Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Додик был счастливым обладателем довольно страшненькой прыщавой физиономии, на которой жили чёрные полуподростковые усишки. Он постоянно довольно гадко «прихихикивал», словно припоминал или видел нечто непристойное. Вообще говоря, «переклин» на сексуальной сфере у него был «будьте нате». Даже при прослушивании относительно безобидной модной тогда песенки со словами «в движеньи я, в движеньи ты…», он многозначительно и по маниакальному мерзенько подмигивал и тихонько-гнусаво тянул: «Движе-енье… Ты понял, движе-енье…». Становилось противно настолько, что захватывало дух от столкновения с такой «извращенческой» сферой человеческого бытия.

Как-то после массовой «несдачи» зачёта по предмету, что вёл некто Хворенков или «Хворь», мужская часть нашей группы собралась стоически залить горе в нашей студенческой забегаловке, прямо возле священных аудиторий.

Несколько слов об этом занимательном персонаже. Хворь был маленький холерический человечек. Сдать его незначительный в нашем и без того фиктивном образовании зачёт было равносильно переходу на следующий курс. Ходила даже невесёлая присказка: «Пока зачёт Хворя не сдал – ещё не студент». А между тем, дело-то было аж на третьем курсе!

Я не знаю, какой уж он там учёный (если вообще имелась такая его ипостась), но «препод» он был кошмарнейший. Тем более, мне известно совершенно доподлинно, что будучи студентом, больше трояка он сроду и не получал на душу населения. Никто и никогда не понимал, что он сатанинской скороговоркой несёт на своих занятиях. Он влетал в аудиторию секунда в секунду точно (уверен, всё это дешёвое представление было продумано и расписано до мгновения и жеста, ибо такого «понтярщика» было больше не сыскать в разнообразнейшей нашей Вселенной), с небрежностью хватал мел и начинался мучительный набор рубленных фраз и междометий, общий смысл которых не сводился абсолютно ни к чему. Резонно возникающие вопросы он презрительно обрывал очередной «эффектной фразой», разбивающей в осколки их изначально «убогое содержание».

Выслушав однажды вопросительное лепетание того же Додика, он привычно досадливо отмахнулся рукой от «очередного дебила», но потом как-то замер на мгновенье, слегка призадумавшись, и неожиданно изрёк настолько для него нехарактерное: «А-а-а, ваш вопрос не лишён смысла!». Он и сам был несколько потрясён, что мы можем хотя бы пытаться что-то понять в его эзотерической абракадабре.

Когда же бесконечная пара заканчивалась, он резко бросал мел и торпедой вылетал из аудитории, никогда не прощаясь, демонстрируя, по-видимому, полное презрение к пошлым условностям, не имеющим никакого отношения к Святыням Науки, Патриархом коих на Земле он и являлся. Вот такое дешёвое пижонство нам приходилось регулярно видеть, испытывая вечную интеллигентскую неловкость за чужое жлобство.

Изматывающие же зачёты его были для него ещё одним изощрённым способом привлечь внимание к своей довольно сомнительной персоне, ну и поднять шаткую нестабильную самооценку за счёт сладкого унижения растерянных и беспомощных (не по своей, кстати, вине) студентов.

Многие из нашего незадачливого брата пробочкой вылетели из-за его невразумительной, дутой дисциплины из Универа и пополнили армейские ряды, так нуждающиеся в светлых, но незадачливых головушках. «Терзания младенцев» производились «с утончённым оттягом» в две-три пересдачи (в первую не сдавал никто и никогда).

Помню, как содрогаясь заранее от адского шоу, я, ни хрена не понимающий и не учивший совершенно его предмет (справедливо считая его лженаучным), нервно ожидал, когда начнется и моя экзекуция. Хворь подкатил ко мне, коротко бросив в характерной своей суетливо-небрежной манере: «Много там ещё осталось… Этих… Баб?». Что-то доверительное и сакрально-мужское промелькнуло в сей фразе, и я уже было затрепетал от надежды на зачёт на халявку… Как всегда, я глупо просчитался – мне с пулемётной скоростью был задан вопрос, ответ на который предполагал или жёсткое «да», либо твёрдое «нет», варианты хитрожопого литья воды и включения изощрённой студенческой логики с использованием всего, что ты знал и слышал к месту и не очень, отсутствовали напрочь. И я выбрал?.. Ну, конечно же, неправильный ответ.

