Трансвааль, Трансвааль

– Ну, барышня, хватит тебе хмуриться… Поди, уж надоело в девчонках-то ходить?

И с этими словами боец вытащил из-за пазухи солдатскую ушанку. Бог знает, где он ее раздобыл. То ли «приглядел» себе про запас, когда вез в тюках не передовую солдатское обмундирование, то ли поутру успел выклянчить у старшины, как на духу открывшись о своих ночных «пушкарях».

– Да стаскивай платок-то с головы и скорей надевай шапку!

– И со звездочкой! – наконец-таки ахнул от удивления мальчишка, думая, что это ему блазнится все тот же солнечный сон на ромашковом бугре по-над кряжем бегучей реки своего Детства, где играл в догонялки с Танькой-Рыжулей.

– По теперешним временам никак не можно без звезды, сынок, – сказал боец, оглаживая на голове мальчишки новую мятую солдатскую ушанку.

И, довольный своим поступком, знай покрякивал: – Ах, и хорош подарок!.. Это тебе, сынок, – от папки твоего…

– Дядя, а ты что, папку моего, Коня Горбоносого видел?!

– Ежель еще не довелось, так обязательно свидимся, – обнадежил боец своего гостя. – У войны теперь по всему видно дорога будет длинной. Ох, длинной! Враг-то вон куда двинул: на треть страны, подумать только! Охо-хо-хохонюшки… А ведь еще совсем недавно пели в своих псаломах: воевать, мол, будем только на чужой земле, а своей – ни пяди, никому не отдадим! Вот и допелись, доразмахивались шапками. Теперь попробуй отвоюй эти профуканные пяди: сожженные деревни и города. Как бы не надорваться… А ведь это сделать, сынки, надо! Другого нем теперь не дано… И вот встренусь с вашими папками на дымных фронтовых дорогах – а их будет до Берлина немало – и обязательно расскажу им о вас, «пушкарях», как вы в трудную годину подмогнули им одолеть лютую вражину своим снарядиком, найденным на поле боя. С такими сынами и маткам их не страшно жить, мол, в сожженной деревне. – И больносердный разговорчивый боец словно бы выдохся на сказанном. И ничего ему не оставалось, как развести руки для прощального объятия:

– А теперь, сынки, дайте-ка я вас чмокну на сщастие и радость вашим мамкам.

От монастырской усадьбы до передовой оставалось не так уж далеко, но добрались туда добытчики лишь в сумерках. Весь день они мерзли в мелком лесочке, где отдыхали от перехода бойцы, пережидая, когда перестанут кружить над дорогой немецкие «рамы» разведчики. Последние километры надо было преодолевать открытым полем.

…Новинские добытчики, долго ль, скоро, наконец-то вышли на долгожданный волховский берег, изрытый воронками, присыпанный по стоптанному снегу пороховой гарью и всем своим видом – надолго обитованный смертью. От убережной большой деревни Шевелево остались стоять одни печные трубы да обгорелые березы. Такая же картина прорисовывалась в обманчивом лунном осиянии и по другую сторону реки, означенной пролубными вешками, в деревне Ямное, где за темневшим вдали лесом по пулеметным очередям трассирующих пуль угадывалась передовая. Морозный до стеклянного звона воздух был наполнен певучим теньканьем шальных пуль и моторным рокотом. Чудилось, что над головой плывут поозерные рыбацкие лодки. На вражьей стороне было беспокойно: словно живые щупальцы, шарили небо прожектора; светлячками тянулись кверху трассирующие пули.

– Красиво-то как! – восхитился Сенька, сидевший на расщепленном комле березы, срубленной снарядом под самый корень.

– Сейчас собъют наш самолет, тогда будет «красиво», – накинулся на него Ионка, топтавшийся тут напротив.

