Холодный мир

Вообще Руоль редко задумывался над этим, совершая какие-нибудь свои деяния. Угодно или неугодно богам, духам, Хоту, наконец? По большей части, ему всегда это было почти что безразлично, хотя он старательно, с серьезной верой исполнял все ритуалы. И на том обычно успокаивался. Если и волновало его, что дальше, то весьма поверхностно.

И сейчас это безразлично, говорил себе Руоль.

И, однако же… Хот принял предложенную им пищу.

Руоль поднял голову, смахнул льдинки с ресниц и уже смелее- и тело стало тверже- смотрел на Архатах.

Тот вырастал, приближаясь.

Бесился князец Ака Ака, заплывшие глазки его метали молнии.

Сгинули куда-то Акар и Кыртак, разбежались по море. Ага! Чуют вину за собой! Значит, это верный след. Наверняка укрывают беглеца. Пошел слух, что охотники подались куда-то на восток, в землю Тарву. Вот там их и сцапают. Обязательно выследят, схватят, притащат. Узнают тогда, как бегать от Аки Аки.

Ждать, правда, невыносимо.

Остальные тоже попрятались. Мерзкие, все виноваты! Всех найдут!

Пока калуты привели только придурочного Тынюра с женой Чурой. Этим, видно, ума не хватило в бега податься, хоть и считались они друзьями злодея. Простота. Толку с них. Едва ли они вообще что-то знают. Баба Чура, конечно, себе на уме, но не настолько уж. Ака Ака постращал их, шибко постращал. Что тут началось! Муж с женой бухнулись на колени, стали рыдать в голос, ползать по земляному полу, пытаясь поцеловать его ноги. Давно бы уже выболтали все, если бы хоть что-то им было известно. Особенно Тынюр, тот вообще не умеет ни секретов хранить, ни рот на замке держать. Насочиняет, бывало, выше гор, а потом и сам не помнит.

Тем не менее, Ака Ака велел запереть их на всякий случай- пускай потомятся.

Найти бы действительно виноватых!

Аке Аке было известно, что злодей- беглец навещал иногда могучего шимана Тары- Яха, на которого давно зуб имеется. Кто знает, шиман-то дружелюбно относился к злодею. Но Тары- Яха князец не решался трогать, хотя тот и зимовал где-то поблизости.

В начале луны Сурапчи, в день седьмой, день Иктенчан- трехлетнего олья, приехал на стойбище князца шиман Оллон- один из величайших шиманов, один из лучших шиманов.

Ака Ака встретил его как положено, с щедрым размахом, подобающим истинно великим. К каковым относил в первую очередь себя.

Как ни спешил князец Ака Ака, решено было несколько отложить основное дело, ибо давно пора было кормить Хота. Ранее, за всеми волнениями, князец и забыл совсем. Сейчас он сделал вид, что позвал шимана именно за этим, для помощи в совершении обряда.

Обряд совершили. Шиман скакал вокруг огромного идола как запряженный орон. Идол был доволен, весь перемазан свежей кровью и жиром, на голове его ветвились могучие рога- настоящие, тогда как сам идол был деревянным. Рога были велики, ветвисты, красивы. Прославленный священный орон когда-то носил их, теперь они принадлежали Хоту.

И хотя приход тепла и победа Хота стали очевидны задолго до совершения обряда (тут оплошал Ака Ака, запоздал малость), князец произнес речь:

– Теперь непременно наступит тепло. Я щедро покормил Хота. Кто еще предлагает ему такую сытную пищу? Воистину, только я один во всей море могу по-настоящему накормить великого Хота, я один его истинно насыщаю. Если бы не я, разве Хот смог бы побеждать Зверя, разве был бы он сыт, набирался бы сил для удара? Приходило бы тогда к нам тепло?

И все смотрели на Аку Аку в трепетном страхе, в суеверном благоговении.

