Мелюхина и ему самому.

– Рад встречи, – бросил вслед Марфе Мелюхин, ожидая, что Марфа обернется.

Но Марфа не обернулась.

– Я не смогу приехать к тебе, – сказал Филипп, и слова его вызвали в душе Марфы конфликт глухого ликования и колкого, будто насмехающегося над чем-то разочарования.

Марфа позвонила мужу в неустановленный для этого послеобеденный час. По возвращении с экскурсии, во время которой Марфа пребывала в каком-то новом для себя расположении духа, граничившем с безмерным восторгом, который почему-то вызывал в ней чувство смущения, в Марфе появилось неукротимое желание позвонить Катричу, будто если вот сейчас она не позвонит ему, то случится что-то непоправимое и опасное. И она позвонила ему, и Филипп был очень удивлен этому неожиданному звонку и в то же время очень рад ему. Но радость в его голосе скоро сменилась нотами тоски и грусти, как если бы Марфа сообщила ему о чем-то печальном, и этот тон голоса мужа расстроил Марфу только потому, что ее звонок не произвел на Катрича ожидаемого впечатления. А сообщение Филиппа о том, что он все-таки не сможет оставить дела и приехать к жене, и вовсе огорчило Марфу, вызвав частое, ритмичное сердцебиение в ее груди.

– Тогда я уеду отсюда, – ответила Марфа без энтузиазма.

– Нет, не нужно уезжать, – запротестовал Филипп. – Ведь тебе нравится там? Останься еще на неделю. Горный воздух тебе полезен.

Марфу странно обрадовало это заверение мужа, и она как будто с неохотой согласилась с ним.

Продолжительная конная экскурсия по лугам и низинам утомила Марфу, и, поговорив по телефону с Катричем, она легла на постель, решив немного отдохнуть, и сразу же крепко заснула.

Проснулась она только в девятом часу вечера. Переодевшись в синий брючный костюм свободного кроя – Марфа теперь одевалась с особенной аккуратностью, хотя она всегда выглядела элегантно, – Марфа спустилась в ресторан. Почти все посетители уже поужинали, и в ресторане было занято только несколько столиков. Направившись было к веранде, Марфа на полпути остановилась, впившись вопросительным взглядом в сидящего за столиком, который обычно занимала она, Мелюхина.

Он сидел, откинувшись на спинку стула, и безучастным взглядом следил за зажигалкой, которую крутил в пальцах правой руки. Вид у него был задумчивый и в то же время отстраненный. Вопреки соблазну, Марфа решила не подходить к нему – чувство стыда перед чем-то непоправимым все еще преследовало ее. Она хотела пройти к столику, который не был виден с веранды, когда Мелюхин поднял свой взгляд от зажигалки и обратил его на Марфу. Увидев ее, он тут же выпрямился и вздернул левую руку, обращая ее внимание на себя. Марфа кивнула ему, сдержанно улыбнулась, но все же не изменила своего решения сесть за скрытый от взора Мелюхина столик в зале. Однако не успела Марфа занять свое место, как возле нее возник Мелюхин.

– Добрый вечер… – произнес он мягко и решительно над головой Марфы.

Марфа подняла голову и посмотрела на Мелюхина.

– Добрый, – коротко ответила она.

– Я могу присесть? – спросил он и, получив неопределенный ответ в виде легкого движения плеча Марфы, опустился за столик рядом с ней. – Как прошла экскурсия?

– Замечательно, – улыбнулась Марфа, метнув на Мелюхина короткий робкий взгляд.

Последовала пауза. Вероятно, Мелюхин ожидал более пространного ответа, но Марфа больше не смотрела на него, а листала принесенное официантом меню.

– Нехорошо тогда получилось, – сказал вдруг Мелюхин и поморщился.

Марфа удивленно посмотрела на него.

– О чем ты? – спросила она.

– О нас с тобой, – ответил Мелюхин, виновато глядя на Марфу.

