Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Если я вдруг вспомню что-то из богатого репертуара моей чудесной бабули, то обязательно и в красках доложусь, и, уверяю вас, вы не пожалеете!

Да, лексика отдельных занятных персонажей, с которыми пришлось мне «поручкаться» и пропустить по «трёхлитровой банке» порой и вовсе поражает своей причудливостью…

На обязательной картошке перед первым курсом Универа к нам в хибарку заходил частенько деревенский парень лет двадцати восьми, жилистый, лысеющий и крайне женолюбивый. Относился он к нам дружелюбно, но ветреных наших девчонок раскрутил «на любовь» тот паренёк немало.

Так вот, каждый раз, как только он заставал нас безмятежно курящими, неизменно и неожиданно появляясь из мрака и пугая внезапностью, то миролюбиво бросал всегда одну и ту же неприличную фразу: «Ну что, курки́е…а́ные?!». Для наиболее полного понимания своеобразия фонетики поясняю: первая буква непечатного слова – «е», а не привычная «ё», а вот ударение строго на «а», отчего фразочка получалась намного более ядрёная, просто изумляющая новизной подхода к российскому мату, а, главное, дико смешная.

Ну, раз уж пошла такая юмористическая катавасия с бытовой филологией вперемешку, нескромно сообщу и об одной из своих, личных дикостях. Есть такая изумительная повесть Анатолия Рыбакова «Каникулы Кроша», в которой кроме трогательных взаимоотношений юных героев, некий подлый и беспринципный искусствовед Владимир Николаевич или «Вэ Эн» охотится за знаменитейшей японской фигуркой-нэцке «Рисующий мальчик».

Ну а мне, аномальной и извращенческой личности, пришло в больную голову, что молодой бандит, давящий физически и морально на свою коммерсантскую жертву, может, соответственно, называться «прессующий мальчик»! Как всё же причудливо сказывается многолетнее знакомство с дворовым воровско-бандитским жаргоном…

Сорри, братцы, за всю эту отчаянную дурищу, но кому же ещё её и расскажешь-то, если не вам, безумным индивидуумам, кто отважно читает эту странную книгу до сих пор.

Славик

Сейчас выдам такую «контрреволюцию»… Даже жутковато… Набираю воздуха в лёгкие перед отчаянным прыжком в ревущую бездну…

Замечательное всё-таки изобретение «вконтакте»! Уф-ф-ф… Я таки сделал это… Первостатейной пошлостью считают эту «соцсеть» почти все мои «высоколобые» знакомые. А по мне так удобнейшая штука – можно потрепаться с приятными знакомыми, когда нет бабок на мобильном, разыскать любую музыку, редкую инфу и… старых друзей. Точнее, они находятся сами!

Это так похоже на чудо, но ко мне, как «у нас неприлично говорится», «постучался в друзья» давний и «славный» мой кореш Славик Соколов. Совершенно необыкновенный персонаж из студенческой нашей истории.

Когда-то он был потрясающе музыкален – блестяще играл, как сам Брайан Джонс из косматых «Роллингов» на всём, что было под рукой – фортепиано, гитары, бас. Он даже недолго и слегка игрывал на басу и у меня «в оркестре», причем «лабал на четырёхструнной» весьма недурственно. Но, как и вышеупомянутый мистер Джонс, Славик был склонен к ведению «лайфа» в «жизнерадостном тумане», а посему долго в коллективе не задержался. А жаль… Играть он любил и умел!

Сохранилось пара кассетных записей, где я ору раненным тюленем что-то гневное, а группа шпарит эдаким мелодичным вариантом Sex Pistols. В конце памятной сессии микрофон забыли выключить, и слышно, как музыканты собирают свое небогатое барахлишко, а Славик своим мягким баритончиком лукаво произносит: «Классически…». И в этой наивной фразе плещется столько счастья от совместного музицирования, да чего там, от простой причастности к музыкантскому раздолбайскому клану, что каждый раз мне хочется душевно обнять его.