Воспрянувшее солнце сверкало, отражаясь в снегах; огромные, вознесшиеся высоко над землей рога- словно диковинное дерево, тянущееся к небу.

Вскоре, уже после обряда, князец поделился с шиманом и основной своей проблемой. Тому, впрочем, давно все было известно, причем простыми человеческими способами, ибо, в основном, люди общительны. Однако во время рассказа Аки Аки старый шиман задумчиво произнес:

– Да- да… знаю, знаю. Открылось мне это.

Под конец Ака Ака высказал свои подозрения насчет Акара и Кыртака, по слухам, подавшихся куда-то на восток в сторону Тарвы.

Оллон покивал.

– Награжу тебя, щедро награжу! – воскликнул Ака Ака. – Только найди мне его. Пусть духи откроют тебе, укажи мне след.

Оллон, лицо которого было старым, темным, сморщенным и хитрым, напустил на себя мудрости, свет глубокого прозрения мелькнул в его глазах, задумчивым стало его лицо, ведь предстояла большая многотрудная работа, и шиман подчеркивал это всем своим видом. Он сказал тихим мудрым голосом:

– Да, нелегко будет. Не человек, а зверь тот злодей. Сильные духи его охраняют и им владеют. Но обряд будет! Я брошу им вызов. Я, Оллон- могучий шиман! Только я могу сделать это, только я в силах помочь тебе. Но…

– Я слушаю.

– Если злые духи заступят мне дорогу… возможно, их надо будет умилостивить.

– Э! Пах! Не хватил ли лишку? Я ведь и так щедро тебя награжу!

Оллон глянул на Аку Аку. Тот немного смешался. Шиман, все-таки.

– Будь по-твоему. Мне ничего не жалко. Теперь ничто не имеет значения. Лишь бы его изловить.

– Всего один олья, – смилостивился Оллон. – В данном случае больше не потребуется. Ну и. твоя благодарность совершающему обряд…

– Будет, будет тебе, не волнуйся. Я свое слово держу. Но мне нужен результат.

– В этом доверься мне.

– Вот и хорошо.

– Кудай (посвященный орон) потребуется особый. Чаалкэ- белой масти, без единого пятнышка.

– Ай, предоставляю тебе выбрать самому.

– Конечно, конечно, так и должно быть.

Оллон величественно расправил тщедушные плечи. Жарко горело пламя в очаге. В красных отсветах и колеблющихся тенях шиман показался выше, грознее.

– Эй, женщина! – позвал князец. – Наложи нам еще мяса, да побольше! Кушай Оллон, смело запускай руку в жир.

Орибон- специальный крюк, опустился в булькающий котел, от которого поднимался ароматный пар.

Снова стало уютно. Ака Ака радовался, надеясь на шимана. Правда, по-прежнему его грызла тоска, ибо не будет ему покоя, пока это дело не завершится. Оллон же сейчас был всецело доволен, млея в тепле и сытости. Никакие сомнения его не грызли.

И вот, в день Амаркин- шестилетнего олья- самца, в десятый день луны Сурапчи, шиман Оллон со своими помощниками совершил великий обряд поиска.

Однажды, давным-давно, странствовал по море Менавит Шаф. Ученый человек из совсем других краев.

Как-то, находясь в жилище Ихилгана, которого потом стали называть Отцом шиманов, Менавит вел такую беседу:

– Удивительно, – говорил он, – как человек все время приходит к одному и тому же.

Тогда еще все луорветаны говорили на одном языке, и Менавит Шаф этот язык знал. Это потом уже язык людей моры стал распадаться на диалекты по местностям, поскольку край их огромен, и луорветаны в нем разбросаны. Впрочем, во времена Руоля и даже сына его, богоподобного Ургина, все луорветаны понимали друг друга, различия были только в произношении, да иные слова в разных местностях употреблялись по-разному. Во времена же Менавита было еще проще. Он говорил, и слова его, не сразу, постепенно, но доходили до сознания луорветанов. Хотя он-то как раз частенько говорил о том, о чем простые жители моры вообще не имели раньше понятия, и использовал много незнакомых слов.

