Трансвааль, Трансвааль

– А все к тому, баба Груня, чтоб у новинских мужиков не старилась кожа на шеях, – рассыпчато смеялась Марина. – Пускай оглядываются мне во след, черти небритые!

С такими словами новинская Лешачиха, покачиваясь на «сплясанных» лодочках на высоком каблуке, подплыла к своему новому подворью величавой хозяйкой. И ни минутой раньше, и ни минутой позже. В самый-то раз, когда загорелый до черноты отпускник-балтиец, сидя на коневом брусе, прибивал к среднему стропилу длинный шест с венком из полевых цветов: «Хвала хозяину и возблагодарение мастерам!»

– Венец и делу конец! – известил на всю округу Иона. И в знак свершенного «душеугодного» дела, как сказал бы Ионкин дед, замахнулся по-молодецки и, словно к себе на потолок, запустил свой чудо-молоток за плывущее над головой белое кучевое облако. Авось еще, мол, и пригодится!

Счастливая Лешачиха, ведя за собой уработавшуюся веселую колготную толоку в застолье под сень Ионкиных яблонь, на радостях заставляла выразительно крякать ухмылистых мужиков, видно, замахивавшихся в уме черт знает на что… Перед веснинским крыльцом она, как бы ненароком, прикачнулась к плечу гостя, игриво шепнув:

– Все думала, кого пригласить в крестные сыну Шурке… Давай покумимся с тобой, флотский.

– Раз надо, так надо, – шутливо согласился балтиец. – Выноси своего колорадского жука, сейчас пойду искупаюсь с ним в заводи под вербами Вера – Любовь – Надежда – и все кино! И будем справлять крестины вместе с новосельем.

– Я говорю тебе дело, а ты смеешься, – обиделась Марина.

– И я про то же… Великая княгиня Ольга целый народ окрестила в реке, и все дела!

Забоявшись, как бы мастеровой флотский не забалагурил ее предложение, Марина выхватила из его рук топор и бойко проплясала вверх по добротным широким веснинским крыльчинам, четко выбивая каблуками: «У Шурки будет крестный!»

С крыльца она сошла уже босая и с румяным, лыбившимся спросонья, голышом на руках: Новинская Божья Матерь да и только! Передавая из рук в руки свое сокровище, она на полном серьезе предостерегла принимающего ее дар, пусть даже и временно:

– Только в воду-то далеко не забредайте…

– Все будет, как в лучших домах Лондона, – успокоил новинскую Богородицу морячок и великодушно предложил: – Айда, и ты с нами купаться!

– Что ты, что ты?.. Раз собрался крестить сына… мне нельзя с вами купаться. После родов я еще не причащалась. – И Марина в какой-то смятении, не умеючи обнесла себя крестом, шепча с покаянием. – О, Господи, Господи…

Балтиец, охваченный каким-то безудержный весельем, смело подтянул свободной рукой к себе будущую куму и, изловчившись, смачно влепил горячий поцелуй в ее припухлые губы:

– Вот и причастилась!

– Совсем ошалел, флотский! – испуганно отстранилась Марина, озираясь по сторонам: уж не смотрит ли бабка Груша, как озорует ее санапал волыглазый. Но и осуждения на ее светившимся благом лице – не было.

Так балтиец под занавес своего взбалмошного отпуска еще покумился и с Новинской Лешачихой… От всех свороченных в отпуске «душеугодных» дел в родных палестинах, в нем как-то само собой забылись все обиды к своей деревне за сгубленный его именной сад. И он, словно бы после живительного причастия сил небесных, с легкой душой отбыл дальше править службу Отечеству.

Глава 13

Климу Ворошилову письмо я написал

…Будучи уже бравым моряком-балтийцем, но все еще оставаясь в душе крестьянским сыном, Иона Веснин нет-нет да спросит себя: «Неужто и вправду надо было сгубить мой сад?» И всякий раз он, не находя ответа, только как бы сыпал соль себе на незаживающую рану…

В последнюю зиму долгой флотской службы, когда балтиец Иона Веснин тосковал в преддверии своего возвращения в Новины, деревня сама позвала его к себе. На последний поклон к его любимой бабке Груше.