Он очень хотел играть… Как же так получилось?!! Уж он-то точно был достоин «жарить рок» в нашей «вечной группе» – надёжный, крепкий басист с прекрасным слухом, музыкальным чутьём и чеканным бэк-вокалом! А теперь он пишет, что владеет не всеми пальцами – некоторые почти отнялись… Да что же это такое?!! И сейчас я уже начинаю «поздновато» винить себя в том, что, как и остальные «осторожные», ничем не помог тогда… Когда ему было так тяжело… Просто перестал общаться с «неудобным и неконтролируемым» человеком…

Сколько же весёлых попоек и трогательного невосстановимого общения было в те, «свои времена»! Существовал даже целый язык, подобный «митьковской фене», когда мы со Славиком свободно себе «тёрли», скажем, только фразами из «Места встречи изменить нельзя», и нам вполне хватало! И когда он, словно из тьмы прошлого, прислал мне снова все эти «вы от Евгения Петровича?» и «шлю тебе, Анюта, с ним пламенный привет…», я чуть не разрыдался…

Что-то соплив я стал в последнее время, может, пора уже слегка поработать над собой и включить бывалого циника? Да, пожалуй! Так безобразно раскисать просто непростительно, ведь можно и потерять «братанское» уважение, что чуть было не случилось с легендарным мафиози Тони Сопрано, позорно практиковавшим визиты к «мозгоправу».

Итак! Как-то мы пили всю ночь напролёт – я, наш суровый предводитель Макс и затейник Славик, который отчего-то начал абсолютно все действия и предметы, включая людей и зверей, произносить в каком-то сусальном уменьшительно-ласкательном ключе. Я ржал до колик над всеми этими: «Максимушка, подержи, пиджачишечку! Может ещё по пивчишечку?». И так без конца и умолку. Я был очень доволен и с любопытством ждал каждого нового «неологизму».

Но вот Макс… Он не любил филологии… Он любил женщин. Которых этой ночью он почему-то не наблюдал… Съём явно не клеился, а заплетающиеся языки беспечных гуляк под утро всё меньше и меньше привлекали местных ночных красоток. Наконец, измученный воздержанием Макс решительно скомандовал: «Всё, щас подходим к каким-нибудь толстухам, они уж точно дадут! Прямо при них, демонстративно покупаем гондоны – и ко мне! Чтобы сразу все точки поставить над «и» и разъяснить тёлкам нашу жёсткую позицию!».

Дело было сильно под утро, и мне уже давно ничего не было нужно по части этой экзотической эротики, равно как и хохмачу Славику. Он умилительно улыбнулся Максу и блаженно предложил: «Максимушка, не найдется ещё пару рублишечек, возьмём опять по пивчишечку…». Макс просто взревел: «Да пошел ты на хер со своими словечками, достал уже, идиот!!! Баб нет, утро, бл…ть, скоро, до дому х…й знает сколько пилить! А он…».

«Максимушка, Максимушка, ну что ты! Сейчас берём таксишечку…» – примирительно залопотал Славик, не переставая, тем не менее, продолжать дурить в своём словообразовательном ключе. Я на секунду испугался, что явно расстроенный «секс-фиаско» Макс влепит нашему личному «петросяну» в ухо, но Славик как-то странно испарился и также внезапно материализовался минут через пять, зазывно махая «ручишечками».

Как он, пьяный в дым, умудрился поймать тачку среди ночи в этой пустынной части города, и самое главное, «уболтать» патологически жадного водилу, чтобы тот довёз всю эту шваль бесплатно, не ясно. Но помню только, что даже в машине он продолжал «литературно» хулиганить, извиняясь перед изумлённым собственной щедростью «бомбилой»: «Братишечка, пойми, я – дойду, а вот они – нет! Гошечка с Максимушкой…». Я старался ржать токмо в душе, поскольку дико замерз, и двигать до хаты «пешочечком» мне было уже не зубам.

Сколько же их было, этих маленьких приключений, безумных историй и абсурдных выходок… А вот теперь есть снова Славик, и снова хочется шально жить, записать всю эту забавную чепуху и встретиться хоть ещё разок с добрым моим «корефаном». Да так оно и будет, ты только не пропадай, дорогой мой дружище, пиши мне, пусть и в идиотском этом «контакте», и мы обязательно встретимся в этой жизни, в этой, не в той!

Дуня и гопники

Сегодня почему-то снова вспомнил о Вовке Мигутине, о нашем знаменитом на весь местный андеграунд «Дуне». Чудик без возраста, хоть родом из шестидесятых, в инфантильных кудряшках и таких самопальных татуировках, что обзавидуется сам раздолбай Оззи Осборн. Сладко пропивающий всё, на что падает его беззаботный взор, дурковато поющий «остограммившимся» оперным тенором, он так и стоит у меня перед очами, хитро и как-то по блаженному сбоку заглядывая мне в лицо. Так что-то скучаю я по нему…

Есть такие пёстренькие персонажи на нашем чёрно-белом свете, что являют собой ну просто олицетворение трагикомедии, с элементами мелодрамы и где-то даже буффонады. И все разнообразнейшие неприятности мира наперегонки сбегаются посмотреть на него, человека-проблему.

