Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Ну что ж, пожалуй, что дядька был мирный… Но взгляд… Конечно восьмилетний тренинг был налицо – и «путеводная» фирменная жестикуляция и придурковатый наклон головы, всё как в знакомых по детству фильмам, но глаза… Сквозь пристальный, испытующий взор изливалось нечто, полученное им самим при перевоплощении – страшная энергия того, настоящего Ильича-душегуба. Мурашки периодически прыгали с места на место по моему телу, но я держался спокойно, хоть Ленин-клон всё никак не уходил на заработки, а со вкусом отдыхал телом и душою у меня в прохладном закутке.

«Пушкин, сука, не пришёл, молодой, тело-то ещё горячее, сильное! Вечно его бабы заберут к себе, всю ночь с ними куролесит, пьёт, да «дует», а как на работу выходить – не в форме. А одному тяжело… Мы в паре с ним! Это ведь моя отдушина, ученик мой. Задумал, дубина, правда, какой-то «рэп» читать. Ненавижу этот «рэп» поганый, сам-то я «скорпо́в» уважаю… По молодости-то и сам, бывало, «дунешь», и с тёлкой… Ну понимаешь меня… Сейчас уж, конечно, не то, здоровья того нема… Ты представляешь, хохма, Пушкин читает «рэп»! Да ещё меня заставил в его дурацком клипе сниматься, папироской в камеру пыхать, каналья! Я-то его сразу приметил, мы за городом рядышком кантовались. Нос у него, ну копия Александр Сергеевич! Я ему и предложил, ты, паря, хорош бриться, а я из тебя такого Пушкина сделаю! Ежели не стричься, кудри будут? Ну в точку! Заказал костюм ему… Он, оболдуй, меня молодостью заряжает, мне с ним жить снова охота! Мож, и выйдет у него чего с этим его «рэпом», контракт получит и меня не забудет, «писяшку» нальёт…».

Внезапно Ильич срывается со своего насеста и цепко ловит за дверью дюже заросшего бакенбардами долговязого паренька: «Ты почему в гражданском?». Тот робко заходит к нам и начинает смущённо оправдываться: «Дык, ты ж сам сказал – «я форму твою в пакетике-то захвачу…». Грозный Ленин, по видимому, не может быть долго строгим к любимцу и ласково прощает выходного сегодня Пушкина: «Ладно… Ну хорошо, что пришёл, не пропал вовсе… Отдохнул вчера, вижу, отдохнул… Свежий, бодрый, нечего сказать…». Пушкин, понимая, что совсем уж распекать не будут, радостно подхватывает: «Ага! Отдохнул… Но даже не дул вчера, не дул, только пил… Тут вот тебя Лёня искал (я интуитивно понимаю, что речь о Леониде нашем Ильиче), да и вроде Николай (ну это который, надо полагать, «Второй») обещал подгрести». Оба исторических персонажа явно находились в этот душевный момент на эдаком сладком «алко-артистическом» подрыве.

Внезапно раздается звонок в тёмном плотном «ильичёвском» пиджаке («а ты вот попробуй по солнышку-то в таком попляши-ка денёчек-то, паря!»), и «вождь» важно сообщает мне: «Брежнев на проводе!». После короткого разговора, который заканчивается хрестоматийной «ленинской» фразой «сам козёл!», Ильич машет коронным жестом вождя мне на прощание и исчезает под стенами сурового Кремля.

А я остаюсь вспоминать обрывки сумбурного рассказа этого странного человека, который уже и не совсем себе принадлежит. Часть души его забрал тот ненормальный карлик-убийца, что лежит тут же рядом, за мраморной плитой.

