Трансвааль, Трансвааль

И еще одна справка на троих из колхоза, от которого осталась одна печать и то случайно, потому что во время пожара она была в кармане Катерины-председателя, замещавшей мужа, ушедшего на фронт.

Соль и справка были доверены Сеньке, как старшо́му.

К рассвету они вышли на гатевый большак, проложенный по осени через топи болотные и леса дремучие в невообразимо короткие сроки стройбатовцами. Мчались грузовики со снарядами и оголенными говяжьими тушами. Поскрипывая полозьями саней двигались обозы с продуктами и фуражем. Нескончаемым свободным строем шли бойцы-новобранцы в белых полушубках. С причудливыми наростами инея на бровях они казались мальчишкам какими-то богатырями из сказки.

Наконец, выбрав в живом потоке небольшую прогалину, добытчики сбежали с обочины, и военный большак, как река в половодье, подхватил их своим напористым течением.

К полудню они пришли в деревню Посад, от которой вместо недавних добротных домов с веселыми резными наличниками остались лишь печные трубы да обгорелые березы. На почерневшем от пороховой гари снегу лежали трупы гитлеровцев в зеленых легких шинелях, будто бы обсыпанные сверху рисом: они были усеяны большущими застывшими вшами, навсегда отринувшими от холодных убитых тел. На ногах недавних завоевателей были крестьянские подшитые валенки. А кому не досталось разуть посадских баб, обмотали ноги поверх ботинок сеном. И еще бросилось в глаза, что хваленое воинство было уж больно мелким и скрюченным.

Замедлили шаг и бойцы, а потом и вовсе остановились, чтобы своими глазами увидеть войну в своей наготе.

Откуда ни возьмись, на дороге появился молоденький боец в истерзанной шинели.

– Братцы, закурить не найдется? – спросил он, лихо сдвигая на затылок свою замусоленную ушанку.

Новобранцы обступили фронтовика и каждый предлагал закурить из своего кисета. Тот ловко свернул «козью ножку» и от первой же затяжки зашелся в кашле.

– Ох, и хорош же табачок! – похвалил он убойное зелье, смахивая с глаз выступившую слезу.

– Так это наш, сибирский! – посмеивались бойцы.

– Что же, как видим, и их можно колошматить? – кивнул головой на обочину пожилой коренастый сибиряк с пушистыми соломенными усами.

– Чего же не можно… можно!.. Вот получим еще такие же, как у вас, автоматы и полушубки, еще и не так будем колошматить! – бойко отвечал фронтовик, с нескрываемой завистью посматривая на новое оружие и одеяние сибиряков.

– А много ли тут легло наших? – осведомился боец с широким бабьим лицом.

Фронтовик сделал несколько глубоких затяжек подряд.

– Много, братцы, – выдохнул он. – Отвоевывать обратно деревни труднее, чем их сдавать, отходя на исходные позиции.

– И откуда их такая прорва взялась, – хлопая себя по бедрам, воскликнул в сердцах усач. – От Черного и до Белого – все немцы!

– А эти-то вовсе и не немцы. Это испанцы из «Голубой дивизии», – внес поправку фронтовик и добавил: – А вообще-то бить можно и тех и других, и немцев и испанцев.

– А разве испанцы не за нас? – удивленно спросил Ионка, округлив и без того большие синие глаза. – И он машинально прочел уже давно затверженное из «Пионерской правды»: «Испания – любовь моя!».

– Теперь, дочка, не надо так говорить, – сказал боец, похожий на монгола. – Теперь все получай по носу, кто пришел к нам с ружьем.

– Такие вот бывают на свете дела, курносая, – подмигнул фронтовик.

Ионка сконфузился и непочтительно отбрил жениховатого говоруна:

– Да я такой же парень, как и ты, курносый! – и чуть не плача от обиды, он стянул с головы платок.

– И верно, парень! – загоготали бойцы.

