Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Артисты Алкоголя не имеют права смотреть на поклонниц группы более трёх секунд, иначе это приравнивается к подлой измене! После выступления никто не посмеет принять и невинной кружечки пива от благодарных почитательниц, ибо немедленному уничтожению подлежат и взяточник и взяткодатель! Причём, когда сердце славной Валькирии утихнет на время, то Лидок может сама, весело расхохотавшись, вспомнить свои дикие выходки, но приходит час концертной феерии Алкоголиков, и всё повторяется, словно в пресловутом Дне Сурка.

Иногда наша трогательная Лидок яростно грозится покинуть свой почётный пост, словно Саманта из пошловатого, но любимого всеми «Секса в большом городе», которая вечно хочет уйти от своего неверного миллионера. Это берёт своё накопленная усталость от утомительной слежки бедняжки Саманты за бесконечными мнимыми любовницами своего «ветреного» Ричарда. Лидочка, не гневись, но иногда это так забавно, и, главное, что лишь начинается шоу – и снова, и снова на своем законном VIP-е наша буйная директриса.

Уверен, что всё здесь написанное будет с возмущением отвергнуто, а черновик развеян по ветру, но моя скромная задача – лишь увековечить хороших людей на бумаге, просто дав им вечную жизнь, вот и всё!

«А я никогда не сержусь, я – добрая!» – иногда подтруниванием мы над нашей родной Лидочкой, цитируя томную купчиху из «Женитьба Бальзаминова», в исполнении великой Нонны Мордюковой, если Лидок совсем уж захулиганит. Но если серьёзно, она и вправду очень добрая, немного одинокая и прекрасная девочка!

Утро делового человека

В понедельник в 10 часов утра покачивающийся на ветру мужчина в деловой белоснежной рубашке старательно делал вид, что всё под контролем и работа кипит.

Он напряжённо общался по мобильному с невидимым коллегой по работе, крепко сжимая в руке начатую баночку пива. С напускным вниманием он выслушивал серьёзные вопросы с другого конца связи и даже иногда позволял себе давать рекомендации почти научного характера: «Это нужно делать с помощью редак… редак… редактора!».

Нужное слово наконец-то выскочило само собой, и мужчина выглядел очень довольным – день явно задался, ситуация находилась в волевых руках, и беспокоиться было не о чём! Эх, мне бы такую славную работенку!

Звонок с того света

Быть мистиком – не моя стезя. Если я отпускаю себя в этом заманчивом, но опасном направлении, то становятся видны явно-явно все повороты и закоулки собственной судьбы. И самое жуткое то, что ты можешь наблюдать все жизненные изменения в динамике, как будто со стороны. Все знаки и намёки свыше управляют тобой, и это так заметно, что пугаться приходится всёрьез. Нет, не люблю я это дело, уж лучше просто жить весёлым пьяницей, не замечая того, что простому чуваку знать-то и не положено. Однако, нет-нет, да и вновь пошаливают духи, пытаясь привлечь внимание обыкновенного парня с гитарой.

Как-то тёмным неприветливым вечером, когда хочется поскорее пробраться в свою собачью каморку и выглядывать из неё, освещённой, пусть одной, но честной лампочкой, у меня неожиданно зазвенел мобильник. Я уже было собрался понежиться под дымящуюся яичницу с куском душистой колбаски, как вдруг вздрогнул от надоевших уже трелей потрёпанной «нокии».

И сразу непонятная тревога ворвалась в душу, заставив нервничать и волноваться. Трубу брать совсем не хотелось. Однако, как нормальный наивный музыкант-неудачник, я нехотя принял тревожный звонок, а то «вдруг контракт какой, песню поставили на радио или даже бабок дают на раскрутку…».

На другом конце стояла холодная космическая тишина, и лишь какой-то далёкий ветер иногда жутковато прерывал её. Мурашки побежали трусливыми толпами по моей спине, и захотелось немедленно прервать этот неравный пугающий диалог. Я занес дрожащий палец над красной клавишей и…

Там, из другого ледяного чёрного измерения послышался далёкий, призрачный голос. Он звучал так тихо и неразборчиво, что даже не ясно было, на каком это языке. А может, и не было такого языка на Земле никогда…

Самое зловещее во всём этом было то, что чуть различимый бестелесный потусторонний голос словно просил помощи, молил меня, случайного абонента, то ли вытащить его из тьмы, то ли умолял присоединиться к вечному ужасному путешествию. Я просто не понимал, что же мне делать, а хуже всего было то, что я осознал наконец-то – общее загробное послание было таким, что я, то ли сам умер, то ли меня предупреждали о чём-то таком невесёлом…

И в самом конце моих истеричных «алё, алё, кто это, вы меня слышите», я будто бы различил явственное: «Ты живой?». И после пропало всё, исчезла зыбкая связь между двумя такими разными существами, а на дрожащем сердце остался лежать камень от этого дурного и нереального происшествия.