Что-то станет с ним, странным двойником, неясно… Хотя непростая судьба, по его же словам, почти обласкала местного Ильича: «Даже в газетах лондонских и нью-йоркских моё фото! Да я вообще туристический бизнес поднимаю, на что тут без меня смотреть-то? Тут что, Рим, Париж какой, а? Да меня ни одни мент не смеет прогонять, я символ Москвы, пойми ты это, не меньше! Да мы им теперь и не башляем даже, это раньше было дело… А теперь их всех, упырей, в «полицейских» переформировали, они и рады бы брать, да как пока не знают. Да я и сам корпоративы веду и свадьбы, и в кино меня не раз снимали… Каплан, сука, в меня холостыми на съёмках, а плечо, веришь – нет, по-настоящему теперь болит, такие вот дела…».

Но босяцкая бравада бравадой, а его, «рядом с Кремлем», гостиница на деле оказалась дрянной ночлежкой за двести пятьдесят в сутки с двухъярусными из «На дне» лежанками, вечерней похлёбкой и обезболивающими «сто пятьдесят» для сна…

Держись, дорогой Ильич, ничего, уже скоро свежая, хлебосольная осень и перспективы оздоровительной зимней капельницы, да чудотворной овсянки…

7-е ноября 1999 – 7-е ноября 2012. Связь времён

Кефир, скука, правильный Игорян, грустный денёк и… Жутко хочется есть! Запой длился ровно неделю, обликом я превратился в какую-то лукавую старушонку, противно… С утра практиковалась страшная пытка изнурительной зарядкой прямо через чудовищное похмелье. Но это фанатичное самоистязание как будто бы помогло слегка проснуться и чуточку прочистить проспиртованный донельзя мозг.

Сижу на работе, разговор снова крутится вокруг водки, селёдки под шубой и толстозадых девок. Дошёл… Забежала кокетливая соседка, что продает мажорские шмотки рядышком через дверь. Снова затеяла кулинарную инквизицию, живописуя свои мифические способности в готовке. Ладно бы хотела зазвать на ночку, так ведь нет – проверено и не раз. Не мной, не мной, не ловите! Просто местные сластолюбцы Борян и Андрюха уже многократно пытались склонить к распутству говорливую соблазнительницу, и результат был неизменно оскорбительный – нулевой.

И тут, так, «святотатски» между делом, «эротическая кулинарша» торжественно объявляет: «7-е ноября сегодня… Парад на Красной Площади…». «Ладно, не гей-парад» – сумрачно думаю я и вдруг чувствую, что озаряет! Седьмое Ноября – ностальгия, подпольные школьно-студенческие выпивания, дикие, но милые сердцу демонстрации и славные девчушки, готовые, если и не на всё, но уж точно на многое…

Глядь, и печальные было лица моих сумрачных соратников по благородному делу торговли уж засияли улыбками надежды! А ведь повод-то железобетонный, настоящий, «тру» и даже «ориджинал»! Не какое-то там непонятное «четвёртое» – единение, и прочее там возрождение, а настоящее, Народное Празднество!

Но как нарочно, словно подлый чёрт из табакерки, к нам заявляется занудное начальство. Ну что ж, хотя бы появился здравый шанс спастись от малодушия «развязки», хотя облом, гражданки-граждане, катастрофический и лютый! Ёрзаем, делаем вид, что в жутком трудовом внимании, а сами же витаем в праздных мыслях только об одном – быть может, проклятое руководство всё же свалит, и запируем мы в честь Детства, и катись оно всё под гору, один ведь раз живём, а жизнь так тяжела, и посему имеем право!

А как мы выпивали за «великий рокенрол» в уютных палисадничках в тот замечательный денёк «три тыщи лет назад»! Тогда, на невинном первом курсе, мне было ответственно поручено «где хочешь» раздобыть аж два пузыря сомнительной «ветлужской водовки». Всем же остальным участникам молодёжного филиала ноябрьской демонстрации задания были розданы намного примитивнее и проще – ну там, нарыть колбаски, хлебушка, огурчиков, да ещё рюмочки. Ну а вот мне же, с моею физией отличника приобрести флаконы огненной воды было практически нереально.