Случилось это рядовое событие весьма давно, когда неоригинальным манером, подошли как-то к Вовке нешутейно опасные и на редкость мерзкие «гопники». Само собой, вкрадчиво «испросились» средства, потерять кои наш Вовка совершеннейшим образом не хотел. Поэтому преувеличенно громко, явно привлекая внимания спасителей-прохожих, ну или на крайняк, равнодушных ментов, Вован слезливо запричитал: «Эй, пацаны, вы чего, нет денег, совсем нет, ну вы чего, ребята?!».

Многоопытные «гопари», настороженно озираясь, начали хватать бедолагу за рукав куртки и подло тянуть в подворотню, где можно было без опаски «распотрошить бакланчика». При этом они сквозь зубы и полушёпотом, но явно угрожающе приговаривали: «Тихо, тихо, заткнись… Ты чё спектакли устраиваешь?!». Как Вовка отбился тогда, известно лишь его вечно поддатому ангелу-хранителю, но в связи с чудесным спасением, нажрался он тогда «в три звезды» и в аккурат перед нашей «священной» репетицией.

Впрочем, его бухие заплывы на «репу» были делом обычным. Помню, как наш местный Фрэнк Заппа Серега Ретивин заскочил ко мне, чтобы помочь сочинить басовые партии к моим «бессмертным новинкам», а вот педантичный Дуня вновь прибыл в состоянии «экстатического шока». Он истово бренчал что-то дикое, только лишь изредка заезжая в тональность, но понимая в глубине бурлящего подсознания, что неслабо всех подвел, периодически останавливал «импровизацию» и просил зафиксировать свой очередной «удачный» пассаж: «Неп-плохой ход, н-неп-плохой…». И почему-то вот мне, а вовсе не «нетрезвому дарованию» в тысячный раз было жутко стыдно перед великодушным Серёгой…

Необыкновенно «странный и яркий» был состав, когда мы игрывали в формате трио: я «искрометно вокализировал» и стрекотал «на ритме», Вован посильно терзал «соляками» облезлую «музиму», ну а прилежная Иришка бойко шпарила на монструозном чешском басу. Вся эта «инсталляция» поддерживалось «барабашками», вколоченными в самую дешёвую и примитивную «Ямаху».

Играла «самобытная басистка» весьма недурственно и ничего себе, шустро плетя фанковые длинные рисунки. И трогательный Дуня, узнав, что Ражева отваливает из группы, искренне расстроился: «Она что совсем не будет ни с кем играть? Жаль, что она из музыки уходит, хорошо играет, не лажает… В отличие от меня…».

Так забавно было слышать эти наивные «совсем уходит из музыки», ведь это я, так сказать, «самолично» научил её играть на басу, причём «с нуля», и всего-то за пару месяцев. А направлена была эта «педагогическая» акция только лишь на то, чтобы получить «доступ к сердцу» эффектной гитаристки. Ну и после «сближения музыкантских душ», мы могли уже не обманывать никого этим не особо нужным теперь совместным музицированием.

Но возвращаясь к пьяным Дуниным заездам на «свято чтимую репку», расскажу-ка я про ещё один из них. Собственно, до самой репетиции дело и не дошло. Подходя к «точке», я увидел две странные фигуры, которые зависли на каком-то школьном спортснаряде – это были Вовка и Богданыч. Оба они плакали.

Пьяный Дуня лил слёзы по причине оплеухи, которую словил от сурового Лёхи Богданова, что служил у нас тогда клавишником. Трепетная душа Богданыча уже просто не выдержала такого демонстративного неуважения к репетиционному процессу, и он выдал Вовке вульгарным манером по морде. Лёха же горько рыдал, потому что по природе своей был человеком незлобивым и даже гуманным. Ему было очень жаль обалдуя Вовку и вообще, он был неутешно расстроен, что сорвался в пучину жестокости и экзекуций.

Дуня пьяно всхлипывал и заученно по-бабьи приговаривал: «Вы мне всю ж-жизнь испоганили…». Как только до Лёхи дошёл смысл Вовкиных причитаний, он дико захохотал и смог остановиться только через пару часов, когда уже все мы, насосавшись тогдашнего «мыльного» пива, сидели где-то в «питейном» и обсуждали грандиозные планы по захвату мирового музыкального рынка. Лёха, Вовка, дорогие, вы где сейчас?..