Вездесущий Максимка, осваивая разбитый немецкий высокий грузовик, видно, вспомнив из разговора с возницей, что «кукурузники» перелетают передовую на выключенных моторах, высунулся из кабины без стекол и что есть мочи прокричал:

– Эй, летчик, пора выключать мотор!

И верно, рокот мотора тотчас же пропал, будто самолет куда-то провалился. И тут же послышался нарочито сердитый голос:

– Откуда это выискался такой командир?! – Из земли, словно призрак, вырос плечистый красноармеец. Ребята сразу-то и не разглядели, что расположились рядом с солдатской землянкой. В ветвях поваленной березы курился жидкий дымок вперемешку с плачем гармоники.

– А вдруг самолет упадет? – В голосе бойца скользнул откровенный смешок. И тут же строго: – Откуда это вывинтились такие шурупы?

Добытчикам подумалось, что им сейчас несдобровать, и они заканючили наперебой:

– Дяденька, немецкие «мессеры» сожгли деревню…

– Дяденька, дома голодуха…

– Дяденька, мы за кониной приехали…

– Что это заладили: «дяденька»… Ишь ты, приехали с орехами, – с осуждением сказал боец. Но скомандовать «Марш отсюда!» у него, видно, не хватило духу.

И тут же смилостивился.

– Ладно, – махнул он рукой на реку. – там, под берегом, дожидается вас лошадка, а других нету. – Ласково сказанное слово «лошадка» отозвалось в Ионке какой-то недоброй вестью: «Уж не Дива ль там дожидается меня – кто ж будет так называть обыкновенную лошадь?

«Лошадкой» оказался огромный немецкий битюг с задранной задней ногой, на которой, на большой ее настывшей на морозе подкове, венцом серебрился иней.

– А вдруг лягнет? – полушутя-полусерьезно предостерег Ионка, останавливаясь на почтительном расстоянии от лошади.

– Ребята, а у этой «лошадки» хвост-то как у овцы! – в изумлении закричал Максимка.

– Вот видите, как вам повезло! Ехали за кониной, а домой привезете баранину, – пошутил все тот же весельчак-боец, спускающийся за ними следом по тропе. В одной руке у него было четыре котелка, надетыми дужками на палку, в другой – топор.

– Дяденька, а есть-то такую лошадку можно? – усомнился Сенька, как старшой добытчиков.

– Раз другого у вас ничего нет, и на безрыбье рак – рыба, – ответил боец и дальше потопал к проруби.

Добытчики, прежде чем приступить к разделке лошадиной туши, по-взрослому стали держать совет, что взять. Выбор был большой?

– Обе ляхи возьмем! – сказал свое первое веское слово Семен-старшой.

– И голову на студень прихватим, – как бы между прочим заметил Максим-средний. – То-то мамки-то наши будут рады: Новый год уже на носу!

– И копыта для навару надо оттяпать, – съехидничал Ионка-младшенький. – Да разве из лошадиной головы варят студень? Эхвы!

– Правильно кумекаешь, Весня, – подхватил Семен-старшой. – В первую очередь и «оттяпаем» копыто, чтобы не мозолило глаза. А конина без копыта с подковой – та же говядина!

Ободренный Максимка, не обращая внимания на колкость «младшенького», взял с санок Ионкин отцовский топор, чудом уцелевший во время сожжения Новин (в тот черный день молодой хозяин утром самовольно стащил запретный «струмент», чтобы срубить ольшину на ручье, да и оставил его там…), и, как заправский мясник, большими шагами обошел вздутое тулово и остановился у задранной в небо толстенной лошадиной ноги. Потом, не спеша приладился руками к ловко-ухватистому топорищу и замахнулся что есть мочи. Удар топора пришелся по мороженой кости, как по камню: из-под острия даже искры посыпались, а само острие швыркнуло в снег. От топора, которым можно было бриться, остался один обух.

Рубщик смотрел на него растерянно и ничего не понимал.

– Что, у этих немцев и лошади-то никак зелезные? – наконец произнес он заплетающимся языком.