– Дяди, не надо смеяться, нету у него шапки, – заступился за своего младшего братца Сенька. – Немецкие «мессеры» сожгли нашу деревню, тогда и шапка его сгорела.

Лица бойцов посуровели. Ионка почувствовал, как чья-то шершавая рука легла на его непокрытую голову.

– Ничего, сынок, им все зачтется: и твоя шапка, и все сожженные деревни… А платок носить тебе никак не стыдно.

И с этими словами бойцы двинулись в путь. Пошагали дальше и добытчики. Но вскоре они были остановлены розовощекой девушкой, крепко перепоясанной широким солдатским ремнем по полушубку. Она стояла у фанерного щита, на котором были крупно выведены дегтем три буквы: «КПП». В руках она держала красный флажок. За ее спиной дорога расходилась надвое: одна на Александровское – к аэродрому, другая к реке Волхов, на Шевелево, куда и держали путь мальчишки.

– A вы куда? – окликнула девушка, когда ребята хотели было прошмыгнуть мимо нее незамеченными.

– На фронт… за кониной едем, тетенька, – ответили просительно добытчики, замерев под строгим взглядом регулировщицы.

– Какая я вам тетенька, – рассердилась девушка, но тут же смягчилась: вид у мальчишек был уж очень жалкий. – Нельзя вам туда. – И тут же махнула флажком перед катившейся полуторкой, и та остановилась. Из кабины выглянул здоровенный шофер, расплываясь от уха до уха:

– Привет, мать-начальница!

А девушка как бы не слышала:

– Ваши документы?

– Ох, какая! – шепнул неодобрительно Максимка.

Пока регулировщица проверяла документы, докучливые добытчики держали совет: как им теперь быть.

– Без конины нам нельзя возвращаться, – сказал старшой братан Сенька.

– А что если я сейчас с ней поговорю как девчонка с девчонкой, – зашептал Ионка. – Даром, что ли, я платок – ношу. – И он поправил платок и хитровато подмигнул своим старшим сдвуродным братанам. – Ну как?!

– Вылитая Дарья Петровна, – заключили те, помянув его мать-причумажницу, погибшую во время сожжения деревни.

Здоровяк-шофер на полуторке уехал. Теперь девушка проверяла документы у старшого обоза. И как только тот тронулся в путь, мальчишка подошел к регулировщице и обратился к ней, стараясь придать своему голосу женскую интонацию:

– Товарищ боец…

– Звать-то тебя как, сестричка?

– Дарьей Петровной.

– Что же такая чумазая-то, Дарья Петровна?

– В землянках живем, тетенька, потому и чумазая.

– Опять «тетенька», – заметила девушка, но уже не сердясь. – Ведь мне немногим больше твоих лет, – и тут она снова сделалась серьезной. – Не могу я вас пропустить на передовую. Такой приказ есть.

– Тетенька… – и голос мальчишки дрогнул.

У девушки, видимо, тоже сжалось сердце. По припухшему с голодухи и посиневшему от мороза лицу «просительницы» она поняла, что им действительно нельзя было возвращаться домой без конины.

И в то же время она не могла нарушить приказ.

– Ведь это же не в кино без билета пропустить, – уговаривала она как можно милостивее. – Там же стреляют! – Она сунула руку в карман полушубка, достав что-то завернутое в белую тряпицу. Развернула ее, а там оказался с синеватым отливом кусок сахара, который протянула своей просительнице:

– Вот тебе мой «красноармейский привет», и тю-тю домой, девонька.

– На что мне твой сахар… Девчонка я, что ли? – и голос мальчишки дрогнул. – Нам надо конины – иначе все помрем.

– А ну, марш отсюда, обманщик!

Подкатила очередная машина, и девушка поспешила к ней проверять документы.

Ионка еще немного потоптался на месте и ни с чем отбыл к своим заждавшимся братанам, хныча через нос:

– Ох и строга ж, зараза! Уж больно несговорчивая.