И только лишь через день меня осенило – можно же посмотреть, что это за номер!!! Я судорожно открыл папку с принятыми номерами и увидел то, что совсем уж меня удручило и наполнило душу ноющим трепетом и страхом: «Номер скрыт…». Это что, правда, было? Теперь уж и не знаю… Кажется, да…

Грустно – смешно – снова грустно

Выгоняют из общаги… Эх, каких только не навидались мы «невидимых» видов в этой «прекрасной норе». Мне бы думать, где жить теперь двум великовозрастным идиотам, а я предаюсь несвоевременной ностальгии.

Наше (а, впрочем, теперь уже и не наше) неказистое, а порою и мрачное здание общажки притягивает своим инфернальным шармом всех блаженных в округе. Как-то раз, рядом со средневековой стеной нашей серой «резиденции» с очередного «непростого» утра я увидел ненормальную престарелую тетушку. Она была просто крошечной, словно какая-то гоголевская нежить, вся в чёрном, и со всклокоченной афрообразной полуседой головой. В руках она держала довольно крупный калькулятор и истово и методично колотила по клавишам, явно ничего не подсчитывая, а так просто, имитируя поведение «нормальных» людей. Было так заметно, как она очень хотела, чтобы про неё подумали, что она тоже при деле, такая же, как и мы. Это было настолько жутко, что я, признаюсь, даже не смог её пожалеть, а сразу начал старательно выбрасывать неестественную картинку из и без того забитой нелепостями башки.

Что ж, прощай, наша милая ночлежка, где-то мы теперь станем откупоривать бутылочки? Ладно, хорош уже ныть, дядька Игорян, и вспомни-ка лучше что-нибудь повеселее! А и правда, когда ты нас оставлял, Господи, без нежного участия? Всё, ладушки-ладушки, даю веселее!

Ну вот, например, ещё один крохотный персонаж, из миллиона проплывших мимо «меня-наблюдателя» всего и вся на этом свете…

Навстречу торопился бодрый румяный дядечка в хорошем костюмчике, всё у него было явно зашибись, и он браво и жизнерадостно говорил по мобильному: «Да не нужна им никакая стройка! Для них главное тендер, общение…». И вся эта штампованная офисная фигня сообщалась тоном, ну просто восторженным, он на самом деле совершенно не сокрушался отсутствием заинтересованности в пресловутой стройке, а просто упивался, что лично задействован в этом волнующем, да ещё и прибыльном, предполагающем хороший уворованный кусок, деле. Проходя мимо этого чьего-то «делового партнера», я аж заулыбался – как скучна была бы наша грубая жизнь без таких маленьких, смешных человечков.

Блин, не могу перестать гонять в башке нудную мысль, прямо как у «гончаровского» старины Обломова – ведь съезжать-то нужно… Как, куда? Сроку, мать его, неделя, палец о палец не ударяю, чтобы что-то найти, а дни неприятно тают, как равнодушный лёд в старомодном холодильнике при разморозке…

И опять какие-то не шибко весёлые «думы о былом»: рядом с метро Фрунзенская, станции просто какой-то сказочно богатой «грустным и смешным», заметил тётеньку лет около пятидесяти. Она в грациозной позе сидела на ступеньках, с ней рядом царственно расположилась, заняв своей габаритной тушкой целый гектар, огромная мохнатая седая псина. Тут же, возле её ног приютилась маленькая чашечка для подаяний. Тётенька как-то театрально поглядывала на всех и на меня тоже, улыбаясь так, как будто она дивно играла роль на престижных театральных подмостках, а не просила милостыню. На ней было длинное до пят плотное вычурное платье, она была густо накрашена и чересчур тщательно причёсана. Вид – среднее между провинциальной стареющей актрисой и городской сумасшедшей. Так и не понял, нормальная она или нет.