Добытчики, потрясенные несчастьем, сели на санки. Мороз, как бы обрадовавшись их беде, стал колюче пробираться сквозь их худую одежонку и обувку. И для устрашения раскатистым гулом ухнул вдоль всего берега по ледяному припаю.

– Интересно, сколько может просидеть человек на таком морозе? – сказал Сенька каким-то безразличным голосом.

– Пока не закоченеем в коневьи катышки, – зевнул Максимка.

– Спать как хочется! – проскулил Ионка. Он опустил голову и нахохлился, как воробей.

Вот такими горемыками их и застал боец, возвращающийся от проруби с полными котелками воды.

– Я же сказал вам – рубите смело, – начал он, но его слезно перебил Максимка, считая себя виновником их несчастья.

– Рубить-то нечем, дяденька, – он показал свой щербатый топор. – Только один раз и тюкнул.

– Однако ж здорово ты, «дяденька», гляжу, знатно тюкнул, – усмехнулся боец.

А Максимка продолжал казниться:

– С такого-то мороза, надо было бы, наверное, топор сунуть за пазуху и немного погреть на брюхе. А я сдуру, на радостях-то, стал рубить. И самую-то кость…

– Да на твоем брюхе, друг ситный, и морж отморозил бы себе усы, а ты хотел топор отогреть. Да скорее бы твое брюхо к топору примерзло, – посмеялся боец, ставя на снег котелки с водой, воздетые дужками на палку. Затем скинул с плеч полушубок, набросив его на подвернувшегося Ионку, чтобы тот немного погрелся, и молча, со своим топором в руке подошел к заиндевелой туше битюга. Прицельно-сметливым глазом окинул ее и сильным взмахом – аж гимнастерка на спине вздулась пузырем, он под выдох «Гек!», вогнал топор вверх паха. И тут же из прорана с пронзительным свистом вырвался утробно-вонький дух, обратив добытчиков врассыпную, чем они и потешили больносердного, ладного в стати, бойца.

– Что же вы, мои земели, такие трусоватые-то?

– Да мы думали, что это мина летит…

Чем ближе топор подбирался к хребтине, тем мельче входил в окаменевшую тушу. Пришлось рубить, как дерево: один раз надо было тюкнуть прямо, другой – вкось, чтобы отбить щепу, состоящую из крошек. Вскоре от плеч бойца повалил пар.

Отдуваясь, как паровоз, он посоветовал:

– Други ситные, смело можете похвастаться своим мамкам: завалили, мол, на берегу Волхова мамонта с овечьим хвостом… Гек!

– Дяденька, а ты что, плотник? – полюбопытствовал Ионка.

– Я, друг ситный, солдат. А солдат – он и плотник, и сеятель, и токарь, и пекарь, и водовоз Еропкин из довоенного кино! Гек!

– А у меня папка плотник первой руки, за что его и звали в деревне Мастаком! – горделиво продолжал мальчишка в новенькой солдатской ушанке со звездочкой, искристо поблескивающей при лунном свете.

– А кем же ты будешь? Тоже Мастаком? Гек!

– Не-е, дяденька, – крутнул головой мальчишка. – Я, сын мастака, буду летчиком! А когда был маленьким, хотел стать чапаевцем… Я даже и доброго коня вырастил для Рабочего-Крестьянской Красной Армии!

– Значит, летать хочешь, друг ситный?.. Ну, ну, а плотником все же и летчику не помеха быть, чтоб врезать в цель – тюк в тюк! Кстати, и у Иисуса Христа батька был – плотник, видно, первой руки… Гек!

И с этими словами он передал топор мальчишке.

– Погрейся, летчик, а я покурю, посмотрю, каков ты батькин сын?.

Примерно через полтора-два часа упаристой работы на санках лежали три мешка «мамонтины-баранины». Новый фронтовой друг посоветовал добытчикам заночевать:

– Отдохнуть вам следует, «дяденьки». А рано утром, потемками, может еще и на машине уедете домой – на радость своим мамкам.