Все предыдущие пирушки я отделывался слитым у моей невнимательной бабульки самогоном, да тыренными коллекционными сигаретами отца. Что же делать, ребятушки?! Подвести всю «честну́» компанию и испортить священный праздник я не имел никакого морального права… Далее мне тускло светил лишь благородный выход офицера: дурную пулю в лоб, ну или срочный переезд в другой, далёкий северный город.

Спасение явилось неожиданно и скоро! На моё сомнительное счастье рядом оказался бывалый однокурсник Юра Тащилин, человек внешности довольно солидной, да к тому же обладатель чёрных, весьма убедительных гусарских усов. После полутора часов отстоянной очереди в компании люмпен-пролетариата, он небрежно подвалил к заветному окошку и, запросто сунув пухлой развязной продавщице красные бумажки, получил на руки две царственно поблёскивающие бутылочки. Спаситель, отец родной и покровитель, до сих пор я благодарен тебе, дядька Юрик!

Если бы вы видели, как вальяжно вытащил я из сумки их, родимых, добытых так просто, а вместе с тем и не очень. И как же уважительно глянул на меня матёрый Коля Херувимов: «Ну, Гоги (так почему-то по-восточному душевно он и звал меня), не подвёл и самурая лицо сохранил, вот молодчага!».

Компашка была разнополой, и смешные наши девчонки робко топтались, раздумывая, стоит ли им глотать эту сугубо пацанскую субстанцию, да ещё 7-го ноября и в каком-то подозрительном палисаднике. Помню, что с нами-обормотами тогда торжественно дегустировала шнапс весёлая и вообще классная девчонка-хулиганка Инка Новикова – верный товарищ по святому меломанству и любви ко всяким Назаретам и Битлам. Не серчай, родная Инка, что «сдаю», сейчас уж можно, ведь давно мы уже стали большие, и пей – не хочу….

Одному из нас поручено было добыть «лафитный стаканчик», и этот знатный недотёпа гениально приволок крохотную тридцатиграммовую рюмочку. Наш грозный главарь Коля недоумённо и укоризненно пригвоздил взглядом «салабона». На что тот, сбивчиво оправдываясь, комично залепетал: «Дык, я ведь подумал, что «лафитный» это и есть маленький, слово какое-то такое, подходящее…». Делать было нечего и, словно затейник царь Петр I с сотоварищами, мы надирались из малюсенькой стопочки, что оказалось весьма коварной акцией.

Первое, что я сделал, оторвавшись от нашего бравого отрядика, который нестройно брёл к колонне демонстрантов, это вытащил красный флаг, что идеологически грамотно развешивали тогда на первых этажах жилых домов. Я истово побежал вперед, размахивая багряным полотнищем по ветру и голося, что-то из репертуара народной металлической группы «Accept». ДНД-шники, что приняли меня немедленно, на моё счастье «приняли» уже и во внутрь. Поэтому, мягко отобрав знамя революции и слегка пожурив, мол «ну чего ж ты, паря, не хулиганничай, все мы праздника «жалаим», а всё ж сдерживать «сам себя следоват», отпустили на волю-вольную.

Героем я вернулся в стан «праздничной студенческой молодежи». Наши девушки поглядывали на меня с восхищением, а коллеги-ребята с уважением и лёгкой ревностью к победному залихватскому броску.

Добрели мы в составе изрядно загулявшей колонны Авиационного завода лишь только до культового кинотеатра «Москва». Силы потихоньку оставляли нас, и требовалось снова промочить молодецкое горло «всерассейской беленькой». Мы тихонько отделились от магистральной линии движения, тем более что изрядно усилившиеся «употребимым» горячительным нестройные голоса пролетариев и инженеров начали вызывать тревогу.