Я – за книжки!

Пусть даже сберегательные. Газет я не читаю и не читал никогда. Только музыкальные журналы, да и то очень выборочно – лишь те, где про музыкальные новости, а не про то, что Элтон Джон гей, тем более что это давно уже не то что не новость, а даже не шутка, над которой и ухмыльнётся-то разве что только «Бог Металла», «очень пластичный» Роб Халфорд.

Когда я был ещё школьником, в наши глупые советские времена была такая нелепая, но почётная общественная нагрузка, как «политинформатор». Дичь, надо сказать, первостатейная!

По субботам первым уроком обязательно проводилась эта вот самая «политинформация». Все нормальные, разумные детишки практически до состояния некоей благодати были рады этому «ненастоящему» уроку, где можно было не бояться, что вызовут, отчитают и накажут. Собственно, спросить «за политику», конечно, могли, но последствий в виде оценок ниже трёх баллов и прочих неприятностей никогда не случалось.

Но вот я, несчастный, снова попал в ловушку своей сугубо положительной внешности! Ну такое лицо у меня, понимаете, пардон, за неприличное слово, «интеллигентное»! «Сразу видно – мальчик начитанный, в курсе политической ситуации, всё может грамотно изложить и даже направить тёмных одноклассников в нужное, советское русло» – так высказалась наша властная «классная» Эра Моисеевна прилюдно, чем пригвоздила мою, и так нестабильную репутацию к позорному столбу.

Итак, я – политинформатор! Повторяю, я не читал газет никогда! А теперь представьте, какую несусветную чушь мне приходилось нести, чтобы хоть как-то спастись от постыдного разоблачения. Я плёл совершеннейшие небылицы, отчаянно фантазируя, жонглируя фактами, что слышал случайно по радио, и, оперируя непроверенными слухами, кои вполголоса высказывались на кухне моими отважными родителями и их друзьями-полудиссидентами. К третьему «занятию» до «классной» таки дошло, что мальчик-то «в неадеквате», а может и вреден, и даже опасен! С ответственной должности я был тихонько снят и незаметно задвинут подальше за вольности по части «нетривиальных» высказываний. Я же был, ну вот, совершенно не против!

Точно так же с упорством мычащих идиотов меня назначали председателем совета отряда и ещё каким-то «тотальным ответственным за политвопросы» в славные комсомольские годы. Я успешно «заваливал» всю работу, и класс занимал стабильные последние места в соревнованиях, конкурсах и смотрах. Меня снова «убирали с объекта», гадая, как же это случилось, ведь «мальчонка-то вроде наш, правильный, посмотрите, глаза какие умненькие!». Словом, я был для НИХ удивительной и неразъяснимой загадкой…

А помнит ли кто-нибудь ещё из нас, не вымерших пока динозавров «Совдепии», такого замечательного крупненького дядьку Чарльза Хайдера, который в «проклятой Америке» против чего-то там протестовал, ну и для привлечения к своей бородатой персоне не ел года аж три? Ну, три не три, а всем было ясно и понятно, что не может человек, пускай даже американский профессор, уж совсем-то не кушать столько времени. Стало быть, втихаря прикармливался!

Но поддержка и сострадание советского народа не знала границ, и со всех уголков необъятной нашей Родины присылались «голодающему» тонны вязанных перчаточек, тёплых носочков и прочей чепухи. Представляете, он мог менять носки с варежками каждый день по нескольку раз, эдаким щёголем, а всё равно за всю жизнь не перемерял бы и половины!

Итак, еле идёт какое-то жуткое глобальное собрание – полный актовый зал равнодушных и унылых комсомольцев, их «пламенных» лицемерных вожаков и очень серьёзных учителей с фальшивой скорбью в глазах. Вот уж поднят наиважнейший и актуальнейший вопрос о судьбе народного героя СССР – Чарльза Хайдера, и нервный директор школы гневно вызывает меня, которого эти ненормальные мазохисты на этот раз избрали ответственным «по политике», да ещё аж по всей школе.

Я не делал ничего. Совсем. Уже полгода с момента торжественного назначения. И вот я подле мрачной трибуны и грозного президиума и лицом к лицу к огромному залу собравшихся «сочувствующих».

Пётр Алексеевич, наш суровейший директор в праведном пафосе восклицает: «Как же так, Матрёнин, человек умирает, а ты, ответственный за политработу, ничегошеньки не предпринял?! Давай, ответь нам всем, перед лицом своих товарищей, ответь, что ты сделал, чтобы помочь человеку?!