Пожалуй, Ихилган- будущий великий шиман, в доме которого Менавит Шаф жил какое-то время, был первым, кто понял странные речи. И прозрел. Правда, прозрел по-своему.

– Наше прошлое, – говорил Менавит, – от нас самих скрыто завесой забвения. Позади осталось что-то темное. Но кое-что сохранилось, кое- что мы знаем.

И я вижу, что вы, невинные дети тундры, повторяете извечный путь человечества. Ваш Хот- творец, но пока еще не бог. Однако и к вам придут боги, а там и… загробная жизнь, идолы, кровавые жертвоприношения.

– А боги- это кто? – спрашивал Ихилган. – И что такое жертвоприношения?

И Менавит Шаф рассказывал с простодушной наивностью, со свойственным ему фатализмом, вряд ли понимая, что творит в своей одержимости. Рассказывал не один день, не одну долгую зимнюю ночь. Его внимательно слушали. Со временем все уверовали, что Мыыну не человек, а некий посланец, пришедший открыть им доселе неведомый мир. Как это раньше-то никто не задумывался, какой он- мир?

А потом Ихилган стал шиманом. И слушали его, и потрясал он великими чудесами.

Был запоминающимся, потрясающим тот обряд.

Ревело пламя в очагах. Помощники подготовили для шимана бубен- нагрели кожу, подтянули, потом Оллон лично нарисовал на бубне кровью изображение материнского олья. После этого стали готовить самого шимана. Усадили его на расстеленную шкуру, затянув потуже все ремешки на ритуальной одежде- дабы духи не смогли утащить. Затем помощники встали вкруг, начали петь, держа за длинные ремешки будто бы запряженного шимана.

Ака Ака сидел поодаль на своем кулане, испытывая волнение много больше ожидаемого.

Оллон раскачивался в трансе, вдруг вскочил, дергаясь в ритуальном танце. Помощники натянули ремешки. Оллон заклекотал, зарычал, затрясся, завертелся на месте, поскакал вокруг очага. И все узрели чудо. Ибо шиман уже был не человеком, а неведомым зверем. Зверь запел:

Духи, скорее сюда летите!

Духи, летите ко мне скорее!

Вас вызываю своею силой!

Дайте ответ, окажите помощь!

– Уууу-рррр, – зарычал зверь, бывший шиманом.

Потом все услышали низкий, нечеловеческий голос духов, вырывающийся из уст Оллона:

Сильны злобные духи, заградившие нам дорогу.

Обернись птицей Хоп, великий шиман!

Порви заслоны враждебные.

Тогда ответ ты узнаешь.

А мы будем рядом- поможем.

Оллон вскричал, закружился.

– Быстрее! Быстрее! – воскликнул он. – Вверх меня бросайте!

Помощники подняли шимана на руки и быстро понесли по кругу.

И вновь все поразились. Ибо не было Оллона, а была птица Хоп.

Взмахнув крыльями, она воспарила, вырвалась сквозь отверстие дымохода, поднялась в небесную высь, обозрела свысока всю сияющую мору. Потом полетела туда, куда указывали духи, где виднелся след. Быстрее ветра, меж иных пространств, среди многослойных небес, на волшебных крыльях. Стремительно летела, неслась птица Хоп в окружении благорасположенных духов, которые всегда склонялись перед могучей силой шимана- великого, повелевающего.

Вот дорогу заступили злобные духи- словно мерцающие ледяные фигуры.

– А ну-ка! Пропустите! – вскричал шиман.

– Не пропустим.

– Ах, так!

Шиман выметнул из-под крыла головню; духи огня бросились вперед.

– О-о-о! Проклятый! Величайший! Погубитель! – закричали ледяные фигуры. И стали шипящими лужами.

Шиман полетел дальше.