Вторую порцию «праздника» раздавили в жидких кустах в аккурат возле кинотеатра. И сразу же было принято естественное решение посетить дневной киносеанс. Шумной ватагой мы ввалились в чертоги КТ «Москва». Опять-таки первое, что я «драгунски» предпринял, это снял корзину искусственных цветов с крепления на стене и галантно презентовал одной из наших прелестных дам. Чем, разумеется, снискал ещё большее расположение женской части культпохода, но и заставил занервничать престарелых служительниц храма советского кино. Цветы пришлось вернуть, а меня срочно спрятать в темноте кинозала.

Далее припоминаю всё, как под кислотой в 68-году в «хипповском» Сан-Франциско… По-моему, фильм был почему-то про каких-то змей и от сюрреалистического зрелища одному из нас стало худо. Бедолага был госпитализирован в район туалетных комнат, где и утерял в недрах общественной сантехники свою шапочку с помпоном. Рассказывали, что он ещё долго смеялся там над этим фактом высоким дурным тоном мультяшного героя… И шумно радовался, что хохочет так похоже, по-цирковому привизгивая: «А я Петрушка!».

Я, кажется, приставал ко всем прекрасным дамам, что были рядом и даже самонадеянно полагал, что мне отвечают взаимностью. Дальше, как говорится у Вилли Шекспира, тишина…

Да-а-а… И я снова хочу этого жалкого отдыха? Да, хочу! Стыдно, больно, но как бы я сладко вернул этот дурацкий денёчек, когда мы были такие балбесы, но такие молодые балбесы! Вот почему снова так охота лихо накатить в этот революционный денёк, несмотря на глупые запреты и зароки! Всё, нафик, я бегу смотреть социалистический парад на мою Красную Площадь, а там уж, как повернёт затейница-судьба! И держите меня семеро нетрезвых самураев!

Смех и слёзы на Jethro Tull

Где же играть музыканту, как не на похоронах и свадьбах, как тонко говаривал один из героев пьесы Вампилова? Ну вот и я стараюсь воплотить эту печальную заповедь в своих нечастых выступлениях, да в этой разноцветной книжке, которую, хоть и слова мои весьма нескромны, уже и сам люблю. Заставить недоверчивого зрителя улыбнуться, заплакать, а потом снова расхохотаться сквозь слёзы – вот моя сверхзадача, как вашего личного клоуна.

Я, кстати, всё ещё здесь, с вами, 7-го праздничного ноября «две тысячи двенадцатого», воротившись, не солоно хлебавши, «с грандиозного парада», на который я и не успел. Лишь только полуживые полотна знамён, что ёжатся на зябком ветру, да заиндевевшие рабочие, разбирающие сцену напротив забытого Мавзолея, ну разве что ещё горстка зевак из приезжих, вот, что досталось мне вместо торжественных колонн, шаров и транспарантов… Ну да и ладушки, я «независимо» вернулся и вот сижу себе, по-детски надувшись на всех, даже на родных Андрюху и Боряна. Ну это ж надо – коварно поманить гулянкой, а потом взять и прикинуться такими скромницами!

Взамен на разбитые надежды пристыжённый Андрюха примирительно предложил послушать историю из его нестабильной коллекции, но и она оказывается так себе, и тянет лишь на лёгкую улыбку. Это была скромная байка про некоего чувака-одноклассника, который вначале считался такой уж конченой шпаной, что бедные менты, постоянно его ловившие и терявшие, просто по-человечески устали… И после небывалого окончании им десятого класса «озарено» предложили ему… самому перейти «в ментуру». Ну, дескать, «хоть следить за тобой, паскудой, не придётся». И этот мелкого роста субтильный типчик с тех пор в классических фуражке и форме, что велики ему на размер, и исправно состоит при пресловутой «ментовке». Наверное, нужно это считать примером счастливого перевоспитания. Но почему-то я так не думаю. А думаю я, что ментовскому полку садистов и взяточников прибыло… Скорее, печальная «стори», Андрюха…