Застал он ее уже под святыми образами со смиренно скрещенными на груди, будто выпиленными из глины, натруженными руками, в которых горела тонюсенькая, как макаронина, свечечка. Потом были хмельные поминки. За столом разговор шел хотя и об ушедшей на вечный покой Аграфене, колхознице-великомученице, а в мыслях-то новинцы пеклись о себе, живых. Среди скорбных вздохов нет-нет да и обронит кто-то с тревогой, словно на колхозном отчетно-выборном собрании:

– Люди, как жить-то станем далее, а?

– Воистину, дожились до ручки, не стало у людей ни хлеба, ни муки, хошь в бутылку полезай, жуть! – неуместно и не ко времени скулемесил хозяин дома Данила Веснин, и разразился каким-то шальным хохотом, давясь своими любимыми словечками: – Ужасть! Жуть!

– Хватит тебе издивляться-то! – толкнув ему в бок локтем, шепнула жена Параскева-Пятница, крестная балтийца. – Опомнись, причумажный, ведь не на сварьбе любимого племяша сидишь.

Данила Ионыч, вздрогнув, пьяно посуровел и грохнул кулаком по столешнице:

– А теперь, флотский, слухай мою команду! Прямо скажу, дорогой племяш-крестник, с твоим неуемным норовом украшать землю яблоньками да цветиками, – не планида тебе вертаться со службы в деревню… Море топорами не забросаешь, жуть!

– Верно, сусед, глаголишь! – громоподобно поддержал дядю бригадир-полевод Серафим Однокрылый. – Плеть обухом, обченаш, не перешибешь! – И Сим Палыч обнял своей разъединственной ручищей за плечи соседа, по-свойски пободался с ним лбом и тоже не к месту запел свою фронтовую-заупокойную:

Эх, любо-любо-любо, братцы, жить,В танковой бригаде весело служить!Первая болванка попала танку в лоб,Механика-водилу вогнала прямо в гроб.

Это была его любимая песня-память о «Крылатой» танковой бригаде маршала Конева, в которой он, Сим Грачев, как автоматчик-десантник на последнем году войны катался на танковой броне под прикрытием брезента, чудом оставаясь в живых, за что танкисты прозвали его, как и в Божьем писании говорилось о святом тезке-преподобном, Серафимом Огненным! Уж покалеченным войной он стал на селе прозываться Однокрылым.

Разлюбезных соседушек, которых покойница бабка Груша на вспомине легком, царство ей небесное и пусть земля ей будет пухом, называла одного за безрукость, другого за безногость «фронтовыми обрубышами», никто не утешал: какие поминки на Руси – без слез и стенаний? И лишь высокая, статная старуха в черном, по-деревенски Марфа-Державный Гвоздь, она же и Новинская Мать убиенных на войне трех сыновей, и Вдова-Кремень пропавшего без вести мужа на зимней финской войне, скорбно заметила, обращаясь к поминальному служилому гостю:

– В жизни-то, месяц ясный (она всех парней в деревне так называла, видно, в каждом видя одного из своих сыновей), всяко и разно бывает. Однажды, ни с того ни с сего, вдруг и курица запоет по-петушиному; а собака – ни свет, ни заря – взвоет на ясные звезды самой смередушкой.

Но бравого балтийца, которого вот уже пятый год подковывали на политзанятиях светлым будущим, не так-то просто было вогнать в уныние. Он свято верил, что в деревне все поправимо, дай только ему, новинскому Ионе-Преобразователю Природы, закончить срочную службу отечеству и вернуться к себе домой на лесистые кручи Бегучей Реки Детства.