Он рассказал ребятам, что на берегу, неподалеку от речного вздыма есть «накопитель» обездоленных фронтовых погорельцев. Бывшее колхозное овощехранилище, из которого время от времени увозят в тыл, и в первую очередь матерей с детьми и стариков, на грузовых машинах, доставляющих на передовую боезапасы и военное снаряжение.

И даже в своем откровении приоткрыл «военную тайну»:

– Командование фронта решило оградить от напрасных жертв зону выжженной земли. – И как бы уже про себя вслух добавил: – Видно, и нам придется здесь куковать-зимовать в сырых блиндажах…

Из-под заледенелой крышки пахнуло промозглым спертым воздухом, который, вырвавшись на мороз, закручивался в густые клубы пара. Довольные удачей добытчики, один за другим по сбитой из жердей приставной лестнице охотно полезли в преисподнюю. Едва захлопнули за собой крышку лаза, как из дальнего занавешенного угла послышался измученный голос:

– Откройте лаз – дышать нечем.

– Вот уж не ко времени приспело бабе рожать-то, – сокрушался кто-то из другого угла.

– А што сейчас ко времени? – так же раздраженно спросил другой женский голос. – Сщас в самый раз только умирать.

Ионка так и остался сидеть на перекладине приставной лестницы, как петушок на насесте, так как для него внизу пока еще не находилось места. Сверху, из-под вымороженной крышки люка, белесыми ручейками на него струился холод, но все же здесь было лучше, чем бы «куковать» на улице. Здесь ему была видна печка «буржуйка», сделанная из железной бочки, вокруг которой ряда в три грелись чумазые ребятишки. Среди них сидел единственный мужчина – седой старик. У него дергалась голова, и он все время что-то шептал. Женщина, с которой рядом примостился Максимка, пояснила ему:

– От горя таким стал наш школьный учитель. На его глазах вражьи пьяные ироды до смерти бесстыдно замучали невестку. – На коленях старика сидел и сосал свой пальчик мальчик лет трех, а в ногах, на широкой доске спала, согретая теплом печки, девочка лет шести.

Максимкина соседка только сейчас обратила внимание на новых квартирантов:

– А вы откуда взялись?

– Мы… из-за Красноборья… За кониной приезжали.

– Господи, уже и в тылу жрут конину, – запричитала женщина.

– Тетя, мы тоже числимся при фронтовой полосе, деревню сожгли «мессеры».

– А кто в тыл-то уезжает, там говорят, и хлебные карточки получают, – вразнобой отвечали добытчики.

– Говорят! – гневливо передразнила женщина. – А чего же вы не уехали в тыл, коль там хорошо?

– Дома-то, у родной печки, и в землянке, наверное, все ж лучше, – по-взрослому рассудил Максимка, не понимая, с чего бы это та разошлась.

– То-то и оно, что у родной печки милее! – задорилась женщина, победно поглядывая на своих горемычных соседок. – Здесь мне пуповину резали, пусть здесь и зароют в землю.

– Опять ты, Фрося, за свое, – кто-то стал успокаивать разошедшуюся женщину. – Уже слышали мы от тебя про это.

От такого утешения Ефросинья горько заплакала:

– Господи, в чем же мы пред тобой проступились-то?

Добытчики, наконец-то попав в тепло, тут же сомлели сном праведников.

Но забытье было недолгим. Их разбудил женский надрывный крик:

– Ой, мамочка, ой, родимая, ой, умру сщас!

– Кричи, кричи, матушка, легше станет, – кто-то из старух сочувственно утешал страдалицу.

– Что, уже рожает?.. Рожает, да? – встрянул вездесущий Максимка, за что был вознагражден шлепким тумаком:

– Ишь, какой догадливый… Пристал, сера горючая, спи!