Марфа покачала головой.

– Ничего не было, – сказала она, и в голосе ее послышалась нерешительность.

Мелюхин обвел лицо Марфы внимательным взглядом и, скрестив на столе руки, опустил голову, при этом глубоко вздохнув.

– Как ты устроилась? – после непродолжительного молчания спросил Мелюхин. – Кем работаешь?

– Учу детей английскому языку, – ответила Марфа.

– В школе?

– Нет, дома. Они приходят ко мне.

– Понятно… – ухмыльнулся Мелюхин. – А я после окончания университета вернулся домой, какое-то время работал в местной газете, потом перевелся в мелкое издательство корректором. Затем женился, открыл свою типографию. Теперь вот… руковожу, – с расстановкой добавил Мелюхин, будто подбирал нужное слово, и снова усмехнулся.

– Здорово, – одобрительно кивнула Марфа, не глядя Мелюхину в глаза.

– Может, это прозвучит слишком банально, но я часто вспоминал тебя, – тихо произнес Мелюхин.

– А я тебя – нет, – не сразу ответила Марфа, хотя сама удивилась этой мысли, впервые пришедшей ей в голову, что за четыре года она ни разу не вспоминала Мелюхина, хотя, как ей теперь казалось, не было и дня, чтобы мысль о нем незаметно для нее самой не пребывала с ней.

Мелюхин вдруг весело рассмеялся. Марфа недоуменно посмотрела на него.

– Почему ты смеешься? – спросила она.

– Смех бывает разным, – сказал Мелюхин. – Сейчас я смеюсь, потому что смущен.

Марфа встретилась с Мелюхиным взглядом и впервые сразу же не отвела его. Глаза его, ясные, голубые, были полны какой-то печальной радости, известной только ему. Мелюхин пристально смотрел на Марфу, будто в глубине ее глаз стремился рассмотреть что-то незаметное, скрытое, и, как будто наконец разглядев это, он несколько раз моргнул и вновь улыбнулся, но так, как улыбаются чему-то тому, что вызывает трепет.

– Где твоя жена? – прервала Марфа этот диалог безмолвных и многозначительных взглядов.

– Она в номере, – сказал Мелюхин. – Сегодня ей нездоровится.

– Что с ней?

– Головная боль. Такое часто бывает… – отмахнулся Мелюхин.

– Я имею в виду ее ноги, – перебила его Марфа.

– Они повреждены, – сказал Мелюхин, при этом выражение его лица ничуть не изменилось. – Это случилось еще до нашего с ней знакомства. Она поскользнулась и упала, а ноги угодили прямиком под проезжающую машину…

– Какой ужас! – поморщилась Марфа, хотя не почувствовала по отношению к жене Мелюхина никакого сочувствия.

Когда с ужином было покончено, Мелюхин предложил Марфе немного пройтись по парку. Заметив колебания Марфы, он сослался на то, что в пансионате запрещено курить, и попросил Марфу побыть с ним всего несколько минут, пока он выкурит одну сигарету. После недолгих уговоров Марфа согласилась.

Они не пошли по главной аллее, а свернули в более тенистую часть парка, чтобы не мешать постояльцам пансионата наслаждаться свежим вечерним горным воздухом. Марфа ненавидела табачный дым, но, когда Мелюхин зажег сигарету и вокруг его лица надулось седое облачко дыма, аромат, который долетел и до Марфы, не показался ей резким и горьким, – это был дым хороших сигарет, и Марфа вдохнула его, неосознанно стремясь уловить в нем едва различимый аромат, исходивший от самого Мелюхина.

– У тебя счастливый брак, Марфа? – спросил Мелюхин, выдыхая тускло-серую струю дыма.

– Более чем, – отозвалась Марфа, которую этот прямой вопрос заставил вздрогнуть.

Мелюхин не стал провожать Марфу до ее номера: они сдержанно попрощались в холле первого этажа, после чего Марфа по лестнице направилась на свой этаж, а Мелюхин вернулся в ресторан.