– У-у-л-ли! У-у-ли! – клекотал он, и трясся, и пел.

Самое трудное еще впереди.

Вихрилась снежная крупа, вспыхивали тут и там во тьме огни, всполохи, текучие покрывала света. Птица Хоп стала снижаться к море, проносясь сквозь небеса.

И вот наконец они появились. Возникли из черной пустоты. Свирепые звери- духи. Этих так просто не проведешь.

Снова запел шиман:

Пропустите меня вперед,

Жестокие обитатели черных пространств.

Убирайтесь в ледяную бездну!

В силах ли вы тягаться

С великим шиманом Оллоном?

И отозвались звери:

О великий шиман

В образе птицы сияющей Хоп!

Не в силах мы, свирепые,

Совсем тебя одолеть.

Но знай, что много нас.

Надолго тебя задержим.

Или без боя пропустим.

Ведь ты велик и знаешь, что делать.

Выбирай же, великий шиман.

Страшная битва или…

– Не надо сражений, прошептал князец Ака Ака помертвевшими губами. У всех присутствующих замерло дыхание. Оллон приоткрыл один глаз и улыбнулся.

Страшные звери, слушайте!

Сразился бы с вами охотно.

Битва была бы славной.

Трепещите, ведь я победил бы!

Но сегодня мне некогда, звери.

Цель у меня есть иная.

– Тогда плати, – хором вскричали звери.

Шиман взмахнул могучими крыльями, завис, словно в раздумье.

– Так и быть. Чего же вы хотите?

– Ты знаешь. Только жрать.

– Знаю! Получайте и посторонитесь. Дорогу!

Птица Хоп понеслась вперед, на ходу отрывая клювом куски собственной плоти, швыряя их ненасытным зверям. Те хватали зубами кровоточащее мясо и с рычанием скрывались во тьме.

Это только орон, говорил себе Ака Ака, наблюдая как Оллон на плечах своих помощников вырывает из себя все новые куски мяса. Орон, тот самый- чаалкэ, жертвенный…

Но князцу было не по себе, по лицу его катились жирные капли пота. Он, как и все, видел, что шиман не просто извлекает мясо откуда-то из-под одежды, а разрывает собственную, живую плоть. Огонь по-прежнему ревел, бросая страшные тени на багровые пятна света, мечущиеся по черным, закопченным стенам. Дым и копоть.

Путь был свободен. Невредимая птица Хоп опускалась к море. Далеко от того места, где телесно пребывал шиман Оллон. Там виднелось несколько сопок, корявый лес, стадо диких уликов бежало в долину. Откуда-то из-за леса вился дымок костра. Птица Хоп устремилась в ту сторону.

…Близился обряд к завершению. Оллон шел вкруг очага, движения его замедлялись, тише звучал голос, медленнее ударял он в бубен.

Духи- помощники, вас отпускаю.

Славную помощь вы мне оказали.

Духи парящие, невидимки,

Вольно летите теперь обратно.

Шимана вновь усадили на шкуру, замкнули уста специальным действием, раздели, очистили.

Наконец Оллон пришел в себя.

– Ну вот, – сказал он обычным голосом, – я справился. Дайте скорее мне пить чистой воды!

Ака Ака вскочил в нетерпении, но торопить не стал. Он еще не совсем избавился от наваждения и сейчас смотрел на шимана с некоторой опаской и даже восхищением. Оллон поднял голову и улыбнулся.

– Говори, – не вытерпел Ака Ака.

– Был я птицей Хоп, далеко летел, указали мне духи путь. Спустился я и сам все видел. Духи сказали правду, – Оллон устало повел головой, ему сунули жирный, дымящийся кусок мяса. Он продолжил:

– На востоке, в местности зовущейся Тарвой скрылся беглец. Скрылся вместе с охотниками Акаром и Кыртаком. Недавно Акар скрадывал улика при помощи дулды. Толкал перед собой щит на полозьях, смотрел в прорези. Удачной была охота. Теперь братья сидят у костра, жуют мясо и смеются, довольные. Твой беглец с ними. Режет мясо ножом у самого рта и хохочет. Так я видел.

