Свод небес

Мир здесь стоявшим на пригорке казался раскрытой ладонью, а горы, объятые солнцем, – молодыми великанами, радушно встречавшими своих гостей.

На вершине холма тропинка кончалась, поэтому дальше группа двинулась вслед за проводником прямиком по мягкой траве, в которой тонули кроссовки. Солнце еще не нагревало макушек, а лица освежал ветер, который с силой разбегался здесь, как игривое, непокорное дитя. Конечным пунктом маршрута была названа вершина невысокой горы, с которой открывался вид на цепь скалистых, неприступных хребтов, выстроившихся до самого горизонта. Эти горные вершины были подобны острым зубам громадного чудовища, пытавшегося когда-то заглотить этот кусок Земли и застывшего на века с раскрытой пастью. Это место было исполнено единения иссушенного мира скал и каньона причудливой игры света и тени, пропитанного живительным солнцем и слезами тронутых красотой ландшафта смиренных созерцателей неподвластной силы, заключенной в нем.

Скоро группа пересекла долину и достигла лиственничника, облеплявшего подножия окружавших долину гор и густо покрывавшего их склоны. В лесу галдели птицы, перекликаясь на разный лад, – то тут, то там подрагивали ветки, и темная острокрылая точка, едва мелькнув среди развесистых ветвей, вмиг исчезала в пятнистой мозаике листвы.

В лесу было значительно прохладнее, нежели на освещенном солнцем открытом участке межгорий. Когда Марфа узнавала у администратора все подробности предстоящего тура, та предупредила ее о том, что с собой следует взять как необходимые в походе воду и небольшие съестные припасы, так и теплую одежду – в горах было значительно холоднее, чем в межгорной котловине, в которой находился пансионат. Поэтому Марфа, как и большинство членов группы, надела ветровку еще в своем номере. Теперь же, когда путь группы пролегал по крутому подъему, хотя в лесу и было довольно прохладно, Марфе стало жарко, и она сняла ветровку и обвязала ее вокруг пояса. Примеру Марфы последовали и некоторые члены группы.

– В прошлом году мы с отцом ездили на Алдан, – услышала Марфа запыхавшийся голос Савелия позади себя. – Знаете, река в Якутии? Почти каждый год мы ездим туда на рыбалку. И вот в том году приключилась с нами такая штука: на нашу стоянку стала наведываться рысь. Началось все с того, что у нас пропал улов. Прямо из ведра пропал. Ведро стояло у костра – мы собирались варить уху. Ненадолго отлучились, а когда вернулись – ведро перевернуто, а рыбы-то и нет. Сразу заподозрили, что к нам кто-то наведался. Снова наловили и решили понаблюдать. – Савелий остановился, переводя дыхание, – широкая грудь его тяжело вздымалась. Кое-кто из членов группы тоже остановился, с интересом прислушиваясь к рассказу молодого человека. – Так вот, – продолжил он, – долго мы наблюдали, а никто так и не появился. Мы решили сменить место стоянки и прошли вниз по течению. Дня через два история снова повторилась: оставили мы ведро с рыбой у костра, а сами у моторки были. – Теперь остановилась вся группа, включая проводника. Глаза Савелия блестели, а уши почему-то были ярко-красными – то ли от ветра, то ли от смущения. – Оборачиваюсь я, значит, ненароком на костер и вижу: стоит у ведра рысь и лапой рыбу нашу черпает. Вот, думаю, наглая какая! И знает же, когда рыба без присмотра оставлена, а когда следит за ней кто-то! Я окликнул отца. Пока он из моторки на берег вылезал, я громко свистнул. Рысь так и замерла с поднятой лапой и на меня смотрит. Ну я поднял камень и бросил прямо в ведро, чтобы спугнуть ее…

– А если бы она бросилась на тебя? – откликнулась его сестра, которая, вероятно, уже не раз слышала эту историю.

– Все могло быть, – пожал широкими плечами Савелий. – Только когда камень ударился о ведро, рысь отскочила, на секунду приникла к земле, а потом кинулась в лес.

– И что же? – спросил кто-то из группы. – Больше не приходила?

– Больше не приходила, – кивнул Савелий, округлив грудь.

– Смело ты в рысь… – протянул кто-то.

– А чего она чужой улов ворует! – вскинул руку Савелий. – Пускай знает, что не везде она хозяйка!