Гораздо веселее, когда бухой и буйный наш «гитарреро» Руська голосит среди тёмной ночи, имитируя сцену из «Вия», где напуганный Фома Брут вопит на коварную ведьму: «Заклинаю тебя гайдуком!». Затем с Руськом происходит безумный коллапс, и он продолжает, искромётно импровизируя: «Заклинаю тебя Пауком! Заклинаю тебя Виктюком!». Тут он берёт короткую паузу, а я уже подыхаю от хохота. Да, заклятья мастером металлического «трэша и угара» и томным режиссёром – это, доложу я вам, не просто формальный подход. И наконец, в голову дикого Руськи приходит самая озорная и абсурдная реплика: «Заклинаю тебя Кравчуком!». Тут я просто синею от смеха, потому что Лёша Кравчук – это один из лучших саксофонистов и пианистов Москвы, но при всём при этом такой тиран-руководитель, что многочисленный музыканты России уже пугают своих детей его грозным именем, мол, «вот не будешь гаммы играть – отдадим тебя в оркестр к Кравчуку-у-у!!!». Смешно… Ну объективно, граждане, смешно!

А теперь действительно про «грустно»… Сегодня с утра, бодрый и в завязке, и вообще, радуясь чудесной жизни, случайно увидел пергидрольную и слегка беременную женщину. Она стояла, обречённо облокотившись на угол ларька, с окраинной его стороны, где каждое утро лежат на лавках аллейки, рядом со стадионом «Динамо», живучие алкаши. Женщина положила голову на локоть руки и настолько горько смотрела на проходящих, что в обречённом лице её читалась какая-то невероятная детская обида на то, что этим жестоким утром её не опохмелили, «а ещё называются дружки…». И пойти ей пока явно было некуда, и никто не нацедит ей кружечку. И так ей плохо от бодуна, а больше от невыносимости мысли, что, ну решительно негде снять похмелье, никто не поможет. А подойти с деньгой я не решился – а вдруг ей просто грустно без причины или я обижу её свой неуместной подачкой. Ведь одета она, конечно, несколько потрёпано, но видно, что совсем ещё она не бродяжка. Вот где настоящие слёзы, без пошлых «дураков»…

А вот вам ещё один смех, да и другие слёзы… Как-то на феноменальном концерте Jethro Tull, группы озорной и остроумной, их безумный «вокалёр» Иен Андерсон – ну просто фавн, и только рожек не хватает, выдал номер в своем фирменном духе! На бис вышел на лукавом глазу, согнулся в реверансе, а флейту, хулиган, небрежно приложил к причинному месту, и так, держась за символический приап, и кланялся нам, изумлённым зрителям.

В общем, здорового смеху хватало. Если б не один совершенно странный факт. Перед самым концом первого вполне зажигательного отделения гениальный дядечка Иен энергично взмахнул рукой, и понеслась великая «Bouree»…

И вся моя дурная жизнь скорёхонько пробежала перед глазами за эти три-четыре минуты! Зелёные глаза мои наполнились слезами, как у гимназистки, так, что неловко было смотреть на рядом сидящих старых дядек и молодящихся тётек. Я уже собирался тихонько удрать в антракт, чтобы умыться, как ровно впереди меня, на том же самом месте, лишь на ряд ближе к сцене, ко мне повернулся чернявый бородатый чел, наверное, моих же лет, с такими же смущёнными глазами «на том же мокром месте».

Мистика какая-то! Как нас, двух сентиментальных «старпёров», кого пробила на слезу эта волшебная вещь, забросило чуть не на одни и те же места в огромном «Crocus City»?!! Эх, смех и слёзы, о, как же вы, дружочки, рядом…

Волнующий душ «Шарко́»

Когда-то и я был молодой, но не шустрый и энергичный, как в нынешнюю пору, а какой-то словно задавленный жизнью. Обычно бывает наоборот – эйфория юности сменяется гнетущей печалью. Но у меня всё было не так. Только теперь, несмотря на бродяжий быт и полуголодное веселье, я стал наконец-то свободным. Радуюсь и упиваюсь этим поздним подарком каждый Божий денёк. Нет больше глупых надежд, почти исчезли вселенские амбиции, осталось только то, что есть на самом деле – любовь, друзья, музыка и скромное моё творчество.