Ака Ака побагровел, потом, однако, злорадно воскликнул:

– Ага, значит, я был прав!

– Истинно.

– Спасибо, Оллон. Ты самый великий шиман. Щедро тебя вознагражу!

Довольный Оллон с воодушевлением впился в мясо остатками зубов.

– Ну, теперь не уйдет, – зловещим тоном сказал Ака Ака.

Толстые губы его растянулись в яростной ухмылке.

Время шло. Высоко забравшееся уже солнце словно бы обещало: непременно, непременно придет тепло. Скоро, скоро!

Небо было таким ярким, глубоким и чистым. Невозможно долго оставаться мрачным под таким небом. Руоль невольно, хоть и редко, но улыбался иной раз, когда взгляд его устремлялся ввысь. Целую долгую зиму, целую жизнь он не видел этого неба. Полной грудью вдыхал свежий, с запахом грядущего тепла воздух, от которого уже и отвык. Столько времени втягивал в себя колючий, сухой, морозный, а вот он- настоящий воздух!

Снега сверкали, нестерпимо сверкали под ярким солнцем, вся мора была наполнена ослепительным сиянием. Выходя на равнину, Руоль надевал сурапчи, как того требовало даже название луны, – козырек с узкими прорезями для глаз, чтобы снега не поразили слепотой. Свет повсюду. Будто компенсация за всю черную темную зиму. И скоро такой внешне незыблемый покров снега загорится в этом сверкании, станет исчезать, и расколются прочнейшие льды. Снова. Как и должно быть. Освободится мора от белой зимней шубы- неравномерно, постепенно, не везде, – и замрет на время. Перед буйным пробуждением. И родится тогда эдж- великая, радостная песня.

Время шло к теплу. Перевалила за половину луна Сурапчи. Руоль поселился в Архатахе, уже освоился, пообвыкся. Он, правда, до сих пор искал лучшее место, где мог бы поставить неподвижное жилище. Осесть окончательно. Врасти в эту землю корнями печали и изгнания.

Пока он обитал на склонах Архатаха, обращенных на север. Каждый день сквозь прорези козырька смотрел на тонущую в сиянии мору. Нет, говорил он себе всякий раз, нельзя оставаться тут, видеть это постоянно. Надо уходить на другую сторону. Лучше уж смотреть все время на Турган Туас.

Но Руоль не сразу решился. Ему так трудно было окончательно порвать последнюю, призрачную связь. Он не представлял себя без этого, ему нужно было видеть мору- ее белое, голубое, золотое сияние, где глаз, теряясь в пространствах и потоках света, не мог определить никаких границ. Каждый день. Знать, что она рядом, по-прежнему никуда не делась. Грустить, глядя на нее, изводить себя, и все же вновь и вновь приходить, замирать надолго на склоне, как правило, в вечерние часы, и смотреть, просто смотреть, ничего не делая. Глупо, конечно. Архатах, в конце концов, тоже мора. И даже то, что за Архатахом- все еще мора.

Однако Руоль не спешил перебираться на ту сторону. Он охотился целыми днями, смотрел за своими оронами, готовил еду, что-то мастерил, что-то чинил. Иногда просто бродил без дела, поднимался и опускался по склонам, выходил на равнину, забирался на снегоступах в корявый лес, где и зимой, и в тепло одинаково трудно ходить- настолько переплетались стволы и выпирающие корни искореженных деревьев, напоминая чудовищно запутанную рыболовную сеть. Зимой в таких местах всегда очень много снега. Даже на снегоступах ходить тяжело, а порой и опасно. Но зверь в таких местах водится, и охота часто бывает удачной, если повезет не утонуть в сугробах и не переломать ноги.

Как-то вечером Руоль сидел на облюбованной, торчащей из снега коряге (место вокруг было уже изрядно утоптано) и в привычной тоске смотрел на мору. Солнце садилось на западе, в краю жутких болот, о которых ходят мрачные легенды, ибо там обитают духи (а кто еще может жить в таких местах?). Вся мора, ее плоские равнины, ее холмы, силуэт огромной, похожей на кочку Серой Горы на востоке, все это вдруг залилось красным светом. Нежный, мягкий покров вечернего света ложился на снега, медленно отступая, вытягивая за собой длинные тени. В этот раз вовсе не нежным показался Руолю спокойный, приятный свет вечера. Он был зловещим, тревожным в его глазах. Руоль вскочил. На раскрасневшемся от ветра лице его проступили белые пятна, словно следы обморожения.

Вот. Вся бесконечная, величественная мора лежала под ним. Лучился над нею алый свет. Тени двигались, делая снега голубыми, потом синими, заставляя их темнеть все больше, и в них, как звездочки, вспыхивали блики, и алый свет колыхался, протягиваясь куполом по небу. Горизонт исчезал в туманной дымке.

– Кровь, – прошептал Руоль, – там кровь. А я сижу и смотрю туда. Нет! Суо!

Руоль затрясся, резко отвернулся и почти бегом устремился в свой торох, чтобы тут же с головой забраться в теплый кутуль- спальный мешок из ороньих шкур.

Не найти успокоения.

Опять и опять видеть лица. Руоль ворочался, не в силах расслабиться. Лишь усилием воли он не позволял себе закричать в голос, только глухое мычание прорывалось время от времени, когда совсем уже невмоготу становилось. Словно бы он страдал от ужасной физической боли, однако эта боль была намного глубже. Истинный Джар. Боль.

Руоль стонал, корчился, пока, наконец, не провалился в сон. Но сон был беспокойным. Злые духи преследовали его и там. Нападали один за другим. Бросались, впивались в беззащитного.

На следующий день Руоль был весь черен лицом, он был слаб и шатался, руки его дрожали.

Это был двадцатый день луны Сурапчи- Суама, день стада домашних олья. Именно в этот день Руоль принял решение, оборвал последнюю нить. Прочь. Не видеть больше северных пределов моры. Дальше на юг, выше, в глубь Архатаха, на ту сторону. Найти там хорошее место, поставить жилище, осесть. И если доведется кочевать, то далеко, далеко от прежних, некогда дорогих сердцу мест.

И Руоль отправился вверх по тропам Архатаха, не оглядываясь назад, вместе с верными Куюком и Лынтой, думая со всей обреченностью, что этот отрезок окажется последним в его пути.

А духи по-прежнему преследовали его, дышали неземным холодом в самую спину. Руоль пытался умилостивить духов. Кормил их, просил, рыдал или кричал:

– Оставьте меня! Оставьте!

Но духи не оставляли. Кусали, грызли, насылали злые сны. А в тех снах почти каждую ночь являлись Руолю лица, образы былого, нещадно тянули его в прошлое.

Жил в море жизнерадостный, сильный, свободный как ветер луорветан, которого звали Урдах. Потом его чаще называли отец Стаха, поскольку его старший сын носил такое имя. Среднего сына Урдаха звали Саин, младшего- Руоль. Была у него еще дочь- Туя- ровесница- двойняшка Стаха, старшего сына, и другая дочь- Унгу, – годом младше маленького Руоля. Жену Урдаха звали Айгу.