Все школы, все, как один, уже выслали и перчаточки, и носочки, а некоторые даже кухонные доски с выжженными на них рисунками о мире во всем мире! А что сделал ты?! Ты подвёл всех нас, всю школу!! Подвёл!!!».

На поддержку старшего экзекутора истерично подскакивает стервозная очкастая училка, вечная КСП-шница, молодящаяся старая дева, что мучила нас методично и каждый год в трудовом лагере своим вечным сусальным «милая моя, солнышко лесное», и истово вопит: «Ты хоть понимаешь, что человек умирает?!!».

Только моя железная воля помогла мне не провалиться на этом самом паркетном полу в Преисподнюю, где, как выходило, мне и самое место за моё преступное бездушие. Как я тогда «уболтал» разъярённых моих обличителей, уже не помню, но камнями побит не был, и одежды мои не порвали на тщедушном тельце. А почти упитанный мистер Хайдер, между тем, вскорости преспокойненько голодовку-то прекратил. Вот так… И наши чистосердечные носочки с перчаточками, боюсь, до него, сердешного, дойти не успели… Кто их теперь донашивает?

А доложил я эту стародавнюю «телегу» лишь только для того, чтобы не без хвастовства отчитаться об очередном своем лингвистическом хулиганстве. Как и было сказано, газет я и в руки не беру, но! Я вынужден порой ездить на диких наших маршрутках, которые просто ненавижу за изматывающее «передавание» мелочи, которая так и норовит с подлым звоном вывалиться из рук, за ржавые двери, что фик откроешь, за позорное проползание к выходу, согнувшись, как в катакомбах, и за проклятый «рашен попс’энд’шансон», в который так поголовно влюблены все водилы.

И ещё! Там читают газеты! И стоит только чуть сместить голову от спасительной книги, за которую прячется перепуганное сознание, как ты натыкаешься на кошмарные заголовки, вроде: «Потомственная ясновидящая Эльвира» или «Дочери олигарха оказались трансвеститами».

Ну и вот, благоволите, снова крайне странная «объява»: «Поздравления – почтой». И естественно, в голову лезет привычный бред: «А чего ж почтой-то? Поздравления – деньгами!». По-моему, так как-то свежее и ярче! А главное практичней и правдоподобней! В общем, газетам – ноу! А книжкам – йес! Пусть хотя бы и сберегательным!

Иван Иванович, Давид Соломонович и Костя Майо́р

Ражевский замечательный папа, Иван Иванович, разумеется, по-родственному тоже Ражев, служил в своё время в советском КБ блестящим инженером-конструктором. Случилось так, что несмотря на удивительную коммуникабельность и многочисленные «полезные» знакомства, он органически не мог отпихивать кого-то локтями от кормушки с благами, просить и требовать сладких «профитов» у «власть имущих», а посему так и остался скромным преподавателем. Такие одарённые молодые учёные должны становиться академиками, но для этого, как и для статуса «рок-божества» нужно уметь делать много неприятных и неприличных вещей.

Иван Иванович был просто талантлив. А все эти карьеры… Пусть над ними трясутся ловкие, да цепкие, те, что из «правильного теста».

Обожаю, признаться, дегустировать с ним «национальный напиток» и слушать «исторические» байки про славные «шестидесятые» с «семидесятыми». После первой же «апробированной» бутылочки, естественным образом, живо поднялась тема про извечный «еврейский вопрос».

Тут необходимо отметить, что чернобровый Иришкин папа происхождения цыганского, а поэтому сам, будучи русским только отчасти, никогда даже в праздных разговорах пошлого антисемитизма не разводил, а подтрунивал всегда на этот «тонкой счёт» исключительно с мягкой и доброй улыбкой. Вот, привожу забавный блок маленьких весёлых историй на «крупную и серьёзную тематику».

Прибыл как-то однажды в скромный техникум, где служил верой и правдой Иван Иванович, новый сотрудник. Вошел он в кабинет бойко, что называется, «на лукавом глазу», и отрекомендовался немедленно и без обиняков: «Давид Соломонович Э́фис! Кстати, русский!». Взрыв дружелюбного хохота раздался в «преподавательской», словно выстрел из ста «катюш», и шустрый «новичок» моментально стал своим! Вот вам легендарная еврейская адаптация на живом примере!