Возвращаюсь обратно, обтяпав меломанские свои делишки – она на том же месте под палящим солнцем, в той же артистической позе и с неизменной горделивой улыбкой. Ну что же это такое, как же всё грустно и беспросветно… А может, наоборот, всё такое трогательное и с надеждой?

Битлов – к стенке

На работе снова пировали. На этот раз без меня. Гуляли Андрюха, Борян, Стас и даже небезызвестный уже вам Колпак. Сразу напомню, что Колпак – это двадцати-двадцати «с копейками-летний» принципиальный побродяжка, который получил своё погоняло от балагура Андрюхи за любовь к ношению диких меховых шапок в совершенно любой, нетрадиционный для таких головных уборов, сезон. Пили долго, вдумчиво, по-российски.

Периодически обычно малоконфликтным Стасоном овладевал «административный восторг» и он «изгонял» не слишком ароматного Колпака: «Так, ну-ка, вышел! Я говорю, вышел! Чтобы я тебя не видел больше! К тебе обращаюсь, к тебе! Вышел сейчас же, чё, не понял?». Неконфликтный Колпак улыбался и сносил «стасовскую паранойю». Разбушевавшегося Стасика всем дружным коллективом пытались усовестить, мол, «ты чего, Стас, это ж наш друг, зашёл в гости, а ты с ним так сурово, он, вишь, ещё и не с пустыми руками». Вновь завидев пузырь «беленькой» монструозных размеров, Стас успокаивался, торжественно выпивалась мировая, и общение текло в ином, миролюбивом русле.

Но проходило каких-то минут десять, и Стасон, вновь обуреваемый демонами высокомерия, снова забывал, что Колпак на настоящий момент не просто подозрительный бродяга из подворотни, а полноправный член выпивающего коллектива. И снова неслись проклятия и брань, будто и не было распитых чарочек и слёзных братаний: «Так, я не понял, ты чё, ещё здесь что ли?!! Вышел по-быстрому, понял-нет?!! Вышел-вышел, кому говорю!».

Таких циклических припадков было несколько, пока степень «градуса» не достиг того неизбежного уровня, когда для выпивающих стирались грани не то что социальных, религиозных, расовых и половых границ, а вообще насрать было с кем ты сидишь и бухаешь – с гномами, собаками или с Григорием Распутиным.

Однако работа в бойком магазине оставалась работой, несмотря на переход сознания в другое, параллельное и даже ирреальное русло. Поэтому в вышеуказанном астральном состоянии Андрюха периодически выходил то в банк, то на почту, не забывая прихватить с собой и Колпака, опасаясь, что будет тому худо, ибо несносный Стас превратился уже к этому времени в совершеннейшего «бармалея».

В очередной раз вернувшись, он обнаружил покачивающегося на ветру Стасончика за раскуркой дежурной папироски. В руках его был ещё один гигантский «пузырёк». Стас меланхолично и задумчиво протянул: «Я тут подумал, маловато будет…». Воссоединившийся коллектив положительно воспринял сие мудрое решение единогласным голосованием и даже стоячими бурными аплодисментами.

Энергетика этого и без того жаркого места накалилась до температуры магмы и начала притягивать всех сумасшедших из близлежащих окрестностей. В дверь просочилась странная худосочная тётка с личиной ведьмы. Я её знаю – она раздает рекламки суши-бара и делает это настолько агрессивно, что я всегда шарахаюсь от её пестрой бумажки, которую она бешено суёт в лицо, словно подстрекатель прокламацию.

Без предисловий и экивоков она выдала: «Хочу вот пригласить вас! Нет, не на свадьбу! В гости!». Недоумённо оглядевшись, до чокнутой тёти дошло, куда её занесло – общих тем для психической атаки было крайне мало, виниловые пластинки враждебно поглядывали на это абсолютное левое тут существо. Но мужественно собрав воедино все остатки своего распадающегося сознания, она закинула первый пробный шар: «А вот джаз сороковых годов у вас есть на виниле? Что? Только рок у вас? Ага, понятно…».

Зависнув уже на выходе, она вот-вот было, в разочаровании чуть не скомандовала себе отбой, но как-то зловеще ретировалась, поскольку в воспалённом психопатическом мозгу родилась роковая догадка: «Это какой рок? Это Пол Маккартни что ли? Этот толстый урод?». И тут-то Андрюха и допустил непростительную ошибку – он включился в диалог! И подвело его врождённое природное любопытство: «А почему это, интересно, он урод-то?».