– Да что вы все тут отпеваете-то себя раньше времени? – начал он совестить поминальное застолье. – Газет, что ли, не читаете? Радио не слушаете? Такую войну выиграли… Природу преобразуем… Наконец, космос штурмуем! А скоро и реки станем поворачивать вспять… С каждым днем страна идет на подъем, а мои земляки хорошие умирать собрались. Это получается уже какое-то большое кино!

– Такое, сусед, аграмадное кино смотрим кажин день, што мужики из антиресу и пупы надорвали. А через это и порты перестали, обченаш, держаться на наших сраках! – с надсадом крякнул бригадир Грач-Отченаш.

Не утерпел, чтобы снова не съерничать, и его задушевный сосед Данила:

– Во жисть пошла в деревне, племяш-крестник: ешь газеты, пей кино, радиом закусывай, жуть!

А наутро по трескучему морозу, в начищенных ботиночках – вжик! вжик! – балтиец, пользуясь краткосрочным отпуском, пришел в правление, чтобы испросить лошадь привезти дров из лесу для своих осиротевших крестных. И видит такую картину. Под портретом лыбившегося дородного лысоголового Вождя, прозванного в народе этой болотно-лесной стороны за его надуманные реформаторские отчебучи, донельзя просто – Микитой Кучерявым, сидит за обшарпанным столом хмурый председатель. У стен, где можно только притулиться спиной, расположились на корточках не менее смурные, небритые мужики, нещадно изводя себя едучим самосадом.

– О чем кручина, земляки? – здороваясь, бодро спросил гость.

– Да вот… по осени объединили десять нишших деревень… Разжидили и без того жидкое дерьмо, а теперь и не знаем, с какой стороны подступиться к разоренному нужнику, – попечаловался председатель, не упуская случая пошпынять перед гостем своих замурзанных подданных. – Соскребли все последние крохи, купили пилораму для локомобиля, а установить ее на место в такую стужу у них, чертей нечесаных, видите ль, не хватает духу. А доски надобны позарез – во как! – И он обреченно чиркнул ребром ладони себе по адамову яблоку, ходившему ходуном от волнения.

– Так в чем же дело, мужики, неужели испугались мороза? – спросил бравый балтиец, забыв, за чем пришел в правление.

В председательской чехарде в ту зиму был снова из местных – Егор Мельников. И вот, хорошо зная заводную веснинскую породу, он сразу смекнул, что нельзя упустить шанс – сдвинуть с места застопорившееся дело. Выпростал из-под стола лядащие, после какой-то давней хвори, ноги, и этак с затравкой, усмешливо говорит:

– Родный, дак стаскивай с меня катанки и с Богом! А я тут, по-стариковски, пофоршу у печки в твоих флотских штиблетах.

И вот, пока шла переобувка председателя с гостем, расшевелились и мужики, вставая на ноги:

– Оно, артельно-то, и отца родного не страшно колошматить!

Так, с шутками-прибаутками, они и выкатились из тепла на лютую крещенскую стужу. Обутка у всех – латаные-перелатанные резиновые чеботы. И только у балтийца на ногах были председателевы подшитые катанки. Как подсказали мужики: «Разъединственные на весь аховград имени нового Вождя Микиты Кучерявого» (да еще и с довеском) – «…Разорителя Земли Русской!»

И вот, вооружившись ломами, кирками, лопатами и топорами, новинские аховградцы под верховодством «флотского старшо́го» за дело взялись смело и рьяно. Мужики долбили промерзшую до самого испода землю для сруба под фундамент пилорамы, хотя и матерились на чем стоит белый свет, но и не отступались, задоря себя подначками:

– В нонешнюю лютость и заклятому врагу не стал бы рыть могилу…

По срокам здравого смысла невозможно было б поверить наперед в крутой замысел ухватистого молодого устроителя с техническим образованием, шофера первого класса. Но, как бы там ни было, через неделю – столько оставалось отпускного, похоронного, времени у балтийца пребывать в Новинах – пилорама уже стояла на полутораметровых болтах, пропущенных через сосновый сруб, который изнутри забутили каменьем с засыпкой пустот гравием, а затем еще и залили водой. Остальное доделал окрестный инженер-воевода Красный Нос, сковав трескучим крещенским морозом фундамент из дерева, камня и воды в нерушимый монолит. И дело было сделано (непостижимо в такую-то стужу!) без проекта и без вездесущего райкомовского догляда и занудистых понуканий, а на голой-то людской смекалке. Да еще и – «за так», и от всей-то души! Зато эта первая в Новинах пилорама будет исправно служить людям многие годы, напоминая селянам о неукротимой молодости новинского умельца по прозваниям Иона-Преобразователь и окрестный Мичурин.

В те зимние дни великой ломки селянского бытия при вожде-реформаторе Миките Кучерявом новинцы не могли нарадоваться малым:

– Ежель вот этак-то захотеть да взяться за дело как следно, много можно б сделать доброго в деревне.

– В отца и деда пошел корнем наш флотский: Мастак от Мастаков! – как бы от всего новинского схода вынес благодарность отпускнику-балтийцу бригадир Грач-Отченаш. – Тот тоже незадолго до Великой Отечественной однажды задумал да и смастерил деревянную машину чудо-юдо, льнотрепалку на восемь персон!

И это не рядовое для Новин событие – пуск пилорамы – окрылило и отпускника. В последнюю ночь перед отбытием для продолжения срочной службы, после веселой плясовито-песенной отвальной, а затем и безутешных раздумий о родной деревне, он никак не мог уснуть от маяты. А когда балтийцу стало совсем невмоготу от бессонницы, он уже далеко за полночь сел за стол и на одном дыхании накатал прошение… на имя Председателя Верховного Совета Великой Державы, высыпав перед ним, будто из мешка, как перед отцом родным, все без утайки: в каком состоянии находится нынешняя, мол, деревня. И в частности Новины, вольно расположившиеся с незапамятных времен на крутых берегах Реки.

Казалось, с чего бы ему так, изводясь, печься, если родная деревня сама отторгла его от себя, как прокаженного. А вот, поди ж ты, все эти годы флотской службы что-то точило, маяло его… Ох, и зараза ж эта родная сторонушка! И какой только фортель не выкинешь ради ее благополучия. В неуемную, горячую голову Ионы, даже страшно подумать, втемяшилась навязчивая идея: подвести временные часы судьбы. Решился просить о своей досрочной демобилизации. При этом, уверяя Верховное Лицо страны, что ничего, мол, страшного не случится для славных Вооруженных Сил в мирное время, если он, старшина первой статьи срочной службы, выйдет на гражданку на полгода раньше. Зато одна деревня, «стоящая на карачках» (так и написал!), окрепнет и встанет на ноги. А он, бывшей садовод, уже будущей весной снова посадит на солнечном угоре сад вместо сгубленного горе-правленцами…

Военный моряк искренне надеялся, что старый служака-рубака, взошедший на сугубо цивильный пост великой державы, правильно поймет и оценит его благие земные устремления. На такой доверительно-государственный разговор в письме он решился, видимо, по подсказке жившей в нем довоенной песенки из букваря: «Климу Ворошилову письмо я написал».

* * *

По возвращении балтийца из краткосрочного похоронного отпуска к себе в часть Иону Веснина вскоре вызвали в гарнизонный Особый отдел. Вернее, его туда отвел замполит, тщедушный капитан Карасиков, который всю дорогу, качая головой, тяжко вздыхал: «Это надо ж? Надо ж?» У старослужащего моремана от догадки аж заныло под ложечкой. Отдел, куда они, поспешая, топали, ведь неспроста называется «Особым» и пишется с большой буквы.