– Баба, она и есть баба, – по-взрослому утешил его Максимка.

Незадачливе добытчики немного отшагали обратно к дому и сели на санки. Они еще не теряли надежды на то, что удастся уговорить несговорчивую «заразу» с красным флажком.

А заодно сгрызли и по сырой картофелине. Максимка попросил у Сеньки соли, но тот отказал.

– Соль еще и к мясу сгодится. – Он верил, что они доберутся до передовой, где их осчастливит удача. И на обратном пути где-нибудь в лесу разведут костер и наварят целый котелок конины, которую потом будут есть, макая в соль.

– Братаны, а что если мы обойдем стороной это чертово КеПеПе, – предложил неутомимый придумщик Максим Максимыч.

Сказано-сделано, добытчики переглянулись (как это мы сразу-то, мол, не додумкались?!), встали с санок и на прощание помахали регулировщице: прощай, спасибочко, мол, за добрый совет! А она в вдогон им крикнула.

– Постойте, мальчишки! – И со всех ног припустила к ним. Запыхавшись, подбежала и сходу чмокнула каждого в щеку, лепеча на радостях: – Миленькие вы мои мальчишки! Какие вы хорошие, что послушались… Умницы! – и тут же убежала к себе на пост.

Провожая ее взглядом, Максимка, отдуваясь, крутил головой:

– Фу, как перепугала… Я подумал, что она разгадала наш обман. Вот дура-то!

– Зато все «дуры», как говорит наша бабка Груша, дюже добрющие, – ревностно заступился Ионка за розовощекую воительницу с красным флажком. И вынул из кармана мамкиного ватника ее «красноармейский привет», кусок сахара с кулак. – Вот что подарила нам «дура»!

– Так что же ты, хитрый-Митрий, помалкиваешь, зажилить хотел, да? – в шутку-всерьез напустился Максимка на своего младшенького братана. – Влюбилась, что ли, она в тебя? Вот расскажем твоей Таньке-Рыжуле!

– Да ну вас… Пошли!

– А когда сахар делить будем? – строго и дотошно напомнил Максимка.

– Потом… Когда домой придем. И свои доли отдадим мамкам. Пошли…

Добытчики шли и все оглядывались в сторону «КПП». Они махали руками девушке-регулировщице, а та отвечала им своим флажком. Выжженная местность просматривалась далеко, поэтому ребятам пришлось немало отшагать по направлению к дому. И только в небольшом овражке они решились свернуть с дороги, чтобы пойти в обход дорожно-контрольного поста.

Идти было легко: рано выпавший снег после ноябрьской оттепели накрепко сковало коркой крещенскими морозами. Когда ручей повернул влево, они взошли на крутой взлобок и вышли на открытое поле. Дальше их путь лежал вдоль проволочного заграждения, густо покрытого инеем. Казалось, что оно было изготовлено не из проволоки, а из причудливо пушистых фарфоровых кружев. Стоило задеть их ногой, как осыпалась вся земная краса, и обнаруживался человеческий злоумышленный промысел – колючий и ржавый. Во многих местах заграждения были порваны и перепутаны.

Ребята шли молча. Впереди Сенька, таща за собой санки, за которыми устало плелись его сродники. У небольшого, единственного на этом поле бугра, где одиноко росла кряжистая сосна, а под ней лежала на боку пушка, они решили передохнуть.

И вот они уже у искореженного орудия. Увидев на бронированном щите красную звезду, Ионка ахнул:

– Наша… Ух ты, как бахнули фашисты проклятые!

А Максимка уже осваивал технику: что-то крутил, шастал в казенной части. Потом выглянул из-за щита и, словно бы куда-то прицелившись, краснея от натуги «бабахнул»:

– Пу-уу!

Их даже не пугал убитый боец, сидевший как живой, привалясь спиной к сосне. В руках он держал снаряд.

– Заряжай! Огонь! Огонь!