Тут опасную тётеху реально затрясло, она жутко зашипела, заорала и захрипела одновременно: «Конечно, урод!!! Назвал дочку Стэллой, но такое имя уже существует. Есть уже певица Стэлла, есть! Из-за этого его весь музыкальный мир ненавидит! А этот жирный урод, да он вообще на гитаре играть-то не умеет, бренчит только чего-то! Да вообще этих битлов поганых нужно поставить к стенке и расстрелять, а этого старого маразматика первого!!! Нет, а его вообще сжечь!».

Пирующие разумно решили сию волнительную тему не развивать, пока эта фурия из «дурки» не поставила к стенке их самих через одного, а остальных распорядилась повесить, причём дважды. Прооравшись, эта сущность из преисподней, получила невероятный прилив своих адских сил и невесомой птичкой выпорхнула в московский тёмный вечер.

Собутыльники почувствовали знакомые флюиды энергетического отката. И лишь взятый незамедлительно финальный спасительный «бутылёк» вернул им былой боевой пыл, и, ошалевший от меломанствующей тёти и количества «сорокоградусной» Стасон вновь учинил свою излюблённую выволочку несчастному Колпаку. Наш бродяжка-профессионал уже просто взмолился: «Стас, ты за что меня выгоняешь-то?!!». Стасик важно и квалифицированно разъяснил: «Видеть тебя не хочу!». В высокомерном тоне его читалось явственное: «Разве барское это дело за столом-то с дворовыми сиживать? Не гоже сие!».

Вновь, развеселённые удивительной цикличной сценой моральной экзекуции приятели, по-товарищески стали подтрунивать над гусаром и забиякой: «Стасон, говорят, ты был в своё время «чемпионом полка» по боксу?». Уже не чувствуя ни иронии, ни здравого смысла, раздухарившийся не на шутку Стасик тут же подтвердил факт высокого титула сжатыми кулачками и довольно комичными пьяными хуками в сторону постылого противника.

Смех, пьяная чехарда, братские похлопывания по плечам достойных соперников – вот так, как обычно, по-доброму закончился этот странный и милый вечерок. Как жаль, что меня с ними не было – я сладко бухал в другой компании, и только единственное это меня и извиняет.

Верните детство!

Я больше не хочу быть безжалостным к самому себе. Мне надоело… Всегда быть, мать его, сильным, зорко видеть и жестоко пресекать свои недостатки… Нафик! Недостатков и пороков так изнуряющее много, и как же тяжело их отлавливать, люди… Не допускать лени и праздности, бухать умеренно, подавлять раздражение от людской подлости и глупости, не разувать глаза на чужих жен, даже если сами они легкомысленно манят пальчиком, не жрать мучного и сладкого, не распускать язвительного языка…

Ну ничего уж нельзя! Всё! Хочу, как в детстве, не думать ни о чём, ни о хлебе насущном, ни о неуёмной гордыне своей – милые папочка-мамочка напоят и накормят, хреново, но оденут, игрушку стрёмную, но сунут, и, главное, ты – самый-самый, талант и красавец, умница и оригинал.

Коль «пошла мука́» «базарить за детство», вот, вспомнилась одна забавная «не́путь»… Вполне осмысленно и бегло читать я был обучен замечательным моим дедом Степаном в неполные три года. Многие скептики мне не верят, но проверить сие совсем нетрудно, просто поговорите с моими предельно честными предками, и я тут же буду торжественно реабилитирован. Это моё сомнительное «вундеркиндство» совершенно никак не развилось далее, и я продолжил свой странный жизненный путь скромно, без ранних лермонтовских вдохновений, македонских завоеваний и эйнштейновских озарений.

К шести отроческим годикам, когда меня недовольного призвали на нивы «обязательного начального», я прочёл уже раза по три всех этих наших «мушкетёров», «холмсов» и «робинзонов» и, надо сказать, без бахвальства, качество моего чтения было вполне себе сопоставимо с дикцией и постановкой «отдрессированных» дикторов советского телевещания.

Когда же первая наша училка стала истово натаскивать маленьких ученичков по части декламации с листа, я с удивлением заметил, что все зачитывали немудрёный текст с запинками и по слогам: «Ма-аль-чи-к-э Вэ-и-тя отэ-к-рыл-э дэ-ве-рь…». Поражённый, я опасливо вслушивался в инопланетянский говор и в недоумении соображал – видно, неправильно я так шустро читал всё это время! На людях, так сказать, «парадно», нужно это делать именно так, спотыкаясь на каждом слоге, натужно составляя слова из слогов, слоги из букв, не понимая ни бельмеса, что получается на выходе.