На последней, решающей мою судьбу пересдаче, страшный Хворь вновь совершенно садистически ошарашил меня единственным вопросом абсолютно такого же «пятьдесят на пятьдесят» свойства. Я затаил дыхание, выдохнул воздух, словно перед боевыми «сто грамм» и отчаянно выпалил один из двух возможных вариантов. Сердце мое затравленно перестало стучать, в ожидании приговора… Хворь стремительно зыркнул на меня и экспрессивно затараторил: «Ну это другое дело! А то, вот как, приятно бы тебе было, если бы на кафедре про тебя говорили, что Матрёнин… Чудовище!». Попал! В точку, граждане, дорогие! Прощай, суровая армия, здравствуй, родное раздолбайство!

Я естественно, ничегошеньки снова не учил (а как вообще можно учить то, чего нет?), и вот, наконец-то подоспела спасительная везуха! Вежливо улыбнувшись на искромётное «чудовище» (да кому нужен хоть кто-то из нас грешных студентиков для обсуждения на кафедре, давно погрязшей в переделке званий, взяток и зарплат), я вылетел из аудитории к Свободе, Музыке и Счастью!

Но вернёмся, однако, к моменту, когда всё было не так уж радужно и предстояли ещё две неизбежные карательные акции от маэстро Хворенкова. В полуподвальном, дразняще пахнущим деревом и яичницей с луком кабачке расположились мы – понурая орда «не сдавших» мужеска полу. Были заказаны традиционные для нищего студенчества надёжный в таких случаях напиток «водка» и гренки, то есть, проще говоря, много чёрного хлеба, нарезанного брусочками и зверски изжаренного в машинном масле с чесноком. Нам нравилось.

«Болезного» Додика накануне попоечки вопрошали уже (и снова в аккурат посреди лекции) на предмет опыта общения с женским полом. Была вначале предложена вполне лояльная и щадящая формулировка, типа: «В…ик, ты, конечно, извини, но ты уже можешь сказать о себе, что ты… Мужчина?». Мгновенно переварив суть вопроса, самый простецкий малый с нашего потока (а простота, как известно, изрядно хуже воровства), не долго думая, брякнул: «Додик, ты бабу е…ал?». Аудитория аж дружно крякнула от средневекового образа изъяснения. На что наш (нет, уж извините, не наш!) Додик ответствовал степенно, но с вызывающими гадливость затягиваниями в тоне: «Ну-у… Я решил сначала испробовать другие удовольствия… А уж потом…». Ржали до рыданий даже невозмутимые наши девушки, гадая, что же за такие «иные удовольствия» недоступны были этому аскету поневоле.

Оказалось, что выпивать до этой скорбной гулянки ему тоже не приходилось. То, что он истерично дёрнул, преодолевая детский испуг, пару стопочек, само по себе вызывает, если не уважение, то уж точно изумлённое восхищение. «Дебютант алко-фронта» тихонько сидел, чутко прислушиваясь к изменениям в «юношеских» организме и сознании. Когда изменения явно свершились, он украдкой наклонился ко мне и вполголоса поделился откровением: «Ну-у-у… Примерно так я себе это и представлял…». Мне даже немного стало жаль его, и я не сдал этой его уморительной фразы пьяным, шальным сотоварищам, но делаю это сегодня, потому что теперь это уже История, а она должна принадлежать самым широким массам российских и зарубежных читателей.

Прознав о нечеловеческом интересе В…ка к женскому полу, одна весёлая девушка (я не стану называть её и спасу от преследований уже сформировавшегося к этому времени серийного маньяка) лукаво решила ему позвонить, представившись анонимной обожательницей. Самым обольстительным тоном она расхваливала его роскошную фигуру (!), дворянскую осанку и дьявольское обаяние, а затем пригласила на многообещающее свидание с собой, длинноногой таинственной незнакомкой.

На следующий день каждый с курса во все глаза таращился на «избранного Судьбой счастливчика» и с нетерпением ждал его юмористических откровений. Но Дод молчал. Сообразив, что реакция на звонок, случившийся с ним предыдущим роковым вечером, останется для скучающих окружающих тайной навеки, самые неосторожные стали потихоньку расспрашивать новоявленного Казанову, мол, как вчера вечер прошёл, всё ли было как всегда, не случилось ли ничего необычайного. И он не выдержал! И вывалил всё, что было льстиво нашёптано и щедро наобещано прекрасной обольстительницей. Со всех сторон слышались одобрительные возгласы: «Молодец, В…ик! Ну ты красавчик! Теперь уж не теряйся! Вперед, мчи на свиданку, и она твоя!». Но наш отчаянный покоритель дамских сердец разом разочаровал всех хохмачей несравненным: «Не-а-а, я не пойду… Ещё подцепишь чё-нито…».