– Пу-уу!.. Пу-уу!..

Сдвуродные братаны так разыгрались в войну – не понарошку, что забыли куда и за чем идут. И они не заметили, как короткий зимний день сдал свою вахту коротким сумеркам. И вот, спохватившись в своей недогадливости, добытчики тут же свернули игру. И уже было двинулись к дороге, как младшенького осенило:

– Брательники, а что если мы этот снарядик одолжим у убитого, а? Отвезем на передовую и попросим у фронтовиков, чтобы нам дали самим бабахнуть по фрицам всамделишним-то!

– Ага! – в один голос поддержали его старшенькие.

И только добытчики сошли со снежного отвала на дорогу, как к ним кинулся красноармеец, соскочивший с дровней, на которых вез кипы сена и мешки с овсом. Они подумали, что сейчас отошлет он их обратно на «КеПеПе». Но тот, подбежав, стал обнимать их, радостно вскрикивая:

– Живы, голубчики вы мои, живы!

Мальчишки переглянулись: в своем ли уме боец. А тот показал на кол в снегу за снежным отвалом, к которому была прибита фанерка с корявой надписью: «Заминировано!».

– Наш брат-солдат по большой нужде боится ступить за обочину, а вы тут разгуливаете, как в престольный праздник по улице, – с укором выговаривал боец, утирая взопревший с перепугу лоб. – Ну и напужали вы меня!. И откуда только и куда вас несет нелегкая?

– На передовую за кониной, дяденька, – за всех ответил старшой Сенька.

– Выпороть бы вас, чтобы не шастали где не следует, – не на шутку осерчал красноармеец. – Вертайтесь-ка обратно к своим мамкам да скажите им, штоб не глупили, отпуская вас в пекло.

– Дяденька, нельзя нам домой с пустыми руками, – взмолились добытчики. – Помрем иначе, если не привезем конины.

– Што же вы так оскудели скоро? – осуждающе сказал боец. – Войны и полгода нет, а вы уже помирать собрались.

– Так уж вышло, дяденька. Нельзя нам домой с пустыми руками, – взмолились добытчики. – Немецкие «мессеры» сожгли деревню, а наш сельсовет не хочет давать нам хлебные карточки. Говорят, что мы – сельская местность, не положено.

– Выходит, худо тогда ваше дело, – посочувствовал боец. – Ну и задали вы мне задачу. Не видел бы я вас, ничего и не знал бы. – Он развел руками. – А теперь, как я вас оставлю в этом развороченном мире? Садитесь-ка на дровни, да поживей, а то передумаю!

Подсаживая Ионку на кипу сена, боец горько посетовал:

– Ишь ты, как облегчала, синица, наверное, тяжелее будет.

– Дядя, я – мальчишка. Только вот шапка сгорела во время пожара…

Сенька пристроился рядом с возницей, а Максимка прицепил сзади к дровням санки и с радостью уселся на них.

Боец тронул вожжи и они поехали. На небе зажглись первые зеленоватые звезды. Послышался гул самолета, Максимка, восседая на своих санках, прислушался и сказал:

– Наш… Кукурузник летит!

– К окруженцам, в Мясной Бор тянет миляга, – пояснил боец. – Сухари или патроны везет… Это для своих. А господ непрошенных может и бомбочкой угостить втихаря – точно на штабной стол. Вот сейчас подлетит к переднему краю, и на выключенном моторе – шасть во вражью оборону.

– Дядя, а что там главнее: сухари или патроны? – полюбопытствовал Ионка.