Ионка же, напротив, от греха подальше, еще крепче зажмурился. А когда в погребе поднялся невообразимый гам от детских голосов, он накрепко закрыл ладонями и уши. И так, ничего не видя и не слыша, сидел на лестничной перекладине хитрым петушком-перволетком. Долго, пока самому не надоело. А когда от ушей отнял ладони и открыл глаза, все было уже по-иному. Скорбные лица обитателей преисподней преобразились в саму пасхальную приветность. Казалось, все вот-вот будут говорить друг другу: «Христос воскресе!» И не слыхать было всполошенного детского плача. Кроме одного тоненького голоска, похожего на ягнячье блеяние. И этот новорожденный агнец так настойчиво оповещал о своем явлении на свет Божий, да с такой силой, что казалось разверзнулся накат подземелья. И все заботы-тревоги измученных людей отбросило куда-то в небытие. Будто бы озарило солнцем, пахнуло свежим воздухом, и сразу на благодатной жизненной поляне сознания вылупился зеленый глупыш-вопрос:

– Кто: мальчик, девочка?

– Парень!..

Храни его Бог!

– Мужики сейчас нужны.

– Они скоро станут дороже хлеба насущного…

И снова все вернулось на круги своя:

– Бабы, может, у кого-то найдется чего-то из съестного для роженицы?

Ионка вспомнил про картошины за пазухой. К тому же он не знал, можно ли открыть глаза? А тут подвернулся такой случай объявиться:

– У нас есть картошка! – выкрикнул он, боясь, что его кто-то опередит.

– Сенька, Максим, вставайте… ребеночек картошки хочет!

– Да не ребеночку, матери его надо что-то поесть, – поправила его тетка Ефросинья под едва ворохнувшийся смешок. Даже как-то странно было услышать его в этом проклятом для человека месте. Казалось, что эти почерневшие от горя люди теперь навсегда разучились улыбаться.

– Можно и соль отдать, – сказал Сенька, от волнения никак не попадая рукой себе за пазуху. Да и соли-то у него было облизнуться только: одна щепоть на троих. Поэтому и дана она была на сохранение старшо́му, Сеньке.

Максимка же притворился, что спит, и даже всхрапнул.

– Да не спишь же ты, хитрый-митрий, давай картошку в общий котел!

Наконец притворщик поднял голову и мрачно обронил:

– Нету у меня никакой картошки.

– Потерял что ли?

– Не-е… Сгрыз.

– Когда? Украдкой что ли! – ужаснулся Веснинский праведник.

– Украдкой от вас и сгрыз, – как на духу, покаялся Максимка и неожиданно, видно и для себя, захныкал.

– Эх ты! – укоризненно махнул рукой Ионка. Что, мол, с тобой, таким неслухом, поделаешь. И так ему стало горько на душе, что и сам загундосил. – Ну, сгрыз, так сгрыз… Я ж тебя не браню.

И вот, чтобы загладить вину провинившегося, он громко прокукарекал с лестничной перекладины:

– У нас и для ребеночка что-то есть!

Да, хорошо, что смекалистый Максим Максимыч опередил его. Сорвал с его головы новую солдатскую шапку и закрыл ему хвастливый рот. А так бы, ей-ей, и бесценный подарок, кусман сахара от девушки-регулировщицы, тю-тю б!

Но и тех их щедрот в четыре картошины со щепотью соли с лихвой хватило, чтобы умилить ими обитателей подземелья:

– Да откудова это таковых богачей-то к нам спослало?

И вот на бочке-буржуйке, в закопченой солдатской каске, обложенной вкруговую кирпичами, чтобы не опрокинулась, варится картошка для роженицы. А тем временем добрякам-мальчишкам предложили подвинуться ближе к теплу.

– Завтра, как только приедем домой, я сразу попрошу мамку наварить целый чугун мамонтины, чтоб наесться от пуза, – помечтал Максимка, сморенно зевая от тепла.