А вот вам ещё одна яркая страница из жизни супер-героя комиксов… Нас, тогдашних студентов, сгоняли зачем-то в какие-то стихийные, дикие, но Добровольные Народные Дружины или ДНД в простонародии. Мало того, что мы сами надирались до первобытного состояния во время сиих рейдов, так ведь ещё этот беспощадный факт – как ни крути, но мы же всего-то лишь дохляки-студенты… Вот что же, я интересуюсь, мы могли противопоставить жестокой уличной шпане? И в чьей больной голове возникла эта человеконенавистническая и трагикомичная затея, затрудняюсь и предположить.

Так вот, нас по-армейски разделяли по небольшим группам и направляли по различным неблагополучным районам города, дабы мы, видимо, отважно стерегли там мирный сон обывателя. Наше «дежурство» проходило привычным манером – коллективно выпивались благороднейшие напитки, типа «Арпачай» и «Страгураш». Пить их было весьма непросто, проникали они внутрь с трудом, ибо обладали настолько специфическими запахами и вкусами, что описывать я их не буду и милосердно пощажу ваши эстетические запросы и элементарный аппетит. Всё это «аристократическое» закусывалось в лучшем случае «аскорбинкой», а в варианте самом отчаянном и тупиковом – «закуривалось» Беломором. В общем, у нашей сплочённой группы имелось увлекательное и долгосрочное занятие этим зимним снежным вечерком.

А вот группа, состоящая всего из двух участников – небезызвестного Додика и его приятеля, приблизительно такой же комплекции, была резонно направлена в самый опасный район города, курировать некое питейное заведение, практически шалман, где регулярные драки и поножовщина уже не трогали даже местных ментов, давно плюнувших на этот безумный вертеп. Скажу честно, фик бы я пошёл в это милое заведение, а тем более стал наводить там «комсомольский» порядок – суицидальное во мне развито крайне умеренно.

Эти же два обормота, то ли по совсем уж скудости ума, то ли из-за гипертрофированной гражданской ответственности, проникли внутрь и по-свойски уселись в глубине тёмного зала. В насмерть прокуренном помещении сидели жуткие существа в наколках и золотых зубах и периодически опрокидывали стаканы с подозрительно пахнущей жидкостью, выдававшейся здесь за водку. Мерный гул зловещих разговоров периодически прерывался гортанными матерными выкриками, и тогда кто-то отчаянно вскакивал, и начиналась лёгкая потасовка, которая заканчивалась вначале парой тычков в грудь оппонента. Но минут через сорок напряжение в забегаловке неминуемо достигало точки извержения вулкана, и вот уже бутылка из-под коварной «беленькой» по-вестерновски легко разбивалась о чью-то клишировано бритую черепушку, и начиналась настоящая бойня с резнёй и погромом. Ну, короче, самый, что ни на есть, босяцкий отрыв, зачем, собственно, такие люди сюда и приходят – отдохнуть.

Видя, что зыбкая ситуация окончательно вышла из-под его комиссарского контроля, очаровательный Додик предпринимает крайне нестандартный шаг, который и прославит его впоследствии в глазах изумлённых современников, а грозное имя его останется в веках, как символ парадоксального и запредельного. Он отважно решает спасти положение и очень отчётливо, низким глубоким и самоуверенным голосом бывалого шерифа произносит: «Эй, тихо все, успокоились!». Внезапно, в один миг наступает гробовая тишина, бродяги и убийцы всматриваются в бездонную ночь кабака и не могут разглядеть во мраке, кому принадлежит сей могущественный повелительный глас. В некотором недоумении аборигены решают на всякий случай подчиниться человеку из Тьмы, который запросто мог оказаться влиятельным авторитетом, и затихают. Постепенно возобновляется пугающее пьяное бормотание, редкие выкрики и рядовые потасовки, но сегодня здесь никого уже не зарежут… Так велел Додик…

Не думал и даже не гадал я узнать что-то о судьбе главного героя этой маленькой водевильной повести после нашего выпуска, но узнать всё же пришлось…

На суетной остановке, рядом с Площадью Минина встретил я как-то бывшего сотоварища Додика по «победе над бандой изуверов» во время того прославленного рейда. Вот он-то и поведал мне очередную леденящую душу историю о незабываемом Додике.