– Там, дочка… тьфу, экая привязалась нескладеха! – поправился боец. – Там, сынок, и то и другое – спасенье от смерти. – А закурив, пустился в разговоры. – Ну и нагнали ж вы, молодцы, на меня такого страху. Как увидел вас на минном поле – язык отняло. Закричать: «Вернитесь, олухи царя небесного!..» – вдруг обратно пойдете и нарветесь на свою смередушку. А то вперед побежите и станете выбирать место, куда безопаснее ступить, а она, злыдня костлявая, оскалившись аккурат и поджидает вас тут, штоб разом уложить. Признаюсь, как на духу. Верующий я постольку-поскольку, а тут обнажил голову на холодрыге и стал вслух молитву творить: «Богородица дева, радуйся, благодатная Мария, Христос с тобою… Будь ласка, оборони бестолковых дуралеев от напрасной смерти!»

– Дядя, значит Богородица любит нас, – умаслил Максимка, восседая на санках.

– Любит, – с усмешкой в голосе проворчал боец. – Ежель бы не снежная корка да не облегчали с голодухи, пожалуй, пришлось бы нашей пресвятой Деве оплакивать вас на том свете. Эх, паря, перевяжи-ка покороче санки, а то не ровен час, не подкатил бы ты под встречную машину!

Санки действительно кидало из стороны в сторону, что юному вознице сильно нравилось. От радости он даже визжал. И вот на одном ледяном раскате санки занесло поперек дороги и они опрокинулись. Незадачливый пассажир-возница сразу кубарем, а за ним, догоняя, катился снаряд, не так уж и маленький.

– Это еща што такое? – вскричал обескураженный боец, резко натягивая вожжи. Он соскочил с дровней и, испуганный и свирепый, подбежал к хохочущему мальчишке, успев на бегу, по-отцовски, догадливо, распоясать ремень. – Снаряд не игрушка, стервец ты этакий!

– Дядя, это я виноват! – слезно взвопил Ионка. – Это я подсказал братанам взять снарядик у убитого красноармейца под сосной. Чтоб отвезти его на передовую и попросить там у фронтовиков дать нам бабахнуть по фашистам проклятым! За сожженную деревню, за мамку мою убитую… Она выводила раненых бойцов из избы… В нашей деревне был полевой лазарет.

– Сынок, сынок, да уймись ты… Не рви мне душу-то, – взмолился боец и тут же отходчиво перевел дух. – Тоже мне, пушкари выискались!..

И вновь, серчая, стал молча корить себя: «И во сне не приснится, какую нажил себе обузу… Не видел бы и не знал ничего… Собрались на большое, небезопасное дело, а у самих в голове одно баловство… Ишь, приглянулся бесхозный снарядик. Ну, куда мне теперь с этим подкидышем? И у дороги не оставишь без присмотру этого «младенца». И с собой не можно взять в товарищи – уж больно много и без того попутчиков, за которых ответ надо держать».

Он самолично перевязал санки поближе к дровням. И разогнувшись, сделался серьезным и неприступным.

– А теперь, пушкари, слухайте мою команду! Садитесь на дровни, да поживей! Отъезжайте за поворот и ждите там меня.

– Дядя! – подал голос Максимка.

– Без разговоров!.. Трогайте с Богом…

Как только розвальни с новинскими пушкарями скрылись за поворотом, возница истово обнес себя крестом, и опасливо взял на руки туго спеленутого в латунное одеяло «подкидыша». Донеся его до открытого неглубокого оврага, отпустил его от себя покатом вниз. И на всякий случай рухнул на дорогу. Выждав какое-то время, поднялся на ноги и с легким сердцем снова истово обнес себя крестом:

– Пронесло… Даже страшно подумать, што могло бы случиться с моими пустоголовыми пушкарями…

В полуразрушенной монастырской усадьбе, куда больносердный боец привез горемык-мальчишек, тянуло жилым духом: дымом и гречневой кашей с тушенкой. В старом, заросшем липняком парке слышался звенящий стук топора. Видимо, кто-то играючи колол дрова. Там же слышался и девичий смех с веселыми подначками.