Ему помнилось, что родной военкомат прислал «телегу» о том, как он, бывший новинский Мичурин, за сгубленный правленцами его колхозный сад раскокошил дрыном окна в правлении…

Или и того хуже. Прислали досье на его деда покойника, в свое время известного на всё Мстинское приречье Мастака деревянных дел Ионыча. А самого́ мастера высочайшей руки заслали валить лес с темна до темна.

Лощеный черноусый майор-особист, свирепо сверкнув пенсне, в упор спросил, выборочно делая ударения на букве «а» и тыча в небо указательным пальцем:

– Кто вам пАзволил лезть в высшую инстанцию страны через голову свАих кАмандиров?

У балтийца сразу отлегло от сердца: одно дело – нарушение внутреннего Устава, другое – политическая авантюра.

А особист, входя в раж и тыча ему в лицо узнанным им письмом к Климу, продолжал осатанело стращать:

– А вдруг бы твоя пАсквильная пАчкотня, в которой ты выпячиваешь временные недостатки славной кАлхозной деревни, попала в руки наших недругов за рубежом? И особенно за Акеаном!

– Да я, товарищ майор, только чуть копнул в своем письме, – со святой простотой открылся балтиец, радуясь открыться о наболевшем живому человеку, а не через письмо или газету. – На самом же деле, сейчас в деревне, как сказанул мой родной дядя Данила на похоронах своей матери, моей бабки, дожились наши колхознички, мол, воистину до ручки: не стало у людей ни хлеба, ни мучки, хошь в бутылку полезай… А наш сосед, бригадир Грач-Отченаш, бывший фронтовик, так еще чище сморозил хохму: «Счас, флотский, в деревне крутим такое большое кино, что у мужиков со смеху, от надсада, и порты перестали держаться…»

– Так-так-так! – зачастил особист, хватаясь за ручку на столе, как за наган в кобуре. И спешно застрочил на разлинованном листе, вежливо подбадривая своего собеседника, словно лаская корову во время дойки, чтобы та без утайки отдала все молоко. – Та-ак… ГАвАрите, гАвАрите… Та-ак!

А когда лист был исписан с двух сторон, особист каким-то натренированным жестом растопыренной ладони хлестко развернул его «лицом» к своему разоткровенничавшемуся не в меру собеседнику и нервно приказал:

– А теперь сей дАкумент извольте пАдписать!

– Зачем? – спохватился балтиец, догадываясь о недобром.

– А это на тот случай, если в твАю бАранью башку втемяшится Ахота еще куда-то стрАчить свАи грязные пАсквили… Например, к Мао в Китай или в ООН за Акиан. – И как бы сводя свою резкость на шутку, бесцеремонно рявкнул: – Теперь будешь у нас пАд калпаком! Что, не пАнятно?

– Никак нет, все как есть ясно, товарищ майор! – отчеканил балтиец.

– Так-то будет лучше! – рявкнул особист, как бы прислушиваясь к своему голосу с отзвуком металла. И топыря черные усы и пуча и без того навыкате темные нахрапистые глазища, дал дельный отецкий наказ: – Так что служи, как служил… И не чирикай! Теперь-то все уразумел, тАварищ старшина первой статьи срочной службы?

– Так точно, товарищ майор ОсобОтдела! – с каким-то бравым рвением гаркнул Иона, чуть было не ляпнув вслух: «Ну, точь-в-точь Лаврентий-гад!».

И перед ним, будто в яви, всплыл киножурнал из серии «Новости дня», впечатавшийся в его память как бы подковой в лоб, «великая скорбь», в котором главный особист страны в дни похорон вождя вождей с трибуны мавзолея, будто с церковного амвона, клялся перед замордованным, а теперь еще и осиротевшим людом, словно забивая в их опустевшие головы по последнему гвоздю:

– Ге-рАи-чес-кий сАветской народ пусть знает, что руководство партией и страной находится в надежных руках!..