Снова привычно расшаркиваюсь в извинениях перед своими читателями за высоких слог, но, «так уж делается», как резюмировал однажды Русь моё признание в лёгком преувеличении некоторых событий этого развесёлого (а может, и архигрустного) романа.

Сердце молодого человека, который жаждет славы, обожания, состояния шейха Арабских Эмиратов всегда будет цепко сжато лапкой беспокойства, тоски и обиды. Сжигающее душу чувство несправедливости, поступки и мысли, за которые неловко всю оставшуюся жизнь, постоянная неприличная суета – вот грустные признаки молодости. Всё нафиг в сторону! Каждый новый день – маленькая жизнь, вот так, и не меньше!

Но вот тогда, давным-давно, когда ещё в больной башке юного Игоряна зрели надежды, что новые «Роллинги» во главе, разумеется, с ним станут властителями мира, а, главное, хозяевами девичьих грёз, тогда было особенно тяжело. И всё это вечное проклятие любого артиста выливалось не только в бессмысленные, «белые» глаза и ежеминутное опустошение, но и в прозаичные болячки, которые, как известно, есть физическое воплощение недуга духовного.

И вот ваш смешной герой обречённо валяется в трёх, сменяющих друг друга, больничках, одна грязней и кошмарней другой. Человек, выпивший Адриатическое море пива, заполучил банальные камни в почках… Это какой-то издевательский нонсенс, а точнее нормальная кармическая расплата за уныние и пару поступков, которых, в общем-то, быть и не могло…

Не стану, само собой, мучить вас чарующими подробностями пребывания в чертогах бесплатного Здравоохранения. Отмечу только разве, что больно было так, что мои бодрые и простодушные соседи-выздоравливающие совершенно напрасно сватали мне грудастую любвеобильную медсестричку, которая, кстати, попадала в вену «пятьдесят на пятьдесят», и каждый раз я с дрожью ожидал очередную капельницу с обезболивающим. Так вот, как женщину её я мог воспринимать очень теоретически, я был больше занят тем, чтобы не заорать от боли в обществе малознакомых людей.

Там же, налегая на больничную малосъедобную снедь, я с изумлением обнаружил, что отвергаемая мною, как антагонистический класс, овсянка местного разлива необыкновенно вкусна. Недоумевая, я обратился с культурологическим вопросом к местной поварихе – с какой планеты, мол, происходит сие чудо гастрономии. Оказывается, овсяную кашу в подобных печальных заведениях готовят в автоклавах (слово-то какое!). И больше ни в каких, пусть хоть даже в космических условиях, достичь этой благости, такой волшебной степени «разварки» и волнующего вкуса просто невозможно. Стану большим, куплю автоклав – подумал я тогда и, собственно, сладостно мечтаю о нём и теперь.

Ещё одно замечательное священнодействие постсоветской больнички – это легендарный душ «Шарко́». В общем-то, несомненно, одна из самых приятных и безобидных лечебно-оздоровительных процедур, но и она таит в себе скрытые вначале унизительные подробности. Ну для начала раздеться догола ты должен был в замызганном закутке, вроде предбанника. А достаточно долгий для твоего пикантного положения путь через всю душевую ты обязан был проделать перед пристально разглядывающей тебя медсестрой, покачивая совсем не «перьями на шляпах».