Этот короткий рассказ Савелия стал поводом для небольшого привала, в продолжение которого кто-то сделал несколько глотков воды, кто-то так же снял с себя накинутую на плечи ветровку, кто-то, напротив, оделся, а кто-то обходил кругом, всматриваясь в смиренно чирикающую лесную чащу.

– А в этих лесах водятся рыси? – спросила вдруг сестра Савелия у проводника.

– Рысь есть, – ответила проводник. – Но она в тайге в основном, к людям не приближается.

– А волки? – послышался обеспокоенный голос.

– В некоторых районах их довольно много, – сказала проводник. – Но здесь мы их вряд ли встретим, поверьте. Здесь вполне можно увидеть лося, оленя, может, лису. Но волка или рысь – нет.

Однако, после рассказа Савелия и обнадеживающего «вряд ли» проводника, подъем утратил некоторую расслабленность его участников, и даже Марфа стала ловить себя на том, что то и дело всматривается теперь в просветы между деревьями, ожидая увидеть какую-нибудь тень. Но никаких теней не было – лес шуршал и шептался, перебирая в зеленых пальцах листвы золотистые монеты солнечного света, и скоро Марфа снова чувствовала себя в его объятиях гостьей, которой рады здесь и с которой ничего не может произойти.

Савелий, заметно повеселевший после своего рассказа, шел теперь бодрым, уверенным шагом, и лицо его, с тонкими чертами и бесцветными почти бровями, приняло решительное выражение, какое бывает у людей, участвовавших в деле, основательно изученном ими. Такое выражение лица сохранялось у него вплоть до случая, который заставил проводника несколько изменить маршрут группы.

Лес постепенно редел. В просветах между тонкими стволами стала просматриваться вершина соседней горы, что стояла за неширокой межгорной долиной. Группа поднялась уже на достаточную высоту, так что, когда вслед за проводником Марфа вышла на открытую площадку, лишенную всякого укрытия, при виде представшей взору высоты у нее закружилась голова и захватило дух так, что вздох, который она невольно издала, получился особенно глубоким и прерывистым.

Дальнейший путь группы пролегал по достаточно широкому, но от того не менее головокружительному серпантину. Проводник уверенным шагом направилась вперед – за ней последовали и другие; и только Савелий, выйдя из чащи леса, остановился как вкопанный, округлившимися глазами глядя туда, где крутой обрыв терялся в дымке склона. Марфа заметила то мгновенное изменение выражения его лица, с которого стерлись все следы решительности, а само лицо сделалось белым как полотно. Марфе вспомнилось возбуждение, в котором пребывал Савелий перед выходом группы, его натянуто-веселый голос, и она вдруг поняла, что причиной этому служил страх. Савелий боялся высоты, а быть может, и не только ее, но и всех тех опасностей, которыми наполнен был пеший маршрут в горы. Пусть Савелий всегда был безмятежно-весел, пусть грудь его важно округлялась, когда шутка его или замечание с успехом воспринимались публикой, пусть он гордился смелостью, проявленной им при встрече с рысью, пусть нередко проявлял он хвастовство, но беспокойство и совершенная растерянность, которые тенью лежали на его лице утром, и настоящий страх, которым полны были его глаза теперь, говорили о том, что Савелий был отнюдь не бесстрашен, а даже робок и несмел.

– Постойте! – воскликнула его сестра, заставив членов группы резко обернуться.

Вернулась и проводник, обошла замерших на месте членов группы и пристально и смятенно посмотрела на Савелия, который приник к отвесному склону горы, пальцами впившись в камень и грудью прижавшись к нему.

– Что ж ты, – высмеял грузный молодой мужчина Савелия, издав при этом булькающий смешок, – камень в рысь бросаешь, а по серпантину пройти боишься!

Савелий никак не отреагировал на это замечание. Он продолжал прижиматься к склону, с ужасом глядя на край обрыва.

– Дорога совершенно безопасна, – заверяла проводник. – Это короткий участок. За ним снова будет перелесок.

Сестра Савелия вдруг вспыхнула: лицо ее залилось краской, а глаза избегали встречи с насмешливыми взглядами членов группы. Марфа испытала чувство жалости – таким беспомощным выглядел некогда исполненный важности молодой человек, высокий, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками, что впивались теперь в холодный камень.

Вот Савелий, поддерживаемый рукой сестры, отстранился от склона и сделал короткий шаг по серпантину.