Для пущей справедливости нужно всё же заметить, что преподавательский состав техникума не отличался особым уж «русофильством» – фамилии преподавателей Тренкель, Голубчик и на закуску Майя Бриллиантова живописующее сами говорят за себя. И никто, кстати, косо друг на друга не поглядывал! Ну, дык, Советский Союз, ёлы-палы, пятнадцать республик, пятнадцать сестёр…

Кстати, по поводу фамилий у лукавого Ивана Ивановича имелось в арсенале несколько бронебойно весёлых историй. Одна из которых гласила о некоем всевластном директоре треста столовых Московского района. Фамилия его была ни много ни мало – Медведь. И вот вяло проходит какое-то собрание по делам общепита, все сложнейшие вопросы обсуждены, решения приняты, а выводы сделаны. Наконец, общее формальное действо перетекает в бурное «неформальное» отмечание такого наинужнейшего «соцмероприятия», и кворум «набирается» до состояний фантасмагорических.

И тут неожиданно, подобно гоголевскому «Ревизору», в зал вбегает запыхавшийся гонец и произносит страшное: «Люди, Медведь пришёл!». Этот факт вызывает у половины загулявшего собрания гомерический хохот, дескать, хороша шуточка! Ну а вторая половина уже настолько «отметилась», что даже немного недоуменно и с опаской оглядывает входную дверь – а вдруг и вправду в помещение каким-то чудом, натурально, забрался «косолапый». То, что к ним «на огонёк» заглянул такой крупный чин, не пришло в голову решительно никому. Погуляли…

Одним из неисчислимых знакомых чрезвычайно общительного Ивана Ивановича был человечище с гениальной фамилией, некто Костя Майо́р (!), счастливый обладатель докторской степени, как он сам с удовольствием шутил, «по картошке». И действительно, без малейших там дураков, темой диссертации было доподлинно «условия хранения картофеля». Как можно было получить «доктора» за «мешки с картохой», пусть даже и Майору, мне крайне неясно, но на то она и наука, правда?

Ну и последний, самый яркий, пожалуй, эпизод на тему «библейских имен» от неиссякаемого Ивана Ивановича я с особой симпатией даже выделю отдельно.

Ванечка Нея́кий

Иван Иванович Ражев, отец Иришки и мой дорогой (но так случилось, уже бывший) тесть, поведал мне за стаканчиком, да и другим крепкого пивка про некоего Ванечку Неяќого, жившего в стародавние и, прямо скажем, былинные советские времена.

Ничего не подозревающий агент по переписи населения по долгу службы и зову сердца зашёл к этому самому Неякому Ванечке и на невинный вопрос о национальности получил от него шокирующий ответ: «Еврей!». Ошарашенный агент в ужасе отшатнулся и, ещё на что-то тайно надеясь, робко переспросил его: «Что, так и писать, «еврей»?!!».

Сколько вот ни вспоминаю эту показательную миниатюру, не могу удержаться хотя бы от широкой шутовской улыбки – как же всё-таки «наши люди» бывают поразительно измучены всяческими дурными стереотипами и разными там фобиями! Сквозь здоровый пролетарский смех проступает даже тихая слеза жалости к этим запуганным бедолагам…

К трогательным байкам неподражаемого Ивана Ивановича я ещё обязательно вернусь, не могу же я вот так просто, «за здорово живёшь», да «за рупь, за двадцать» пропасть жемчугу «народного сказания»!

Бояркин и Голопяткин

Пацан сказал – пацан ответил! Как и обещал, снова несколько ностальгических воспоминаний из исчезнувшего СССР прямо из первых «социалистических уст». Уютненько сидим с различными рюмочками за тогда ещё семейным столом, и умиротворённый Иван Иванович неспешно заводит свежую байку про некоего Бояркина.

Этот странный дядька всё и всегда говорил и делал настолько уж невпопад, что над ним потешались сообща всем сплочённым трудовым коллективом, и даже прилежными апостолами записывали за ним его «евангелические» перлы.

Одна из тогдашних его цеховых сослуживиц уже довольно долго находилась «в почётном декретном отпуску», и у любопытствующей заводской аудитории периодически возникал законный вопрос: «Когда же наконец-то произойдет это демографически волнующее событие?». И невозмутимый Бояркин осведомлённо выдаёт в ответ вот эту весьма смелую реплику о жене коллеги (!) по «соцтруду»: «По моим подсчётам должна родить!». Лицо соратника по производству немедленно вытягивается, а присутствующие еле сдерживают разъезжающиеся по лицам «понимающие» улыбочки.