Верите – нет, и тогда я тоже начал выдавать такую же тарабарщину, свято полагая, что это и есть самый «законный» и «взрослый» способ течения речи. Уже чуть позже, смутно догадываясь, что это калечное бормотание – результат «абсолютного чистого сознания» вновь прибывших детишек, да ещё к тому же страшно намучившись с «инвалидским» акцентом, я вновь вернулся к бодрому и торопливому книжному моему языку.

Верните мне моё детство! Только дошкольное, где ещё не было гопников, учителей и безжалостного самоедства.

Политика и я

Как же всё-таки хорошо и правильно это было, когда лет десять назад, просто так, разом и навсегда я перестал смотреть телевизор. И имена упырей-политиков, хитрожопых воротил бизнеса, жирных эстрадных звёзд и крикливых телеведущих той поры навсегда исчезли из моей уставшей головы. А вновь появившихся я и знать не знал в упор, поскольку даже на маршрутку, где я мог услышать гадкие новости пропавшего для меня поганого мира, бабок у меня тогда решительно не было, и я бегал пешком на весьма дальние дистанции.

Босяцкий забег от пьяного Седьмого микрорайона до пост-революционного Сормово был вообще каждодневным плёвым делом. А вот олимпийским рекордом было памятное ночное путешествие от центральной купеческой Покровки до родной окраины, где далее лишь кладбище, да лес. Время марафонского следования, кстати, заняло, по-моему, часа четыре.

Вообще, когда я начинаю жить где-то, будь то новый район, город или даже страна, мои ограниченные интересы охватывают лишь несколько мест – «магазки» с музыкой, театры-музеи и винные лавки. Всё остальное я нахожу по унылой необходимости, каждый раз, как в первый, приставая снова и снова к проходящим бабкам с сакраментальным вопросом, а-ля «простите, а где тут аптека, сберкасса, остановка, почта, вокзал и хозяйственный магазин?». Это касается и грустного города, где родился и прожил довольно много странных лет.

Как-то грянул печально известный «путч» (простите, граждане, за ещё одно неприличное слово), и мои тогдашние товарищи театрально заламывали руки, не имея возможности пробраться в «мятежный центр» и истово голосить в толпе таких же ура-патриотов.

Я тоже стреноженным конем мялся на глухой остановке – движение было благоразумно перекрыто местными градоначальниками, иначе вся эта восторженная, будто курсистка на первом балу, толпа из предместий натворила бы лютых бед. Только дай потрясти этим копеечным бунтарям кулачками, погорлопанить «за Рассею» и перевернуть пару урн, далее процесс потеряет контроль, будут бить ментов, друг друга и собственную грудь, это факт общеизвестный…

Мысли свои «несвоевременные» по поводу всего этого дерьма я, конечно, не высказывал, ломать носы и без «революционеров» было кому, а посему тоже делал озабоченное лицо. Тем более, что это было совсем несложно – мне действительно тоже нужно было в центр до зарезу! Во время этого трогательного, «до поносу», единения масс в праведном порыве защиты свобод демократии меня интересовало лишь одно – как добраться до моих «ништяков на пиратке».

Дело в том, что при всей общей замшелости, городок у нас был невероятно продвинут в смысле музла! А «ништяками» было принято называть всё, что еженедельно приходило в лавки благородных «подвижников» и «просветителей», то есть барыг – тех, кто это нам все доставлял и сбывал за невеликие, впрочем, деньги.

Тогдашние новички «Porno For Pyros», «Faith No More», «Concrete Blonde», «Mr. Bungle», а также маститые мэтры «околоавангарда» «Coil», «DAF», «Psychic TV», всё это «модное» появлялось в нашей дыре чуть ли не в день официального релиза. От души, по-честному и без дураков, я так благодарен суровому, но обаятельному чуваку Максу – «центровому» поставщику чудесной новой и старой музыки всех самых невообразимых жанров. Не знаю, где он сейчас и чем коммерчески дышит, но было время, когда к нему, как к почитаемому гуру, стекались толпы жаждущих приобщиться к неизведанному доселе миру кривой, и не очень, музыки.