– Не смотри вниз, – сказала ему дежурную фразу проводник и стала позади него. – Идем же, – коснулась она его плеча. – Здесь нужно сделать всего десять шагов…

Однако не было сделано и пяти шагов, как где-то наверху, над самыми головами собравшихся под крутым склоном туристов, что-то застучало, забилось так, будто кто-то насыпал в коробку мелкие камни и стал трясти ею. Проводник тут же оставила Савелия и пробежала вперед, заставив всех остановиться. Не успела Марфа поднять голову, чтобы посмотреть наверх, как ей прямо под ноги упало несколько мелких камушков, а на лицо посыпалась пыль. Тут же стоявшие перед ней члены группы неожиданно отпрянули назад, так что Марфа оказалась прижатой к каменистому склону, – перед ними со склона осыпались мелкие булыжники.

– Назад! – кричала проводник. – Отойдите назад!

Все стали пятиться назад, как вдруг резкий женский крик эхом разлетелся по котловине. Марфа оглянулась, сначала не сообразив, откуда доносится крик. Боковым зрением она увидела, как какая-то тень слева от нее метнулась вниз.

– Сумка! – восклицала женщина, стоявшая у самого края обрыва. – Моя сумка!..

Небольшой камнепад, спровоцированный, быть может, каким-то животным, проскочившим по склону, так испугал женщину, что она рефлекторно отбросила рюкзак, который в это время держала в руке, и он полетел вниз, приземлившись на выступе, находившемся порогом ниже серпантина, по которому следовала группа.

Все сделали шаг к обрыву и, вытянув шеи, посмотрели вниз.

Рюкзак лежал на довольно узком уступе горы, и, чтобы достать его, требовалось спуститься вниз и пройти по выпиравшим из склона небольшим валунам.

Проводник уже собралась было спуститься за рюкзаком, как кто-то вдруг воскликнул:

– Смотрите! А парень-то за уступом спрятался! Вот он пусть и достанет рюкзак. Ему-то ближе…

И в самом деле: светловолосая голова Савелия виднелась за каменным карнизом, за которым, как подумали все, бросив при этом сестру, спрятался молодой человек от посыпавшихся с горы мелких обломков камней. От места, где стоял Савелий, нужно было пройти по валунам к площадке, на которой лежал рюкзак, а оттуда уже подняться по грунтовому склону к серпантину, где остановилась группа.

– Не двигайтесь! – тревожно крикнула Савелию проводник. – Я сейчас к вам спущусь!

Но Савелий, вопреки предостережению проводника, стал медленно продвигаться по выпирающим из склона валунам, не отводя сосредоточенного взгляда от рюкзака и впиваясь побелевшими от напряжения пальцами в уступы. Все замерли, наблюдая за тем, как человек, который всего несколько минут назад не мог ступить и шагу по широкому серпантину, переступал с камня на камень, двигаясь над самой пропастью.

Теперь проводнику нельзя было спускаться: любое неверное движение могло спровоцировать сброс камней вниз, а значит, отвлечь Савелия и привести к печальным последствиям.

Внутри Марфы все сжалось. Она никогда не боялась высоты, но вид человека, который до смерти боялся ее и ступал по самому краю бездны, рискуя сорваться, заставлял Марфу испытывать содрогание и трепет.

Так, шаг за шагом, ни разу не соскользнув ни ногой, ни рукой с камня, Савелий достиг площадки и ступил обеими ногами на ее относительно ровную поверхность. Закинув рюкзак за плечи, Савелий стал взбираться по крутому склону горы к серпантину, где его уже поджидали проводник и остальные члены группы, протягивая ему навстречу руки. Последний рывок – и Савелий полулежал на серпантине, а возле него на коленях сидела его сестра, испуганно осматривая его.

– Ты не ушибся, Сава? – бормотала она. – Тебе не больно?

– Нет, – тяжело выдохнул Савелий, широко при этом улыбаясь. Он выглядел так, будто покорил высочайшую вершину мира. – Все хорошо…

Женщина, потерявшая рюкзак, теперь крепко прижимала его к себе, будто это была вовсе не сумка, а живой ребенок. Савелий поднялся с земли, отряхнулся и оглянулся на обрыв – на лице его вновь изобразилась тревога.

Ввиду случившегося проводником было решено немного изменить маршрут, – она не стала продолжать путь по серпантину, потому как не могла с точностью определить, было ли вызвано осыпание камней неосторожным движением какого-нибудь мелкого животного, или же причина его крылась в разрушении горных пород, которое могло повлечь более серьезное обрушение. Новый маршрут был несколько длиннее, но безопаснее. Так группа повернула назад и, не доходя до опушки леса, свернула в сторону, двинувшись вдоль перелеска, пока не вышла к наиболее пологому подъему к вершине.

Происшествие это, являвшееся примером упрямства случая, внесло в группу некоторое оживление. До сих пор все шли в сдержанном молчании, делясь впечатлениями только с собственным товарищем, – теперь же участники похода громко говорили друг с другом, обсуждая случившееся и вынося предположения о дальнейшем развитии событий, «если бы то-то» и «кабы не это». Только Марфа ни с кем не делилась испытываемыми ею чувствами. Продиктована эта ее молчаливость была тем, что в группе, несмотря на поступок Савелия, молодого человека осудили – за его рассказ про Алдан, за проявленную затем на серпантине нерешительность, за его поспешные действия во время камнепада и за полные страха глаза, когда он вновь поднялся на серпантин.

Считается, что человек, проявивший однажды смелость, является бесстрашным. Но стоит единожды этому человеку показать другим свой страх, как всякое его бесстрашие в глазах других тут же трансформируется в совершеннейшую трусость.

Так произошло и с Савелием.

В отличие от остальных, Марфа увидела в действиях Савелия не трусость, а настоящую смелость. Она помнила тень, мелькнувшую у края обрыва сразу после крика женщины (Савелий вовсе не прятался за карнизом, как сочли другие, а машинально бросился за упавшей вниз сумкой), помнила страх в глазах молодого человека при виде высоты и наблюдала состязание ужаса и стремления побороть его. Все сочли Савелия трусоватым, и только Марфа увидела в его поступке мужество – стремление побороть то, чего боишься больше всего. Никто из тех, кто так смело ступал по серпантину, не среагировал на возникшую сложность так, как сделал это Савелий. Смел не тот, кто не боится и рискует, а тот, кто рискует, преодолевая страх.

Когда группа наконец благополучно достигла вершины и горные хребты выстроились острыми костлявыми позвонками до самого горизонта, Марфа уже не чувствовала в груди ни обиды, ни сожалений: она смотрела на мир, объятый солнечным светом, смотрела на птиц, круживших в зазеркалье небосвода, и находила внутри себя только умилявшую ее признательность, – ее забавляло это ее тайное открытие двоякости толкования совершаемых человеком действий, будоражило и созерцание победы над собственным страхом, а также чужое заблуждение, так виртуозно разрешенное ею. В Марфе появился своего рода баланс ее противоречивых чувств, которые порождали воспоминания о доме. Осью этому балансу служило осознание того, что страх порождает ненависть, но что всякий страх победим – даже тот, который, казалось бы, победить нельзя.

Когда Марфа вернулась в пансионат, она, быть может, еще осуждала, но больше никого не презирала.

С того дня за Савелием прочно закрепилась репутация человека малодушного. Насколько Марфа знала, Савелий никого не переубеждал в обратном и никого не обвинял. Он только стал немного тише, больше уже не говорил громко, как прежде, и не отпускал случайных фраз, но Марфа все же неотрывно следила за ним, потому что до того дня не встречала человека, подобного ему.

С сестрой они пробыли в пансионате еще около трех дней, а потом уехали. В день, когда Марфа совершала пеший поход в горы, в пансионат прибыли новые постояльцы, но Марфа не видела их: когда группа вернулась в пансионат, ужин в ресторане уже кончился, и для вернувшихся из похода туристов ужин был подан в номера.

6

Каждое утро и каждый вечер Марфа созванивалась с мужем – так было между ними условлено. Марфа говорила с мужем ласково, и сама как будто чувствовала в себе эту нежность по отношению к нему, которую она хотела выразить. Звук голоса Филиппа, мягкий, исполненный любви, представлялся ей самым чудесным на свете. И Марфа радовалась этой установившейся между ними традиции, и каждый раз при прощании она говорила мужу, что очень ждет встречи с ним и очень надеется, что он все же приедет к ней. Марфе казалось, что если бы Филипп приехал в пансионат, то вся бы ее жизнь точно изменилась и все сделалось бы так, как должно, и никогда бы не было возврата к тому снедающему одиночеству, в котором она прожила все двадцать семь лет своей жизни. Марфа желала видеть Филиппа, жаждала повторения тех упоительных минут, когда она почувствовала в себе всю полноту благосклонности к нему и увлеченности им. Но каждый раз Филипп говорил, что приехать пока никак не может, что тоже скучает по ней и, так же как и она, с нетерпением ждет встречи.

И всякий раз после разговора с Филиппом Марфа испытывала легкий трепет разочарования в своей груди, но в то же время она чувствовала надежду, которая вселяла в нее живительные силы для нового дня.

Так, на следующий после похода день, созвонившись с Филиппом, Марфа спустилась в ресторан к завтраку. В то утро Марфа чувствовала себя отдохнувшей и безмятежной. Предыдущий день внес в ее душу некоторое равновесие, и теперь она меньше раздумывала о несостоявшемся своем детстве, о лишенной родительской любви юности и о бесцельных днях, полных самобичевания.

Марфа заказала себе флэт-уайт и блинчики с маком. Сидя за столиком и глядя на далекие горы, между которыми она проезжала накануне на катере, и на те самые вершины, что с веранды казались облаками, Марфа больше не находила в них загадочности и таинственной непостижимости. Ей казалось, будто она узнала их, изучила их основания и постигла их вершины, и теперь они уже не привлекали ее взор так, как прежде, когда еще представлялись ей чем-то недосягаемым.

Марфа отвернулась от открывавшегося с веранды вида и обратила свой взор на посетителей ресторана. Вот за один из столиков, стоявших в зале ресторана, что просматривался в раскрытые двустворчатые двери, усаживался седобородый старик в светлом летнем костюме; в углу зала Марфа рассмотрела Савелия с сестрой; около входа в ресторан замялся грузный молодой мужчина – тот самый, который накануне смеялся над нерешительностью Савелия – в компании своей жены; вслед за ними в ресторан вошли рыжеволосые мать и дочь, чье появление сигнализировало об окончании завтрака Марфы. Но на сей раз Марфа не поспешила удалиться – она только на мгновение затаила дыхание, а потом коротко улыбнулась чему-то и сделала маленький глоток еще горячего флэт-уайта.

Вот мать и дочь отошли от входа и направились в сторону веранды, и Марфа смогла рассмотреть вошедших за ними посетителей. «Новенькие», – подумала Марфа, потому как девушка, которую она увидела, была ей незнакома.

Девушка была очень красива: густые темные спиралевидные волосы ее ниспадали на округлые плечи; пухлые губы персикового оттенка были правильной формы; темные брови с высоким подъемом и коротким кончиком придавали не менее темным глазам девушки миндалевидную форму; широкие скулы и высокий смуглый лоб делали ее лицо чувственным. Девушку нельзя было назвать ни полнотелой, ни худой: у нее были довольно пышная грудь и бедра, между которыми обозначалась подтянутая талия – все это облегало алое летнее платье с открытыми плечами. Девушка была бы безупречна, если бы не одно обстоятельство: в правой руке она сжимала трость, на которую опиралась при каждом своем шаге. Девушка была хромой.

Сильно западая на правую ногу, при этом с явным усилием переставляя левую, девушка вошла в ресторан и обвела столики спокойным взглядом. К ней тут же подскочил метрдотель и о чем-то спросил ее, на что она ответила ему только показавшейся Марфе печальной улыбкой, после чего отвернулась и посмотрела назад, вопросительно при этом приподняв брови.

Теперь Марфа заметила, что девушка была не одна – из-за нее выступил светловолосый молодой мужчина в белоснежной рубашке-поло и светлых летних брюках. Он положил ладонь правой руки на спину девушки и немного склонился вперед, словно прислушиваясь к тому, что девушка говорит ему. Потом он сунул левую руку в карман брюк, выпрямился и сказал что-то официанту. Марфа не могла в должной мере рассмотреть лица мужчины, потому как он стоял вполоборота к ней, но весь образ его, профиль, руки, манеры показались ей знакомыми и заставляли ее испытывать то приступ дрожи, то прилив жара. Когда мужчина наконец обернулся и вслед за девушкой и метрдотелем направился в сторону веранды, чашка с кофе выскользнула из пальцев Марфы, ударилась о блюдце, опрокинулась, и ее темное содержимое выплеснулось на белоснежную скатерть, быстро расползаясь по ней неровным пятном, с каждой секундой заглатывавшим все больше чистых волокон. В молодом мужчине Марфа узнала Мелюхина.