И вдруг наверху послышалась приглушенная ружейная пальба и радостные крики:

– Ура!

– За Родину, за Сталина, ур-ра!

– Кино, что ли, там про Чапаева идет?! – сказал в догадке Максимка и первым было ринулся к лестнице. Но ему чуть было не на голову, из лаза, словно на парашюте, с раздувающимися полами полушубка, свалился боец. Их знакомый Друг Ситный.

– Извините, что без стука, – галантно раскланивался он перед женщиной, которую нечаянно толкнул. И вдруг как гаркнет: – Бабоньки, девоньки, сегодня, вернее уже вчера, как сообщило сейчас радио-информбюро, немцам смазали пятки под Москвой! С этого дня – запомните: «Ша-а, драп-битте на исходные позиции». Ура!

– Да уймись ты, леший, всех ребятишек нам переполошил, – накинулась на гонца долгожданных вестей тетка Ефросинья и первой полезла целоваться.

И другие женщины не оставались безучастными к фронтовым событиям: на радостях крестились, плакали, смеялись…

Ионке, сыну новинского Мастака Гаврилы Веснина, ныне пулеметчика-станкиста, воюющего где-то на Ленинградском фронте, тоже видно захотелось чем-то порадовать своего окопного друга, не оставившего их в беде на реке:

– Товарищ боец, у нас тоже есть радость! Мальчик сейчас родился!

– Да ну?! – издивился боец сразу, как новорожденный сам заявил о себе: «Уа, уа». – Так как же вы нарекли его?

– Имени пока не придумали, но так подгадал родиться, будь девчонкой, хоть Москвой назови его, – посмеялась чернявая повивалка, радуясь тому, что удачно прошли роды.

– Да и имена бывают одинаковые, что у девчонок, то и у мальчишек, – встрянул в разговор Ионка и стал перечислять деревенские пары: девка Евгения и парень Евгений, тетка Валентина и дядька Валентин, бабка Серафима и дедко Серафим.

– До чего же ты потешный, друг ситный! Москва ты Ивановна! – со смехом заметил боец и тут же сделался серьезным, обращаясь к женщинам. – Ну и ноченька, бабоньки вы мои, знатная выдалась! И во сне не приснится. Так и быть, записываюсь при свидетелях в крестные. Стоп! Да ведь у меня и подарок в солдатском сидоре дожидается. Байковый отрез на пеленки! Материал мягкий, теплый, как раз годится для такого дела. Только вчера старшина выдал на портянки, словно знал, что завтра он пригодится для другой неотложной надобности.

И разбалагурившийся фронтовик направился было к себе в блиндаж под поваленной березой за обещанным подарком «крестнику», но его на полпути остановил седой старик из местных учителей, попечитель своих осиротевших внучат:

– Служилый, может, закурить найдется по случаю одержанной Московской баталии?

– Отец, чем богаты, тем и рады. – ответствовал боец, сходя с перекладины лестницы. А увязавшийся за ним Максимка, расторопно покарабкался вверх. Вот уже над его головой, через поднятую им крышку лаза открылся квадрат вызвезденного неба, расцвеченного сигнальными ракетами, и мальчишка тут же растворился в слоистых клубах пара. Было похоже, что дырку в небо заткнуло белое облако.

– Сегодня, отец, только бы «Беломором» баловаться, – продолжал благодушествовать фронтовик, высыпая из кисета весь табак в трясущиеся руки старого учителя.

– Оно и простой табачок не худо, когда он есть, – радуясь щедрости бойца, негромко говорил старик, нервно дергаясь сивой головой. – Он, табачок-то, дорогой товарищ, ко всякому дню годится.