Маниакальный интерес долговязого Дода к трагически недоступным женщинам всё это время ужасающим образом усиливался. Ещё в университетские младые года я случайно услышал обрывок разговора, после которого не каждый решится не позвонить в «дурку», дабы спасти грешную душу пациента и жизни невинных отроковиц. Доверительная беседа была о бравом похождении по женской линии Додиковского дружка, когда тот вкратце обрисовал ему свидание с обязательными (а, возможно, и выдуманными) поцелуями. Внимательно выслушав не густо прорисованный деталями рассказ, весьма распалённый услышанным Дод, начал отчаянную атаку: «А ты трогал её за это?». Гнусаво и с перерывами дыхания: «А за Это?». Ударение на второе «Это» заметно усиливалось. Причём оба каким-то жутким патологическим образом понимали, что есть «за это», а что «за Это». Надеюсь, вы уже начинаете в ужасе понимать, что за субъект сейчас перед вами.

К моменту же нашей встречи с бывшим однокурсником, Додик уже был не последним сотрудником какого-то банального банка. И счастливо имелась у него та заветная сумма, которая волшебным образом позволила бы ему поездку в зовущий пороками город Париж и вожделенную тамошнюю проститутку, что покажет ему постельный мир утех и альковной услады. Вы спросите законно: «Зачем же для этого в Париж-то?». Но «развратник» Дод упрямо твердил, очень характерно отвратительно гнусавя: «Хочу только парижа-анку. Именно парижа-анку». Одним словом, в манящий страстями Париж отправились они вдвоём и, как только нетвёрдая нога нашего эротомана-теоретика коснулась исторической земли, он начал беспрестанно и мучительно гундосить: «Отведи меня к проституткам. Веди меня к проститу-уткам…».

Вам ведь очень интересно узнать, что стало дальше? А представляете, как мне было до жути любопытно дослушать эту фривольную повесть до конца, но… Как нарочно и так некстати подоспели вредные редкие наши маршрутки, и мы моментально разлетелись в разные стороны города. И вот я, так же, как и несчастные вы, не знаю и не узнаю, видимо, уж никогда финала этого полудетективного фарса…

Я как-то неосторожно поделился этим секретным преданием приятелю Сеньке – московскому ди-джею, так же, как и я подрабатывавшему в сектантской «Репаблике». И этот вполне уравновешенный и благоразумный человек, словно сорвался с цепи, будто его подменили хитрые шаловливые духи. Он бродил по торговому залу и гнусаво приговаривал целый день: «Хочу парижа-анку, отведи меня к проститу-уткам». Часам к четырём меня он достал «по полной», и я уже прятался от него на складах, в подтоварниках и сейфах. И тогда (о, ужас!) он начал приставать к покупателям и, особенно, к привлекательным покупательницам: «Девушка, а вы случайно не парижа-анка? Дело в том, что мне нужна именно парижа-анка…».

Я был готов провалиться в самые кипящие тартарары, но Сенька был непрошибаем и довёл свой бесовской номер до двенадцати ночи, ни разу не замолчав и распугав остатки затравленных им посетителей. Ни до, ни после он не позволял себе ничего подобного, это было какое-то загадочное помешательство. Видимо, страшные флюиды подавленного Додиковского вожделения и превратили кроткого парнишку ди-джея в распущенного наглого клоуна.

«Ма́хи» за автобус

Когда-то давно, в жутких, но странным образом ностальгических «девяностых», в мрачном холодном городе Нижнем Новгороде была одна дикая проблема – автобусы. Даже не просто проблема, а, натурально, беда.

Если показать тогдашнему запуганному и зашуганному «переходным периодом» человечку обилие маленьких, суетливо снующих маршруток и автолайнов, он был бы поражён намного больше, чем пророческому видению нашествия инопланетян на планету Земля или зловещим картинам Апокалипсиса. А пока древний мир не знал ещё этих крошечных спасительных механизмов, а довольствовался лишь ничтожно малым количеством желтобрюхих «Икарусов» и грязненьких, вечно нервно дрожащих «ПАЗиков». А к опустошённым же «девяностым» они все как-то разом поломались, и починять их никто не умел, так как к этим историческим временам делать уже не умел совершенно ничего ни один гуманоид России.