Итак, вожделенная «пиратка» находилась в центре, а вот я-то был тут, в захолустье, а между тем какая-то мажорская личность с верхней части города, без сомнения, перебирала холёной ручкой МОИ, МОИ ДИСОЧКИ!!! Тиражи «ништяков», как правило, были мизерными, и если ты не успевал ворваться в помещение в первых яростных рядах, то, пиши пропало, останутся только слушанные-переслушанные Заппа и Стоунз, и «радость многих детских сердец угаснет», как было витиевато написано в знаменитых «письмах счастья».

Сколько же я отстоял на жутком морозе перед стеклянной дверью царства благодетеля-Максима… Как мы тряслись и мёрзли, волосатики в некрасивых и негреющих куртках – вот прошел час, ещё один… И раздается страшный вопль отчаяния и боли – Макс заболел, он не приедет! Вот это было самое страшное для изломанной меломанской души! С каким чувством потери и обиды мы тащились обратно без привычной «дозы» искусства…

Зато уж когда, оттирая ушлых соперников локтями, мы врывались в родное помещение, где теплее-то, чем на морозном ветру было едва ли, то ряды картонных коробок со стеклянными драгоценностями тут же согревали наши негнущиеся пальцы и дрожащие от предвкушения сердца! Ниш-тя-ки-и-и!!! Выбираешь намного больше, чем сможешь купить – а иначе зоркие конкуренты тут же захватят бесценную добычу, урча и сопя от вожделения. Потом, через час судорожного осмотра, начинаешь заставлять себя трезво смотреть на безжалостный мир. Денег хватит только на три дисочка… Начинаешь с кровью и мясом отдирать от себя и откладывать не первоочередное, потом делишь на кучки джаз, авангард, классический рок и дрожащими руками оставляешь то, что, быть может, заберут немедленно и не будет твоим никогда…

Спаситель и отец родной Макс, когда бывал в настроении благодушном, позволял даже взять пару-тройку «пластиночек» в долг, вот тогда это был праздник! Ты шёл, да нет, летел домой, держа в побелевших пальцах шесть-семь компактов с такими шедеврами, что бормотал посиневшими от стресса губами тихонько, словно помешанный: «Все, все мои, фик я их теперь отдам, где хочешь денег найду, займу, украду, но красавчики эти – мои, мои на веки вечные!».

А теперь у нас тут «путч» этот поганый!!! Уходят-уходят родные компактики! Так и вижу плотоядно-победно хохочущую морду богатенького покупателя, как загребает он пригоршни моей музыки, не разбирая, торжествуя, роняя часть на прилавок…

Б-р-р! Не-е, я вне политики, раз от неё одни лишь несчастья нашей меломанской касте. Да только легко было не знать имени нового президента (а я и не знал, реально, почти никогда) лет десять, а даже и пять назад, но теперь же наш «индепендент-интернет», наш отдельный свой мир «олбанского языка» и «сальвии» уже настырно суёт в растерянное лицо портреты, имена и речи этих новых, кто крутит, рулит и знает, что нам нужно…

Эх, украли даже панковский «тыр-нет», на его месте та же помойка, что и в «ящике»! Ну ничего, «наши заботливые», «будем искать, будем искать»…

Алкаши-братья

В который раз расшаркиваюсь в извинениях за свою бесконечную «пьяную тему», да только, как там, бишь, романчик-то у меня называется? То-то…

Итак, когда я с жестокого качественного похмелья выползаю куда-то с утра, я почти сразу же зорко примечаю возле метро человечка, который тоже накануне чрезвычайно грамотно выпил, и, вообще, пьёт. Нет-нет, это вовсе не малоароматный бомжик или просто неприятный абстинентный субъект, а вполне себе интеллигентный дядечка, либо просто честный работяга, одним словом, душевный человек. То есть тот, у кого есть душа!

Узнаю я его по полному страдания лицу, и он тоже вычисляет меня сразу же. У нас с ним одни скромные чувства, цели и желания: ну, во-первых, мы друг другу сочувствуем, а, во-вторых, он мне много ближе, чем любая сытая тварь, что суетливо чешет на работку со своим кожаным портфельчиком.

Суровая болезнь похмелья грызет нас, и «вечный человек возле метро» очень хочет, чтобы его пожалели… И я тоже так по детски желаю, чтоб и меня пожалели в этот самый момент! И мы кожей ощущаем сие трогательное взаимное сочувствие и нам уже немного легче от этого.