Его дребезжаще-взволнованный голос заглушил раздавшийся где-то совсем рядом, наверху, раскатистый взрыв, от которого промерзшая до самого испода земля простонала металлическим гулом. От рухнувшей коленчатой трубы, из железной печки повалил едкий дым. Сквозь потревоженный накат потолка подземелья струйками стекал песок на головы несчастных людей. Неверные смутные тени от чудом оставшейся гореть коптилки в углу роженицы высвечивали во всей наготе реалии обнаженного ада…

Обитатели подземелья чувствовали себя (если они могли что-то еще чувствовать) насильно запертыми в задымленной железной бочке, по которой кто-то со всего плеча, с ненавистью ахнул кувалдой, заложив всем уши. Поэтому и детского плача никто не слышал. А может с перепугу никто и не плакал сейчас…

Все, кроме бойца, сразу выскочившего наверх, замерли в каком-то жутком ожидании.

Им казалось, что беспощадный лоб «кувалды» вот-вот жахнет еще и еще раз, но уже точнее – над их головами. Но наверху все было тихо. Постреляли, покричали и угомонились, словно кто-то из озорства, понарошку ахнул с вражьего берега. И этим как бы поставил точку войне.

Обитатели же «преисподней», видно, не хотели этому верить. Настороженно вперясь на белеющую в чаде заиндевелую крышку лаза, они ждали чего-то худшего…

И вот крышка люка, будто сама по себе, медленно отворилась, дыхнув до самого земляного пола космато-белесым холодом. Потом на верхней перекладине жердяной лестницы показались большие солдатские валенки, за ним потянулись вниз замусоленные полы полушубка, а затем явился взору и весь кряжистый Друг Ситный с землистым лицом.

– Только лаз-то не запирай, пусть чад спадет – иначе все тут задохнемся, – кто-то просил из угла роженицы изможденным голосом.

– А как же наш Максимка? – растерянно спросил старшой добытчиков Сенька.

Вместо ответа боец молча стянул с головы шапку и, переведя дух, с надрывом крикнул:

– Люди добрые, да уезжайте вы отсюда скорей!.. И без вас тут тошно… – И с шапкой в руке он было покарабкался по лестнице, но тут же сошел со второй перекладины. Взял ведро с питьевой водой и залил чадившие головешки в бочке-«буржуйке». А затем, сильно сопя, стал поправлять порушенную трубу, соединяя ее колена.

– Бабы, выходит, мальца-то что, уже и в живых нету? – растерянно спросила тетка Ефросинья.

– А нам-то, что сказать в деревне его мамке? – спросил Ионка и горько зашмыгал сопливым носом. – Мамке-то его, что мы теперь скажем, а?

Но его, видно, никто не слышал. Женщины, крестясь, безутешно плакали, шепча каждая о самое себе:

– Как далее-то жить-мочь, ежели и шагу не моги ступить на родной земле, чтобы не нарваться на нее, костлявую.

– Владыко небесное, что творится-деется у Тебя тут на белом свете… Как можно было допустить Тебе принуждать баб раждать в геене огненной?

– Малец, а как звали-то твоего дружка?

– Максимом, – всхлипнул младшенький из добытчиков и еще горше захныкал. – Тетя, Максимка и Сенька – это мои сдвуродные брательники.

– Ахти горе-то какое, Господи…

Подал голос и новорожденный, требуя к себе повышенного человеческого внимания. Роженица, прижимая его к груди, стала убаюкивать, повторяясь словом, словно примеряясь к имени своему кровному чаду:

– Максим… Максимушка… Максимка…

Глава 9

Журавлиные плясы

Наверное, еще никогда так не ждали весны в Новинах, как зимой – с сорок первого на сорок второй. А она, как назло, все тянула время, все не шла к людям, живущим в землянках. Конечно же, в тот год в небесной канцелярии все шло своим заведенным чередом, да только людям-то, на обожженной войной земле Волховского фронта, было невтерпеж ждать ее.

– Вставай, Ионка, вставай, – будила бабка Груша внука, спавшего на лежаке из елового лапника, прикрытого мешковиной. – Ишь разоспался, санапал волыглазый, – добро б на перине.