После многочисленных университетских пар уехать домой было категорически невозможно. Каждый случайно залетевший автобус с улюлюканьем и разбойничьим посвистом атаковали бесчисленные орды жаждущих попасть домой работяг, интеллигенции и просто неопределённого подозрительного люда. Периодичность была просто изуверской – один расхристанный транспорт в полтора-два часа.

Зима. Очень холодная, лютая зима. Толпа размером в ватагу революционеров, берущих Зимний, как мы это свято помним по советским идеологическим киношкам, грозно вибрирует, издавая жутковатый гул. Уставшие люди замёрзли до костей и потери всякой чувствительности, и каждый мечтает лишь о горячем ужине перед дающим уют наркотическим прибором «телевизор».

Я расположился чуть поодаль, не веря уже ни в какую возможность попасть в свою родную комнатку с дружочком-магнитофоном и шкафом с книгами. Со мной рядышком отчаянно мёрз бывший мой одноклассник Серёга Шаров, железно решивший раз и навсегда, что будет качать мышцу́ ежевечернее в течение месяца. И только по истечении оного срока позволит себе оглядеть распухшее от регулярных усилий тельце в зеркале. И вот лишь тогда, в сладостной истоме, он рассчитывал насладиться этими чудесными изменениями. Эксперимент был без сомнения крайне благороден и увлекателен.

Время неумолимо ползло к ночи, была половина одиннадцатого вечера и зловещая темень заползла во все щели и норы. Я резонно заметил Серёге, который иноходцем топтался на хрустящем снегу, что сегодня, видимо, придётся всё же пропустить эти два часа сладострастной раскачки. На что, упрямо закусив губу, он твёрдо заявил: «Ни фига! Приду, поем, на отдых полчаса и таскать железки! Меня ничего не остановит, буду херачить ночью – я зарубился!». Уважительно взглянув на него, я начал зорко всматриваться в чернеющее небытие, откуда мог вывернуть подонок-автобус.

И он появился… Но ждать спасения от этого жалкого транспорта было абсолютно напрасно. Чтобы появился шанс ворваться в обледенелое нутро «Икаруса», неприлично отталкивая соседей, нужно было занять место в первых рядах толпы ожидающих. Мне это было решительно западло, и я приготовился к холодной смерти совершенно осознанно.

Прибывший транспорт был уже почти полон, словно советскими селёдками в банке, копошащимися серыми людьми. Места для новых яростных пассажиров не было совершенно. Но это была только забавная иллюзия. Озверевшие граждане бросались волками-оборотнями в чуть отворившиеся двери. На обледеневших ступенях в затейливых позах висели и лежали счастливчики, что втиснулись на предыдущей остановке. «Новички» хватались за хлястики, рукава, шеи и другие более деликатные места «старожилов», пытаясь втиснуться в пространство, которого не было уже как остановок пять-семь. Закрепиться в полусвободном висе самым активным невероятным манером, но удалось. Но двери! Двери должны были каким-то волшебным образом сомкнуться! До тех пор, матерясь, стеная и проклиная всё на свете, все собравшиеся должны были, подыхая от лютой стужи, ждать, когда наконец-то полуживой автобусик отправиться дальше. Никто из «зависших» никогда бы не разжал отмороженных пальцев, поэтому все знали – сейчас начнется второй акт этого некартинного действа.

И тут ненадолго становилось теплее – улыбка оживляла мое белое от холода лицо! Дело в том, что заползающие «висяки» позорно производили пакостные телодвижения, очень напоминающие любовный акт, подталкивая впереди стоящих в промозглое нутро железной машины. Различия между полами и возрастами не было – все были сосредоточены на этих гадких «ма́хах», забыв про стыд, приличия и этику с эстетикой. Некоторые «махи» были весьма большой амплитуды, но несколько размеренны, с циничным «оттягом», так сказать. Другие «махи», напротив, были суетливы и по подростковому быстры. Смешно и страшно было наблюдать, как эти измученные, окоченевшие люди плевали на то, как до позора убого и жалко они выглядели…

И тут, безмятежно вспоминая этот курьёзный вечер, я наконец-то осознал, зачем же я всё это делаю, зачем записываю эти грустные и забавные истории, порой беспощадно бередя свои сердце и душу. Я консервирую время! Да-да, именно этим я и занимаюсь! Ну так что же, я очень надеюсь, что всё сойдётся в моей заплатанной судьбе, и я наконец напечатаю мою странную книжку. Моё консервированное время…

Я и Ленин

Ко мне сегодня зашёл Ленин. Нет, я серьёзно! Ну, натурально, Владимир Ильич!!! Открыл дверь, сказал «здрассьте!» и присел рядышком на стульчик. Вежливо попросил разрешения передохнуть, привычно достал «мерзавчик», предложил «пятьдесят». Я с большим пиететом ответствовал, мол, на работке, и никак нельзя, тогда он вкусно глотнул сам для поправки здоровья вождя мирового пролетариата и рассказал, неспешно матерясь, как он стал Ильичом.