И еще запало в память балтийцу из того исторического киножурнала «великая скорбь», что державная Красная Площадь будто бы была вымощена – не строгой брусчаткой, а людскими заплаканными ликами. И то, как на яром зимне-весеннем солнце грозно сверкала наточенными кинжалами стальная оправа уже знакомого всем пенсне на взбугоренном переносье…

В те черные для страны дни и балтиец, после очередного поминального политзанятия, которые просиживал со своими опечалованными сослуживцами в «Ленинской комнате», со спазмом в горле и со слезами на глазах в страхе, будто перед кончиной света, как-то оставшись наедине перед алтарем вождя, убранным в траур, тоже не сдержался во всенародном плаче. И в порыве безутешного горя, выхватив из кармана ножичек-складень, нацарапал на гладкой стене, под бутафорскими «Боевыми Знаменами», скрижаль-клятву:

«ВЕЛИКИЙ СТАЛИН БУДЕТ – ВЕЧНО! – ЖИТЬ В НАШИХ СЕРДЦАХ».

А через какое-то время, как бы ненароком, заскочил в «святилище боевой славы», глянул на стену и глазам своим не поверил. На своей священной «клятве» он с негодованием разглядел крамолу, надписанную поперек его искреннего признания, видно, гвоздем:

«Плачь, рыдай, олух царя небесного, а я, твой искренний благожелатель, от души радуюсь и хохочу: ха-ха-ха-ха! Март, 1953 г.»

И та гнусная «резолюция» поразила его, пожалуй, больше, чем сама кончина Великого Кормчего. В те дни он не мог допустить даже и мысли, что кто-то рядом не скорбит вместе с ним…

Возвращаясь из гарнизонного «Особняка», побитый балтиец вдруг бодро замурлыкал себе под нос что-то из маршевого звучания, чем умилил замполита, который искренне порадовался за подчиненного:

– Гляжу, полегчало на душе-то! Оно всегда так и бывает: хорошая взбучка от старшего по званию – залог политического здоровья для младшего.

– Аг-га! – дурашливо согласился Веснин, переходя на потешный строевой шаг, высоко задирая колени. И он громко запел, не обращая внимания на прохожих, бывшую строевую песню в учебном отряде по прохождению курса молодого матроса, когда возвращались с полигона:

Климу Ворошилову —Письмо я написал.Товарищ Ворошилов —Народный комиссар!Товарищ Ворошилов,А если на войне —Погибнет брат мой милый,Пиши скорее мне!Товарищ Ворошилов,Я быстро подрасту,Встану вместо братаС винтовкой на посту.

– Вот видишь, видишь! Даже мальчишка, и тот понимал, что такое – быть у Родины с винтовкой на посту, – с упреком заметил въедливый замполит. – А ты… бывалый балтиец краснофлотской стати, замыслил подбить Верховное лицо страны на досрочный дембель для себя. Ведь это можно было б расценить и по-разному. И как коварный замысел на дезертирство, прикрываясь патриотизмом. Так-от! Вот что я тебе скажу, товарищ старшина первой статьи срочной службы. Тебе еще крупно повезло. Стыдись, краснофлотец! Надеюсь, поди, и стыдно?

– Аг-га! – опять охотно согласился балтиец, продолжая потешно отбивать печатный шаг. И как бы передразнивая черноусого красавца-особиста, назидательно, с тем же кичливым акцентом, заметил хлопотливому «батюшке» в погонах: – А вообще-то, Вы, товарищ Карасиков, как я погляжу, пре-бАль-шущий Карась!

И на припев своей любимой песенки детства он весело соскоморошничал голосом старшины-служаки «учебки», переходя на попурри:

Ро-О-ота, разь! Разь!Левой! Левой! Левой!Красная Армия – ВСЕХ – сильней!Красная Армия – ВСЕХ – сильней!

– Сейчас же прекратите паясничать! – последовала команда…

Так Иона своим нетерпением помочь страстью и делом родной деревне, «стоящей на карачках», чуть было не смазал себе долгую безупречную службу Отечеству…

Глава 14

Деревенские отчебучи

Встань, иди в город великий…

(Из жития Ионы-пророка)

На последнем месяце службы балтиец Иона Веснин получил из Новин от дяди-крестного письмо-предостережение: «…так мы и живем, племяш-крестник: много нового, да мало хорошего. Один Вождь ушел, другой пришел, а жизня в деревне не становится краше. Все идет, как и допрежь в судьбине нашего довоенного жеребца-пробника – все по зубам да по зубам мужику…»

Нет, не внял намекам дорогого сродника самонадеянный балтиец, после демобилизации вернулся-таки и свои Новины, хотя многажды клялся-божился, что больше и ногой не ступит на родные стежки-дорожки. И вместо радушного одобрения односельчан бывший садовод встретил к себе холодок и откровенное осуждение:

– Все бегут сломя голову в город, а ты, такой-то ражий малец, по доброй волюшке рвешься в деревню, к земле и навозу.

А его любимая тетка-крестная, дядина жена Параскева-Пятница, даже всплакнула жалеючи:

– Крестник, ты забыл, что заповедовала твоя бабушка Груша и своем последнем слове к тебе. Штоб, пока не поздно, уезжал из деревни куда гляделки глядят, ибо при худом хозяине ретивая лошадь долго не живет.

Зато его родной дядюшка, несмотря на свои многократные отворотные упреждения, несказанно обрадовался приезду настырного племяша:

– Помни, крестник, за одного битого – двух небитых дают!

Для недавнего балтийца опять была «первая поворотная» весна с ее сиреневыми рассветами, беспричинными вздохами и тревожными ожиданиями. Но она не стала для него, как хотелось бы ему, вновь возрождающей. Когда надо было сажать яблони на речном угоре, на месте сгубленного его – «Ионкиного Сада», он лихо разъезжал на Дезертире, впряженном в таратайку. В ту весну в их болотно-лесной глухомани, с центром в Новинах, создавался не просто укрупненный колхоз, это было в его отсутствие уже трижды, но агроград, названный свыше в честь главного закоперщика гигантомании страны. Подгоняли под один, как ерничал новинский Данила-Причумажный, «лыковый обруч тринадцать нишших деревень». А само нововведение – «агроград» – припечатал метким словцом: «Аховград».

Чтобы придать видимость массовому очередному общественному движению, неуемный райкомовский корпус толкачей (по вывозке навоза, сбору золы, куриного помета, отелу, случке на фермах, севу, сенокосу, уборке – да мало ль разных дел в деревне!) своим мельтешением не только мешал живому делу, но еще и плодил вокруг себя местную тунеядь-порученцев, перепорученцев, наставников, ответственных, а то и плохо скрытых стукачей.

По возвращению балтийца со службы, в награду за верность к родной стороне, его тут же избрали освобожденным комсомольским вожаком. На что еще его дядя неодобрительно заметил:

– Только гляди, племяш, не сломай себе шею на каурой синекуре!

И с первых же дней на новом поприще главной заботой бывшего садовода стало не сады садить на речном угоре, а… наглядная агитация. Чтобы не подвести районных глашатаев по переворачиванию мира и по обгону далекой хваленой Америки по молоку и мясу в великих «скачках» века, он, не передоверяя никому из мальчишек, самолично расклеивал на бревенчатых стенах домов и щелистых дверях коровников, утопающих в навозной жиже, красочные плакаты-лубки образцово-показательных поселений из светлого будущего, словно бы увиденного с птичьего полета самим Господом. Это были расчерченные под линейку широкие бульвары, застроенные виллами не из нашей жизни и не про нас, и без всяких намеков на хозяйственные постройки для живности. В центре Дом культуры с колоннами до небес, перед которыми пятиконечная звезда-клумба из алых цветов, оглавленная аляповатым бетонным истуканом, смахивающим на здравствующего «кучерявого» вождя.