Подъехав к добротно сложенной из диких камней на известковой причудливой клади, в расшив, хозяйственной постройке с сорванной крышей, подобревший возница, нечаянно обремененный мирными отцовскими заботами и тревогами о младодобытчиках, дал волюшку мужицким губам: натянул вожжи и сказал, обращаясь к своим пассажирам:

– Тппррру-уу!.. Ну вот, гостюшки дорогие, мы и приехали во временный наш «Дом крестьянина»!

На конюшне было немногим теплее, чем на улице, но ребятам, уже успевшим хватить лиха в землянках сожженной деревни, показалось, что они попали в рай. А когда солдат зажег фонарь, и совсем стало хорошо.

– Вот бы нам здесь жить, – мечтательно произнес Ионка.

Солдат тем временем вышел. Было слышно, как он распрягал лошадь: ударила о мерзлую землю оглобля, потом вторая. Введя лошадь в конюшню, он велел ребятам никуда не ходить:

– Еще нарветесь на глаза кому-нибудь из начальства. – И сам куда-то вышел.

Вернулся он, наверное, через полчаса, крикнув с улицы, чтобы ему отворили дверь. На одной руке у него висел огромный караульный тулуп, в другой он держал круглый котелок, полный – с бугром – гречневой каши, от которой клубился вкусный парок. Водружая его на кипу сена, он весело сказал:

– А ну, сынки, подсаживайтесь, да и – за дело!

– Неужто это все нам?! – усомнился Ионка.

– Ешьте на здоровье, только вот беда – одна ложка.

– Дядя, управимся и одной! – сглатывая слюнки, заверил Максимка.

– Ну, я так и подумал, что около каши-то вы не пропадете, даже и с одной ложкой.

Максимка старался зачерпнуть каши побольше. Потом, прежде чем передать пустую ложку, он тщательно облизывал ее. Солдат, наблюдая со стороны, посмеялся:

– Хороший мужик из тебя получится, уж больно старательно ты ешь. А вот завистничать не следует, тут каши вам хватит на всех.

Пока ребята дружно управлялись с кашей, гостеприимный хозяин принес еще и горячего чаю. Пили опять из одной кружки, но зато с сухарями, и каждый с кусочком сахара, припахивающего махоркой.

Потом солдат дал каждому гостю по мешку из-под овса.

– Перед сном сходите-ка на двор, а заодно выколотите из мешков пыль. Спать будете на них.

Придя с улицы, добытчики увидели, что кипы сена, на которой только что ужинали, уже нет. Солдат стоял в углу на коленях, ровно раскладывая в углу сено. И они тут же улеглись, плотно прижавшись друг к дружке. Накрывая их тулупом, мальчиший радетель не удержался от накатившейся мысли:

– Под этим тулупом и моя тройня уместилась бы.

– Дядя, а я сразу подумал, что вы чей-то папка, – доверительно сказал Ионка. И тут же удивленно протянул: – А я вижу звезду в потолке!

– Теперь люди в дружбе со звездами – вздохнул солдат. – И такая-то крыша над головой не у каждого имеется.

– Дядя, – опять послышался голос из-под тулупа.

– Ну хватит, спите! Ишь, отогрелись, так раскукарекались – ни свет, ни заря…

Первым с присвистом сладко засопел Максимка: сытная солдатская каша и тепло тулупа ему сразу пошли впрок. Уснул и Сенька, время от времени надолго находясь в простуженном кашле.

Ионка же лежал с широко раскрытыми глазами. Мерное хрумканье лошадей и звякание колец недоуздков уводило его и довоенное время, когда он, школяр, шефствовал над жеребенком-сиротой по кличке Дива.

«Теперь ей дивья! Наверное, на ней красуется какой-то главный командир кавалерии, – возгордился про себя мальчишка и тут же поскорбел: – Только жалко, что не осталось у меня никакой памяти о ней».