Спустя два часа Мелюхин поднялся на четвертый этаж особняка и бесшумно прошел по коридору. Скоро он остановился у одного из номеров и постучал в дверь. Сначала не было слышно ничего, потом в двери щелкнул замок, и дверь приоткрылась. Несколько мгновений никто не произносил ни слова, потом дверь номера открылась шире, и Мелюхин вошел внутрь…

7

Это было первое утро за все время пребывания Марфы в пансионате, когда она не позвонила мужу.

Накануне вечером, прощаясь с Мелюхиным в холле, Марфа испытывала глубокое, пронзающее чувство утраты. Она находилась в состоянии сокрушения, словно потеряла в жизни что-то ценное и единственно неподдельное, полновесное, и только теперь осознала это.

Поднимаясь по лестнице на свой этаж, она испытывала только одно желание – с головой броситься в тот омут исступленного порыва, который вдруг возник в ней, воронкой закружившись в ее груди.

Оказавшись в номере, она не сразу сняла с себя костюм и не сразу стала готовиться ко сну: слишком живы были в ней пылкие чувства подъема, страстности и влечения. И состояние этой горячности было так велико, что Марфа долго стояла посреди небольшой гостиной, погрузившись в оцепенение. Кончики пальцев ее рук были холодны и совершенно нечувствительны, а лицо пылало, словно минуту назад его хлестал беспощадный ветер.

Потом, когда мысли и воспоминания несколько улеглись в ней, она в бессилии опустилась на плетеное кресло рядом со столиком, на котором стояла ваза со свежими цветами, и сидела так, пока в дверь ее номера не постучали.

Ей показалось, что с самого утра она знала, как закончится этот день. Знала она и теперь, кто стоит по ту сторону двери. Знала, что в те два часа, которые она в почти абсолютной неподвижности провела в своем номере, она ждала его. Она также знала, что ожидала его прихода вовсе не сто двадцать минут и не сорок восемь месяцев, а всю жизнь.

За стуком последовала продолжительная пауза. Марфа поднялась с кресла и неспешно прошла к двери, словно каждый шаг ее мог стать причиной обрушения целого мира.

Так же неторопливо она повернула ключ в замке и приоткрыла дверь. Глаза ее почти мгновенно увязли в синеве исполненного чувства взгляда. Не сразу она решилась ступить хоть шаг, чтобы приблизиться к тому, что она желала вернуть и что представлялось ей потерянным навсегда. Встречая проникнутый трепетной тоской взгляд Мелюхина, она не находила в нем той откровенной, пронзающей страстности, которую обнаружила в глазах Зимина, – взгляд Мелюхина был искренен и нежен.

Последовав внутреннему убеждению, которое говорило ей, что выбор ее несомненен и безусловен, она отступила на шаг, приоткрывая шире дверь. Мелюхин вошел в ее номер.

Когда мобильный телефон, оставленный Марфой на прикроватной тумбе, зазвонил, Марфы в номере уже не было. Четыре пропущенных вызова горели на экране, а пятый, особенно сиротливый, еще светился именем Филипп.

Наступивший день, казалось, вобрал в себя всю полноту летних солнечных дней Алтая: бездонное небо так и плескалось в шафранных лучах солнца; зелень сосен, лиственниц и кедров пестрила разноголосой альборадой птиц, а едва трепещущий ветер раздувал пузыри света. Все гремело вокруг той ласкающей слух симфонией, которую рождает сочетание внешнего гармоничного созвучия и внутреннего согласия.

Марфа спустилась к завтраку, когда за соседним с ее столиком уже заканчивали свой завтрак рыжеволосые мать и дочь. Марфа почему-то обрадовалась их присутствию: их дружеская манера общения между собой не вызывала больше в Марфе чувства зависти, – Марфа испытывала необыкновенный душевный подъем, который объясняет и прощает многие обстоятельства.

Вскоре в ресторане появился и Мелюхин с женой. Поймав взгляд Марфы, он слегка склонил голову, – жена же его удостоила Марфу тенью улыбки. Мелюхины сели за столик в другом конце веранды так, что Марфа и Юра могли свободно видеть друг друга.

Словно по негласному или же неизвестному другим уговору, Марфа и Мелюхины закончили завтрак одновременно, поднялись из-за своих столиков и встретились на выходе с веранды. Мелюхин восхитился прелестью утра и заметил, что было бы чудесно поехать кататься на квадроциклах. Марфа согласилась с ним, и Мелюхин тут же ухватился за эту ее расположенность и предложил ей последовать неожиданно посетившей его идее, при этом как будто в оправдание призвав жену поехать с ними, пусть даже она и будет просто сторонним наблюдателем.

Таня, несмотря на всю пышность своих форм, обладала совсем юным, детским лицом и каким-то терпким, взвешенным, прямым взглядом. На предложение мужа она отреагировала благодушно и даже радостно.

Так Марфа и Мелюхин нашли возможность быть вдвоем и предаваться наполнявшему обоих пылу увлеченности друг другом.

Марфа не чувствовала в душе ни раскаяния, ни смущения, не посещали ее мысли о предательстве и измене: ей казалось, она только теперь догнала то, за чем бежала всегда, – свой выбор, который впервые свершился в ее жизни, а потому представлялся ей абсолютным и безусловным. Она ни на секунду не задумывалась ни о Филиппе, ни о Тане, – она мчалась теперь без оглядки туда, куда несли ее паруса видений и фантазий, подгоняемые мыслью о независимости и решительности. Она будто лишилась теперь своего спутника – одиночества, которое сопровождало каждый ее день. И ощущение этой самодостаточности пьянило ее, заставляя чувствовать себя исключительной и привлекательной, какой она в полной мере не ощущала себя никогда.

Мелюхин потворствовал воспламенившимся чувствам Марфы и даже еще больше распалял их, неотступно следуя за ней и не упуская случая коснуться ее, обнять ее, разжечь в ней пламень самозабвенной страсти. В последующие несколько дней они не отходили друг от друга ни на шаг, будто оба ждали одной только этой встречи, чтобы заключить друг друга в объятия и никогда больше не отпускать. Марфа отдавалась Мелюхину со всей своей неистраченной, долгое время заключенной в душных оковах сетований и обид страстностью, с восторгом упиваясь ею.

Дни, неисчерпаемые, проникнутые вдохновеньем лета и страсти, кружили голову, дурманя мысль, чувства – все то, что позволяет человеку видеть, слышать, ощущать и подвергать анализу здраво и решительно.

Теперь, когда Марфе все же приходилось отвечать на звонки мужа, которые вызывали в ней только нетерпение и укоризну, она говорила с ним сухо, вновь чувствуя невольно подступающее к горлу раздражение.

– Ни к чему нам так часто звонить друг другу, – сказала она как-то Филиппу. – Я не могу быть привязана к телефону. Я хочу отдохнуть от всех этих звонков и бессмысленных разговоров.

– Конечно, – обескураженно ответил Филипп. – Прости мне мою навязчивость, – сказал он, выдержав короткую паузу. – Я просто очень скучаю по тебе…

– Если бы это было так, ты бы приехал, – с упреком выпалила Марфа и тут же осеклась, испугавшись, что Филипп передумает и приедет к ней. – Впрочем, я сама скоро вернусь домой… – быстро добавила она.

Но мысль о возвращении в Москву казалась Марфе невероятной, даже неестественной, словно не было его, этого города, с его тоскливыми дворами, серыми улицами, безликими кварталами и неулыбчивыми людьми. Прелесть Алтая, необъятный простор, окружавший сбывшееся желание сердца, создавали ощущение чего-то бесконечно-прекрасного, словно вечно будут и этот самозабвенный восторг, и неудержимая страсть, и обволакивающее чувство осуществленности самых несбыточных грез.

Стремительность, с которой развивались отношения между Мелюхиным и Марфой, казалась им самим естественной, будто всю свою жизнь они ждали этой встречи, ждали возможности одарить друг друга неисчерпаемым светом любви и хранили в себе его, чтобы теперь излить поток восторженных взглядов и ласк.

Они почти не говорили друг с другом, разве только изредка перекидывались парой фраз о непостижимости путей судьбы, о странности переплетений человеческих жизней и о своей встрече, случайной, а оттого закономерно-правильной.

Их отношения, яркие для них самих, оставались нераскрытыми для других, и оттого их связь доставляла им особое, острое удовольствие. Их тайна, явная и откровенная для них, оставалась загадкой для окружающих. По крайней мере, так думали сами Мелюхин и Марфа. При посторонних они держались спокойно, как старые приятели, не слишком соскучившиеся друг по другу, на деле же трепеща от волнения и желаний.

Жена Мелюхина, по его словам, обладала слабым здоровьем и совершенно расстроенными нервами, отчего часто мучилась головными болями, а особенно – болями в ногах, и нередко не спускалась к завтраку или ужину. Мелюхин характеризовал жену как довольно истеричную женщину, которая, к слову, была незлоблива и незлопамятна. На замечание Марфы о том, что Таня показалась ей спокойной и даже скромной девушкой, Мелюхин ответил, что таковой она, быть может, и являлась бы, если бы не травма, которая мучила как ее тело, так и душу. В порыве сентиментальной откровенности Мелюхин признался, что женился на Тане потому, что она, красивая, гордая, но совершенно слабая и беззащитная, вызвала в нем чувство жалости, и у него возникло желание спасти ее, вызволить из того замкнутого круга, в котором она была. Быть может, он и любил жену, как любят неродную дочь, сводную сестру или позабытого друга, но уже давно не питал к ней страсти. И мысль об этом согревала в Марфе самые сокровенные ее мечты.

Именно Таня предложила Мелюхину поехать на Алтай. Такая поездка была полезна, ведь дикая природа, горный воздух и удаленность от суеты являются лучшими лекарствами для души и тела.

Марфа не испытывала жалости к Тане: она видела в ней только человека, который имел дерзость присвоить себе то, что не могло принадлежать ему, а было предназначено для другого – для нее, Марфы. А холодное отношение Мелюхина к жене, ее немощь только усиливали пряное послевкусие их коротких, упоительных встреч.

Марфа не могла дать точного определения накрывшему ее с головой вихрю чувств и желаний. Она не задавалась вопросом, любит ли она: ей казалось, что вихрь этот – любовь, о которой так много говорят и рассуждают; что все люди вокруг – слепцы, а Филипп и Таня – только побочные, случайные продукты великого чувства, которые не могут любить их, Юру и Марфу, только потому, что Юра и Марфа не любят их. И прежняя жизнь представлялась Марфе смешной и значимой одновременно, ведь если бы сложилось все иначе, то она не оказалась бы здесь, не была бы свободна от всех привязанностей и ложных стремлений, не была бы готова встретить то, чего желала больше всего на свете.

Теперь Марфа часто задумывалась о том, что если бы тогда, четыре года назад, Мелюхин не выдержал паузу в развитии их отношений, если бы он допустил зарождение их, то ничего бы не вышло из того нового, неокрепшего, требовательного чувства, которое руководило Марфой. Она говорила себе, что в тот момент совершенно не готова была к тому, что следует за обоюдным признанием. Отношения же с Филиппом в расчет она не брала – чувства, которые она испытывала к нему, были совершенно иными или же они вовсе отсутствовали, как теперь, познав истинную страсть, думала Марфа. Тогда она поддалась воле властной руки времени и не сопротивлялась требованиям переменчивых в своем настроении событий.