Загадочный «Шарко» – это не что иное, как вертикальные тонюсенькие струйки воды под хаотичными углами, бьющие по многострадальному тельцу страждущего с коварно меняющейся силой и температурой. Вначале было просто приятно, да и не безынтересно, а чуть позже я с волнением обнаружил ещё один «животворящий» эффект популярной в народе процедуры. И волнение это выразилось вполне недвусмысленно, но совсем не «парламентарно». Стоять рядом с туманно улыбающейся «сестричкой» в таком «приподнятом» состоянии было страшно неудобно и настолько неприлично, что я предпочёл выбросить на время «оздоровления» из головы всю убогую мораль и ложный стыд – просто перестал нескладно отворачиваться к стеночке и отстоял всю непростую процедуру до конца в своём гордом и честном естестве. С тех пор, галантно расшаркиваясь с бесстыжей жрицей культа «Шарко», мы слегка понимающе улыбались. Можно даже сказать, что это была такая очень невинная больничная интрижка.

Да! При долгожданной выписке степенный доктор, давая мудрые советы «на дорожку», неосторожно спросил меня: «Молодой человек, вы пиво любите?». Я задохнулся от переполнявших меня эпитетов, фразеологических оборотов и здравиц во славу древнего напитка и смог вымучить только сдавленное: «Д-да!». «Ну и чудненько, дружочек, пейте как можно больше, прекрасная профилактика, знаете ли!». Облобызав троекратно такого понимающего и чуткого врача, я полетел к первому же пивному ларьку, дабы немедленно открыть «профилактический сезон», чем не без успеха продолжаю с наслаждением заниматься и по сей нелёгкий день.

«Эй, заткнись, женщина, и принеси мне моё пиво!» – как справедливо заметил мудрейший Гомер Симпсон.

Заводские чудики и их забытый запах

В очередной раз поклялся неделю не видеть спиртного. Утро от этого факта обманчиво бодрое, несмотря на низкие мрачные тучи и пакостный мелкий дождичек, плещущий прямо в лицо под порывами зябкого ветра. Самурайская зарядка проделана в полном объёме, хотя бодун свирепствовал, как халдейский царь Навуходоносор при расправе.

Бегу, неловко подпрыгивая под английских гопников «Crass», за спиной маленькая гитара и рюкзак к бутылкой нежирного кефира. Это всё на сегодня из питательных веществ, разрешённых самому себе на этот день раскаяния, расплаты и смирения. В левом ботинке вечная, как этот бренный мир, дыра. Холодная водица из гигантских постсоветских луж с удовольствием вливается в видавший виды носок, и сама обувка начинает звучно хлюпать, пугая одиноких и без того зашуганных ненастьем прохожих.

До метро добираюсь на противоестественном похмельном драйве. И там внутри ощущаю давно забытый, из далекого детства, запах. Вначале он упрямо не поддается идентификации, но старпёрская память снова не подводит, и я наконец понимаю – семижильные таджики починяют загадочные механизмы эскалатора. Это сладковато-горький запах нагретого машинного масла, металлической стружки в замесе с застарелыми ароматами дешёвых папирос. Так это же благоухает знаменитый Авиационный завод из моего школьного отрочества!

И снова бесчисленные воспоминания начинают обуревать мною, как каким-то брошенным всеми девяностолетним старичком, со слезой, растревоженным сердцем и неприличной сентиментальностью.

Привели нас, облачённых в тёмно-синие дурацкие халаты маленьких обормотов, на месячную практику в жутковатые цеха наши школьные «трудовики» и сдали на заскорузлые ручищи местных «мастаков» – мастеров, что проведут нас по всем кругам ада этого странного инфернального места.

Хотя, конечно, купленная за семьдесят пять «честно заработанных» здесь рубликов ленинградская гитара – неплохая расплата за циничную эксплуатацию детского самоотверженного труда. Собственно, цена этому «винтажному», как пошленько бы выразились сегодня «матёрые» всезнайки-музыканты, инструменту была на два рубля дороже. Их пришлось с большой неохотой выпросить у любимой мамочки. А так ведь жутко хотелось заработать на первую рыжую мою подругу в полном и гордом объёме самому… Итак, семьдесят пять карбованцев уже в оптимистическом активе! К тому же эти забавные четыре недели мы были освобождены от ненавистной учёбы, во что даже вначале просто не верилось раздолбайскому школьному люду.