Удачливым охотником был Урдах, и веселым человеком. Его взрослый сын Стах тоже был охотником. Старшая дочь Туя ушла из родительской семьи, выданная замуж за Аку Аку- весьма богатого луорветана, год от года становящегося все богаче. Знакомые с Урдахом люди говорили, что растет уважение к Аке Аке, что выгодно отдать дочь за такого человека. Ака Ака увидел Тую случайно на празднике во время эджа, и вскоре родителям пришлось решать судьбу дочери. Сам Урдах мало что знал о будущем родственнике, но ничего плохого не слышал, многие даже хвалили. К тому же, Туе жених приглянулся, а для доброго Урдаха это было немаловажно. Так Туя и стала женой Аки Аки, который до того времени вдовствовал, и от первой жены у него была дочь- ровесница Унги, младшей сестры Руоля. Ему было пять зим, а Унге четыре, когда старшая сестра Туя, которой исполнилось семнадцать, вышла за Аку Аку. Он тогда тоже был молод, моложе тридцати. Со временем он действительно становился все богаче, все влиятельнее. Наконец стал князцом, объявил своими многие земли, начал распоряжаться свободными луорветанами по своему хотению. Говорили, что его уже не узнать и что им завладели духи. Впрочем, жену свою он любил и относился к ней хорошо. А больше всех он любил свою единственную (ибо Туя так и не понесла) дочь Нёр- ни в чем она не знала отказа.

Урдах ошибся. Никакой выгоды оттого, что заимел такого богатого, могущественного родственника он так и не получил. Семья его так и осталась бедной, потому что в основном они жили только охотой, а она бывает разной- когда удачной, когда нет. Скиталась, кочевала по бескрайней море семья Урдаха. Через три зимы после свадьбы дочь Туя традиционно навестила родителей. Приехала с подарками, в роскошной одежде, незнакомая, прекрасная. Изменилась Туя, отдалилась, хоть и рыдала сперва на груди матери, хоть и выслушивала со смирением, как счастливый отец журит непутевую дочь, чтобы скрыть радость и волнение. Но Туя теперь была другой, она и говорила по-иному. Она теперь была госпожой.

Погостила, а потом уехала, не задерживаясь излишне. И позабыла родителей.

Пришли суровые зимы. Невыносимые холода даже для привычных луорветанов, которые с раннего детства ползают в сугробах, с вечно обмороженными щеками и носами. Всем жителям моры пришлось тогда тяжело. Даже Ака Ака терпел лишения, впрочем, он тогда уже встречался с Высокими, да и в любом случае, особый голод ему не грозил. Но в той или иной степени доставалось всем. И уж естественно, беды не могли не коснуться семьи Урдаха, которой и в лучшие-то времена не особенно сладко жилось.

Сначала заболел средний сын Саин. Болел тяжело, и с каждым днем ему становилось все хуже. Горевали родители, но ничего не могли поделать, чтобы вырвать Саина из холодных когтей болезни. Почти все добытое на охоте Урдах отдавал духам. Но даже это не помогало.

В ту зиму семья кочевала далеко ото всех, но случилось чудо- их нашла известная шиманка по имени Кыра. Молодая, но уже очень сильная.

– Проведала про твое несчастье, добрый Урдах, – сказала она. – Я помогу, однако придется тебе кое-чем пожертвовать.

– Что угодно, – сказал Урдах.

– Твой молодой черный орон.

Кроме упомянутого орона, которого так и звали- Харгин, у Урдаха оставалось всего три олья: самец, самка и туют- ороненок. Урдах, не задумываясь, сказал:

– Бери.

– Мне он не нужен, – покачала головой Кыра. – Саин болен. Я возьму его болезнь и загоню в харгина. Потом ты отпустишь его на волю. Олья выживет, присоединится к уликам, будет свободно жить и бегать где захочет. А твой сын выздоровеет. Но только отныне он будет связан с этим ороном. Если с харгином что-нибудь случится, болезнь вырвется и может вернуться. Но может быть, и уйдет куда-нибудь еще. Поверь мне, это лучшее, что я могу сделать. Иначе Саин умрет.

– Прошу тебя, сделай так, как нужно.

И Кыра все сделала. Урдах отпустил орона на волю, когда в нем оказалась болезнь Саина, и тот убежал. Впервые за долгое время Саин уснул спокойно.