Бывают в жизни каждого дни, когда мысль посещает вопрос: как сложилась бы жизнь, если бы однажды кем-то или самим тобой было принято иное решение? Такие дни, когда вопрос этот неотступно сопровождает каждое новое мгновение, наступили и в жизни Марфы.

Она словно вернулась на четыре года назад, но теперь мысль о Мелюхине больше не вызывала в ней чувства предвкушения чего-то упоительно-прекрасного, – от чувства этого, неопытного, доверчивого, в ней остался только глубокий, всепоглощающий стыд, какого она не испытывала еще никогда. Марфе казалось, будто один только взгляд на нее Мелюхина способен заставить ее почувствовать такое замешательство и такую неловкость, которые могли бы быть сравнимы с настоящим позором. Она безмерно жалела о своих действиях по отношению к нему: о своем глупом, порывистом признании, об ожидании ответа и требовании этого ответа своими вопросами к нему и расспросами о его будущем, и о заметном, очевидном для Мелюхина и для других унынии, когда ответ, бесстрастно-печальный, ни к чему не обязывающий, ни о чем не говорящий, был наконец дан. И пусть с того дня, когда Марфа в последний раз видела его, прошла, казалось, целая жизнь, и Марфа как будто уже забыла о нем, теперь же, когда она снова встретила его, удушающая волна стыда захлестнула ее, и чувства, заблудившиеся в лабиринте событий, подавленные, бесправные, вновь поднялись в ней, и все, что было испытано, сказано и сделано до этого дня, представлялось лицемерием, лживостью, обманом, – не было ничего и быть ничего не могло, потому что из всего, что было в жизни раньше, ничто не могло называться настоящим, а только отблесками, тенями, стремлением воссоздать что-то, что едва появилось и тут же исчезло, оставив только слабый отпечаток на том, что подвержено силе воздействия пыли времени и волн убеждений.

Стыд этот – за любовь, за пренебрежение ею, за невозможность ее и за ее явность – был так велик, что невозможно было удержать в себе шквал воспоминаний, заставлявший Марфу с силой сжимать ладонями виски в стремлении унять те сожаление и боль, которые вдруг вспыхнули в ней. Грудь жгло, в глазах все прыгало, а в голове гудело, и Марфа, поднявшись после завтрака в свой номер, закрылась в нем и не выходила до самого вечера. Ей чудилось, что номер, в котором остановился Мелюхин, совсем рядом, и стоит ей выйти, как она тут же непременно встретит его.

Марфа даже собралась уехать из пансионата. В спешке она стала собирать чемодан, без разбору бросая в него вещи, пока случайно не задела вазу с цветами, стоявшую на столике, и та не разбилась на десятки осколков. Острый звук несколько умерил ее горячность, и Марфа замерла, посмотрела на разбитую вазу и цветы, что, рассыпавшись на полу, напомнили ей о чем-то трагичном, несчастливом, оставила свое бессмысленное занятие, решив, что следовать побуждениям, продиктованным неумением управлять собственными эмоциями, было бы безрассудно. Марфа переоделась, спустилась вниз, часто при этом оглядываясь и в то же время стараясь не встречаться ни с кем глазами, вышла из пансионата и направилась в сосновый парк.

Быстро смеркалось. На аллеях загорались желтые цилиндрообразные колпаки фонарей. Недалеко от берега озера светилась терраса, где постепенно собирались музыканты, которые готовились встретить наступающую ночь ласковыми звуками музыки. Кое-где по аллеям прогуливались постояльцы пансионата, фигуры всех двигались ровно, шаги их были прямы и неспешны, поэтому Марфа скоро успокоилась – хромой девушки нигде не было видно. Первая волна потрясения от встречи с Мелюхиным (который, кстати, не успел узнать Марфу, потому как она, опрокинув чашку с кофе, тут же поднялась из-за столика и ушла из ресторана через выход с самой веранды, минуя возможность быть замеченной Мелюхиным в состоянии крайнего удивления и смущения) улеглась в ней, и теперь, даже если бы ей снова представился случай встретиться с ним – а Марфа не сомневалась в том, что встреча неминуема, – Марфа считала себя способной поздороваться с Мелюхиным приветливо и сдержанно, как со старым и не очень близким знакомым.