Странная эта история началась ещё в бандитских «девяностых», когда всех его тогдашних дружков-корешей методично пересажали, а кого даже и перестреляли, и его личные перспективы грустно рисовались лишь приблизительно такими же. Решение пришло само собой – валить, пока не поздно, в солнечную Грецию, где, как известно, даже ботинок не нужно на благодатном ласкающем зное. Там будущий Ульянов-Ленин как следует прожарился на солнцепёке, пожёвывая халявные фрукты-овощи аж долгих пять годов. И, собственно, на эллинской священной земле и обратили добрые люди его рассеянное внимание на то, что уж очень он похож на того самого, из Революции, Владимира Ильича.

Короче, слово за слово, и чем-то там да по столу, и вот, уж у Кремля появился новый, свежий «самопровозглашенный» Ильич. И поведал мне Ленин, потирая затёкшие с утра ноги и отдуваясь под нашим почти буржуйским кондиционером, что на этой необычной службе он уж восемь тяжких годочков. Что народец пошёл не тот, то ли стал жадноват, то ли, наоборот, обеднял. Но факт он и есть, не что иное, как только лишь факт: «Раньше ко мне, веришь-нет, очередь стояла. Да я пробегусь в былые времена туда-сюда – семь штук приклеилось, а сейчас, дай Бог, две-три, так, на гостиницу, да на пожрать, да вот… На малую чекушку… А без неё никак! Ты ж, лохматый, никак музыкант, сам же знаешь, как целый денёк перед толпой-то клоуном, без поддачки никак, никак, сердешный…».

Я в свою очередь тоже немного пооткровенничал, что, мол, случается, и сам побухиваю «не по чину» и очень даже и не в меру, и что печёночку свою единственную порою чувствую, ой, как родную. «Так! В почку отдает уже?» – деловито и с пониманием дела вопрошал Ильич. «Нет? Так это ещё ничего, ничего…». Он немедленно, с отстраненной интонацией матёрого врача со стажем лет в сорок, дал мне некоторые дельные, правда, несколько жутковатые советы: «Берёшь «гемодез», «глюкозку», витаминчики «Б 5», «Б 12», иголочку, просишь наркомана знакомого, чтоб в вену попал, и огурчиком, огурчиком наутро! Правда и наркоманы-то пошли сейчас какие-то… Пластмассовые… В вену попасть не могут, жрут всё чё-то… Не, мне-то это всё вообще никак, инфаркт уже был, спасибо!».

Я как можно более деликатно поинтересовался, с которого же часа начинается рабочий день у вождя, на что Ильич с хитрым, наработанным и характерным прищуром говаривал: «А как решим, так и выходим!». Д-а-а… Режим меня явно устраивал. Я снова робко приставал с расспросами (не каждый же день сам Ленин так запросто приходит в гости): «Есть ли выходные или так, не щадя здоровья пашем?». Тут он меня немного удивил, назидательно сказав: «Ну ты что, лохматый, я зимой вообще отсюда уезжаю! Под капельницу и на овсяную кашку. Мне уж сорок два годка, старый я… А тебе-то вот сколько самому-то?». Пришлось в который соврать, что мне «тридцатник», чтоб не травмировать «вождя» своим мальчишеским обличием в свои-то почти что «сорок и один». «Ну, ты салабон ещё!» – ёмко выдал Ленин и мудро приложился к заветному «фуфырдику».

Хмелел он моментально, но не борзел, и лишь только изредка доверительно дотрагивался до меня рукой, после чего странное ощущение охватывало меня, словно мрачноватая ленинская энергетика проходила сквозь моё тело чёрной пролетарской «искрой». «Люди все одинаковые, ущипнешь (он осторожно щипал меня за руку) и – ка-а-ждому больно! Да ты не баись, я человек адекватный…».