Во время осеннего сожжения Новин немецкими крестами-«мессерами» все сгинуло в огне: и позлащенная «Почетная грамота» – от райзо, и шапка-буденновка с шишаком на маковке и большой красной суконной звездой на лбу – подарок от райвоенкомата в честь Дивы…

И его вдруг обарило тревогой: «Завтра вот доберемся до передовой, найдем убитую лошадь, а это окажется моя белогривая, игреневая «жар-птица» Дива…»

Мальчишке было страшно не только увидеть такую картину, но и подумать об этом, так же, как и вспоминать о своей деревне деревянной, отлетевшей в одночастье с огненными «галками» – в выстуженное небо… И его разворошенные мысли как-то сами по себе перенеслись к отцу. Своему любимому «Коню Горбоносому».

Казалось, давно ли было мирное время, когда новинский Мастак Гаврила Веснин навостренным топором творил свое последнее на земле, образцово-показательное Дело, ибо по другому он ничего не умел делать, – только на «ять», а он, бабки Грушин внук, ходил в школу. Теперь, ни дел деревянных новинских плотников, ни школы и в помине нет в выжженной начисто деревне.

«Папка, где ты сейчас, почему нет писем?» – едва не спросил он звезду, неотступно дежурившую над ним в дырявом потолке монастырской конюшни. Звезда молчала, холодно поблескивая. И вдруг словно бы ожила, она задрожала и стала мокрой, как непрошенная слеза в уголке глаза. У мальчишки тоже защемило в груди, запершило в горле, и он потихоньку убрался под тулуп с головой.

Но и там укрыться от себя ему было не дано. Вскоре темнота разверзлась, озарив все кругом солнечным светом, и перед глазами запорхала большая бабочка с нежно-белыми крылами с глянцевито-черной бахромчатой каймой по краю. И ему вдруг, с чего бы это, захотелось непременно поймать и подарить ее егозистой девчонке, с которой они сидели за одной партой.

Бабочка же, помахивая своими диковинными крылами, все дальше и дальше уводила его за собой, пока он не выбежал на знакомый с младенчества ромашковый Васин бугор с тремя вековыми березами по-над речным кряжем… И тут он снова увидел свою «невесту» Таньку-Рыжулю, нареченную с ним со дня их рождения скорее по причине того, что их отцы были дружки-приятел). Она рвала ромашки и плела венок. И когда он был готов, надела его себе на огнистую голову и сама стала похожа на ромашку с золотым сердечком, на которое и села диковинная бабочка живым бантиком.

«Жених» хотел было крикнуть что-то своей «невесте», но его опередил какой-то знакомый голос:

– Сынки, вставайте… Попейте чаю, да поживей собирайтесь в путь-дорожку. Ложбину до деревни Шевелево вам надо прошагать, поспешая, по потемкам. С рассветом над дорогой будут кружить немецкие «рамы» – разведчики, и тогда всякое движение прекратится до вечера.

За утренним чаем Ионка сидел на кипе сна – притихший и подавленный. Он все еще никак не мог прийти в себя после солнечного сновидения, и даже дал себе заветный зарок: «Свою долю сахара от регулировщицы дорожного КеПеПе я подарю Тарьке-Рыжуле. И обязательно расскажу ей, как я увидел ее во снах – с ромашковым венком на голове…»

И он, еще не размаявшись ото сна, вдруг загундосил…

– Дядя, когда мы вчера ходили на улицу – до ветру… Проверили свои санки, а там, пока мы ужинали, наш снарядик-то кто-то тю-тю…

– Как это – «тю-тю»?! – вскипел хозяин хором с дырявым потолком. – Ваш «святой снарядик» – да будет вам известно, покоится в надежном месте… Другоряд, как только поеду один, доставлю его по нужном адресу с неукоснительным наказом от вас, пушкарей… К тому ж, может, его и изготовляли на станках такие же мальцы, как и вы – бедолаги. В каждой фронтовой газете печатают их снимки… Нет, такие гостинцы для неприятеля – не забывают и не теряют нигде и никогда. – И тут же отходчиво, с веселинкой в голосе, обратился к младшему гостю: