Маковый венец

Чтобы войти, Юстасу пришлось пригнуть голову.

– Я не принес чая, – вспомнил он. – Они не пьют чай.

– Не беда.

Андерсен наблюдал, как она порхает по темной лачуге языком желтого пламени, подсвечивая все вокруг: и пол, устланный сухим камышом, и маленькие мутные окна, и очаг в каменной нише с дымоходом, испускающим струйки дыма сквозь щели в кладке, и два узких топчана. На одном ютились по ночам они с Пхе Кён. Со второго таращился в потолок Фердинанд Спегельраф. Глаза его были пустыми и неподвижными, словно у чучела.

Юстас начал извлекать из мешка все, что купил в городке, и каждую мелочь Пхе Кён встречала бурным одобрением:

– Рис! Мы сварим его в большом котле. О, и соль! Ужин не будет пресным. А это что? Нитки! Как вовремя, твой жилет нужно залатать. И постирать… А вот и мыло!

Юстас смутился.

– Не надо, испортишь руки.

– Что за предрассудки? – переводчица округлила черные глаза. – Руки портит не труд, а безделье. Все кисэн умеют шить и вышивать. И потом, ты же знаешь, я из простой семьи.

Он проглотил пустые комментарии о торговле детьми.

– Чего я делать не буду, так это мыть герра Спегельрафа.

– А его обязательно мыть? – рассеянно отозвался Юстас.

– Он – больной старик в беспамятстве. Как сам думаешь?

Ассистент герцога только поджал губы. Поступая на службу к Верховному судье, он и предположить не мог, что это будет входить в его обязанности. Юстас не без опаски приблизился к лежащему Фердинанду и заглянул тому в лицо. Светло-голубые глаза с желтоватыми белками смотрели вверх. Нет, не смотрели, ведь это действие требует осознанности. Герцог пялился прямо пред собой, не мигая. Отрава погубила часть его мозга, так сказала Пхе Кён.

– Мне жутко оставаться с ним, – призналась девушка. – Иногда я забываю, что он лежит здесь, а потом он начинает скрипеть зубами. Или, вдруг, кажется, что он пошевелился, обернусь – и ничего. Поэтому я и ждала тебя снаружи, хоть ты запретил. Не могу, не могу больше…

Андерсен потер лоб.

– В Борджии наймем ему сиделку.

– Зачем все это? Он уже принадлежит миру духов, только тело гниет заживо! Это страшное преступление – идти против природы и заставлять его мучиться! Ты не должен был давать ему противоядие…

– И что ты предлагаешь? – взорвался Юстас. – Бросить его здесь умирать от голода в луже собственной мочи?! Или перепилить ему горло кухонным ножом?! Чего ты от меня хочешь, Кён? Чего?!

– Не знаю, – она тихо опустилась на лавочку и уткнулась лбом в щербатый край стола. – Я уже не знаю, как правильно.

Если бы она заплакала или стала кричать в ответ, Юстас бы распалился еще сильнее, и только боги знают, чего наговорил бы. Но Пхе Кён отступила мягко, как волна, и он ощутил себя недоумком, который колотит воду палкой и бесится из-за брызг.

– Извини. Я…

Юстас не знал, куда девать беспокойные руки и тут заметил, что еще не все вынул из мешка с покупками.

– Смотри, Кён, – позвал он, извлекая наружу бутылку в ивовой оплетке. – Пройдоха-лавочник никак не отпускал меня без этого своего ржавого вина. Клянусь, он припер меня к стенке!

Девушка с минуту смотрела на него, а потом коротко хихикнула.

– Почему оно ржавое? Настояно на гвоздях?

Тонкий лед между ними треснул и сгинул без следа.

Пхе Кён оживилась и предложила устроить пикник.

– С пирами и балами у нас не задалось. Хоть здесь проведем время, как подобает, – говорила она нарочито серьезным тоном.

Через час они сидели на пирсе, угощаясь липкими рисовыми шариками и передавая друг другу бутылку – бокалов у них не было. Пхе Кён надела соломенную шляпку с шелковыми цветами в тон платью. Утиный выводок, прикормленный девушкой, сновал в воде у их ног. Юстас начал вспоминать все, что знал о винах Малых Земель. Переводчица смеялась и задавала вопросы. Им было тепло и спокойно.

– …и наш сегодняшний герой – ржавое вино. Виноделы строго хранят секрет удивительного оранжевого цвета, но делают его только здесь и в Борджии, где зовут его d’arancione…

– Расскажи мне о Борджии, – попросила Пхе Кён. – Я должна узнать о стране, где нам предстоит жить.

Юстас откашлялся.

– Суверенное государство Борджия не входит в состав Александрийской прибрежной федерации, однако, находится под ее прямым протекторатом…

– Нет, не это, – Пхе Кён сморщила нос. – Это я и так знаю. Расскажи мне, как там живут люди. Во что верят, как одеваются, под какую музыку танцуют и что празднуют? Разве не это самое важное?

Над бескрайним зеркалом озера, недостойного занесения на карту, загорались звезды. Девушка положила голову Андерсену на колени, и он осторожно гладил черный шелк ее волос. Юстас рассказывал Пхе Кён о маскарадах и древних храмах, о бродячих цирковых труппах и прекрасном городе на воде, где они снимут квартиру с видом на канал и каждый день будут кататься на лодке. Чем дольше он говорил, тем ближе казалась Борджия и мирная жизнь в ней. Миражи в карнавальных масках посмеивались голосами ночных птиц.

– Уедем завтра?

– Уедем, – эхом отозвался Юстас.

***

Ранним утром он покинул рыбацкую хижину и пешком отправился в Суму.

Нужно было нанять повозку, чтобы погрузить туда тело Фердинанда. Эта трата обещала быть крупной: Юстас подумывал, что стоит доплатить местному за молчание и слепоту, но не был уверен, что даже деньги удержат человека от сплетен.

Он бы и рад был представить больного старика собственным отцом, которого он везет на обследование к лучшим профессорам Сальвийского университета. Но в поддельном паспорте герра Спегельрафа значилась другая фамилия – Кайсер, не Берч, как у него. Поэтому он решил до конца придерживаться линии «поверенного». Пхе Кён должна была состоять при них горничной и сиделкой.

В Суму он вошел почти в полдень, с ног до головы покрытый дорожной пылью и со сбитыми в кровь ступнями. У вокзальной площади, точнее, ее подобия, не стояло ни одной телеги.

«Должно быть, еще рано, и крестьяне толкутся на рынке по своим делам», – рассудил Юстас.

Но спустя полчаса площадь по-прежнему была пуста. Когда на нее, блея и распространяя зловоние, вышло небольшое стадо коз, терпение Андерсена лопнуло, и он отправился бродить по Суме. Как он надеялся, в последний раз.

За ночь городишко ничуть не изменился, но теперь Юстасу удалось разглядеть его скромное очарование: пастельные, но не однообразные краски на стенах домов, резные ставенки и карнизы, мелодичный здешний язык, то рокочущий, то звенящий на каждом углу. Ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы война не затронула этот мирный угол, давший ему, Пхе Кён и злосчастному Фердинанду Спегельрафу краткую передышку.

Юстас и сам не заметил, как ноги опять принесли его к телеграфу. С минуту он боролся с собой, но проиграл. За высокой стойкой из лакированной сосны никого не было. Андерсен вынул из кармана монетку и постучал ей по блюдцу возле кассы – так подзывали торговцев и служащих во всех феодах. Никто не отозвался, но он слышал шаги за стеной. Тогда он позвал:

– Простите? Есть здесь кто-нибудь?

Раздались шаркающие шаги, приоткрылась застекленная дверца подсобки, и на пороге показался долговязый парень в вязаной полосатой жилетке. В руках у него было крупное яблоко, которое он, не стесняясь, с хрустом жевал.

– Для вас ничего нет, – буркнул телеграфист с набитым ртом и снова исчез, даже не прикрыв за собой дверь.

Андерсен был настолько поражен его грубостью, что даже не нашелся, что сказать. Он еще раз раздраженно постучал монетой по блюдцу, но вскоре понял, что это бесполезно. Что-то показалось ему странным в поведении телеграфиста, но он решил не поддаваться пустым страхам. Хамоватый житель Сумы, видимо, хотел сказать, что не приходило никаких сообщений из-за границы. Или, что новых сообщений не было вовсе.

Оставалось только доверить воле богов, чтобы отец все же получил его послание и воспринял его правильно.

Вернувшись на привокзальную площадь, он увидел, что козы ушли, зато появилась телега. Возница почти спал, согнувшись на козлах в три погибели, прикрыв глаза и нос широкополой шляпой. Услышав голос Юстаса, он встрепенулся и молча махнул рукой, чтобы тот забирался в телегу.

Ассистент герцога убедился, что в коробе достаточно места, чтобы разместить патрона и Пхе Кён, и позволил себе расслабиться.

Уже эти вечером они с Пхе Кён и Фердинандом разместятся в купе второго класса – не слишком роскошном, но достаточно комфортабельном – и покинут Адриславу. Всего лишь путешественники.

Юстас надеялся, не мог не надеяться, что в Борджии их путешествие действительно подойдет к концу.

Суверенное королевство под протекторатом Александрии представлялось ему самым безопасным местом на этом континенте: прозрачная правовая система, в приоритете мирная торговля и всевозможные виды искусств. И, что самое важное, возможность для иностранцев легально и без проволочек открыть свое дело.

Теперь мысль о частной юридической практике не вызывала у него отвращения, как год назад, когда он только сбежал из Кантабрии. Это наблюдение удивило Андерсена, но он тут же нашел ему объяснение: теперь рядом с ним была та, ради которой стоило стать опорой. Пхе Кён, непостижимая и прекрасная, как рифма в олонской поэзии, заслуживала лучшего, и он положит годы, чтобы дать ей жизнь в радости, покое и достатке.

А герцог… Что герцог? Фердинанд Спегельраф разыграл все карты, что у него были, где-то талантливо, где-то бездарно, но в конечном итоге он остался с пустыми руками и мертвым мозгом. Юстас больше не считал его своим наставником. Он перерос герра Спегельрафа, но, из уважения к бывшему патрону, собирался воздать ему должное: сиделка, опрятная клиника вблизи от горячих источников Сагритты. Он будет в порядке, а Юстас больше не увидит, как тот разваливается на куски, пока его кормишь с ложки жидкой кашей и под руки усаживаешь на ведро. Бесславное, но достойное завершение истории старого интригана.

Сегодняшний возница был молчалив и не исполнял народных песен о бандитах-мучениках. И на том спасибо.

Юстас с наслаждением впитывал солнечные лучи и раз за разом прогонял в голове детали их плана: погрузить герцога, добраться до вокзала, купить билеты во второй класс так, чтобы никто не занял четвертое место. Пересечь границу, отправить герцога в пансион, заплатить векселем за год вперед.

Его же векселем, боги, его же деньгами! Как это все мерзко.

Возможно, Пхе Кён была права, и ему не стоило идти против правил жестокой придворной игры.

Но слишком поздно сожалеть и анализировать шаги в прошлом. Отдавшись этому занятию, герцог проиграл. Юстас выиграет, ведь на кону его будущее, а не абстрактные идеи о завоевании страны.

Телега мягко катилась по берегу озера, невидимого на карте. Андерсен еще раз вернулся мыслями к этому забавному факту и решил для себя, что теперь, после всех испытаний, ему больше не хочется быть заметным на мировой картине, как горному хребту Черного Дракона. Довольно быть подобным озеру Сума – чистым, глубоким и достойным пристального внимания прекрасных глаз Кён.

– Как увидишь хижину рыбака, сворачивай к берегу. Мой начальник неходячий, я позову, когда будем его выносить. Все понял? – старательно выговорил он на малоземельном наречии.

– Понял, – на ломаном кантабрийском отозвался возница.

Юстас усмехнулся и хлопнул его по плечу. Слишком хорош был день. Слишком славные мысли приходили на ум.

Пхе Кён не ждала его на пирсе. Должно быть, собирала их немногочисленные пожитки или прибирала внутри. Он сошел с телеги и поспешил к дому. Юстас позволил себе еще одну фантазию: он закрывает свой респектабельный офис и идет домой по узкой улочке, пахнущей хлебом и цветами. Соседи здороваются с ним, и он приподнимает шляпу в ответ.

– Добрый день, синьоре, – говорят они. – Как поживает ваша жена?

И вот он на пороге собственного дома. Занавески будут непременно белыми, как дома у родителей, и будут похрустывать накрахмаленными кружевами. Пхе Кён с улыбкой откроет дверь, молочно-сияющая, в ярком наряде борджийской горожанки, а у нее на руках…

Андерсен уже привычно пригнул голову, заходя внутрь рыбацкой лачуги.

Пхе Кён стояла посреди комнаты, руки комкали желтое платье на бедрах. Глаза горели черным пламенем на белом лице, нижняя губа вздрагивала, как от плача.

– Юстас…

Он оттолкнулся от косяка и побежал. Следом за ним метнулась тень, до этого скрывавшаяся за очагом.

– Юстас! – вскрикнула Кён.

– Юстас Андерсен!

Он несся, как подстреленный.

– Стоять!

Краем глаза Юстас заметил, как еще одна фигура отделилась от телеги, на которой он приехал из городка. Свистнула пуля. Он бросился в сторону озера, оскальзываясь на влажной почве берега.

К ивам!

Андерсен бежал так, как никогда в жизни не бегал. Встречный воздух раздирал его легкие, пульс грохотал где-то под кадыком, и в голове пронеслась мысль, что он захлебнется собственной кровью из лопнувшего сердца.

Еще одна пуля раскалила воздух у его щеки, но не задела. Юстас оттолкнулся от изогнутого ствола ивы, и с плеском рухнул в густые камыши и рогоз.

– Попал? Попал?! – донеслись до него крики преследователей.

– Нихрена ты не попал, этот сукин сын там, в воде!

Юстас пополз, увязая в тине, стараясь не поднимать шум. Лягушки помогали ему – выстрелы напугали их, и они подняли гвалт, перекрикивая кантабрийцев.

Дальше, дальше, в тину, в грязь. Затаиться, слиться с черной водой, птичьим дерьмом, лягушачьей икрой. Не дышать. Не существовать. Исчезнуть.

Заросли тростника надежно укрывали его от глаз преследователей.

Агенты кантабрийской разведки – можно было не сомневаться, они – расхаживали вдоль берега, перебрасываясь фразами, как горячей картофелиной:

– А если утонул?

– Такое не тонет.

– Девчонка говорит по-нашему?

– Какая разница?

– Если утонул, придется допрашивать.

– В штабе разберутся. Лезь в камыши.

– Тролля с два, у меня ботинки новые. Должен быть другой способ. Эй, Андерсен! Герр Андерсен! – пропел агент. – Как водичка, э?

Юстас зажмурился, стиснул зубы. Дальше отползти от берега он не смел – глубина могла затянуть его в скрытый колодец, стоит только тронуть ногой скользкий край бочага. Он уже чувствовал, как водоросли обхватывают щиколотки требовательными русалочьими пальцами.

– Готов поспорить, лягушки будут похолоднее олонской куколки? Ты уже объяснил ей, как готовить угря по-хёстенбургски? А то ведь мы сейчас пойдем и проверим, как она управится с нашими угрями! – издевался мужчина, судя по голосу, довольно молодой.

– Приведи олонку, – приказал второй голос, который был постарше.

Это был возница в шляпе, теперь Юстас узнал его, хотя тот произнес только одно слово.

Шаги удалились.

Агент-возница чиркнул спичкой и закурил. Юстас не видел, только слышал, но воображение у него разыгралось, как под действием наркотика.

Мужчина стряхнул пепел в воду.

– Лучше выходи по-хорошему, Андерсен. Тебя приказано брать живым, а вот на ее счет – указаний никаких. Все понял? – закончил он на плохом малоземельном.

Снова шаги, женские всхлипы.

– Вот она, капитан. Беленькая, как сливки. Скажи, красотка, ты везде такая или только на мордашку?

Юстас стискивал стебли камыша, и они резали ему кожу. Пхе Кён плакала навзрыд.

– На колени.

Треск ткани. Они порвали желтое платье Пхе Кён, ее первую одежду свободного человека.

Андерсен замычал, как безумец, впившись зубами в собственное предплечье. Он бы отгрыз себе руку напрочь, он бы ел землю, если бы это только помогло им спастись. Но он не мог сделать единственного, чего от него требовали – он не мог подняться на ноги и выйти к королевским агентам. Страх приковал его к болотистой прибрежной жиже.

Юстас предал Пхе Кён. Он, который так долго ждал от нее коварства, первым предал ее. Унося ноги из хижины, он даже не сомневался.

– Похоже, мы ошиблись, капитан. Девка ничего для него не значит.

Кён плакала, но уже тише, всхлипывая, как через закушенную губу.

– Неудивительно, Ланц. Для изменников нет ничего святого.

– Это твой последний шанс, куколка, – пробубнил молодой. – Эй, Андерсен! Слушай меня, я повторять не стану! У меня в руках две чудесные вещи: в левой – волосы твоей экзотической подружки, а в правой – отличный автоматический револьвер последнего образца. Дуло прижимается к ее затылку и одного щелчка достаточно, чтобы превратить мозги в ягодный джем. Дальше все просто. Я считаю до десяти, и если ты выходишь, она не умирает. Решать тебе, Андерсен.

– Меньше слов, больше дела!

– Я веду переговоры, – парировал молодой агент. – Один… два…

Он должен встать и выйти. Встать. И выйти. Опереться на локти, напрячь колени, оттолкнуться от земли и выпрямить спину так, чтобы они увидели его измазанное грязью лицо предателя.

– Пять… Шесть…

– Юстас, не надо! – крикнула Пхе Кён. – Не слушай их, убегай!

– Заткнись, шлюха! Семь, восемь.

Андерсен встал. Он проделал это как во сне, не отдавая себе отчета.

– На берег, медленно. Подними руки!

Он сделал, как приказывали.

Как только он ступил на сухую землю, капитан отработанным движением ударил его в печень. Юстас согнулся, и удар по хребту свалил его с ног.

Агент избивал его долго, методично. Ассистент герцога не сопротивлялся. В груди хрустнуло, и стало так больно дышать, будто при каждом вздохе легкие напарывались на ножи. Тело разваливалось на куски.

«Почти как Золотое Ханство».

Он не смел смотреть на Пхе Кён, а когда у него заплыли глаза, то перестал видеть вообще.

Агент достал откуда-то наручники и надел на Юстаса.

– Иди, проверь, как погрузили Спегельрафа. Нам не нужно, чтобы он откинул копыта в дороге. Олонку туда же. Этого сейчас приведу сам.

Юстас дышал прерывисто, мелкие капельки крови вылетали из его рта вместе со слюной и оседали на усах. Агент перевернул его на спину и наклонился так низко, чтобы произнесенные им слова коснулись только ушей Андерсена:

– Привет от Эриха фон Клокке. Он просил передать, что Слуги государства бывшими не бывают.

Капитан покровительственно похлопал Юстаса по щеке и с хрустом впечатал ему кулак в переносицу.

Глава 5. Олово и акварель

Когда клепаный пол кабины накренился в третий раз, Луковка не устояла на ногах. По инерции метнулась вбок и впечаталась ребрами в перила лестницы. Смачно выругалась по-иберийски, но тут же встряхнулась и стала пробираться к штурвалу, в который вцепился мертвой хваткой Рехт.

Нильс сплюнул кровь – его железные зубы и при полном штиле царапали то язык, то щеки, но тут он умудрился разбить губу о металлическую обшивку стены, когда они стали мотаться по небу в попытках уйти от снарядов. Отплевавшись, он последовал примеру Луковки и пошел к носу дирижабля, то и дело повисая на кожаных ремнях, змеившихся с потолка.

Первый выстрел не достиг цели, но механик вывернул штурвал влево. Его реакция спасла их от второго снаряда. Нильс мог поклясться, что видел, как что-то черное пронеслось мимо иллюминатора, и это была не птица. Тогда Рехт снова крутанул штурвал в противоположную сторону, на это раз до упора, и дирижабль медленно начал идти кругом. После третьего выстрела весь борт повело вправо и вниз, что-то снаружи натужно скрипело и трещало.

Нильс видел, как Луковка вцепилась в рукав Рехта и что-то кричала ему в лицо, но он был не из тех умников, которые умеют читать по губам. Он двигался вперед, ведь только так однажды можно понять, что к чему.

Дирижабль стонал, как подбитый гарпуном кит.

«Я умру? – в который раз спросил себя Нильс, человек без фамилии. – А, плевать, пусть я умру».

С земли раздался новый залп.

«Плевать».

Секунда, три, пять. Мимо. Кровь запела от нового вздоха.

Луковка наклонилась к нему, пришпиленному к обшивке кабины собственной тяжестью, и протянула узкую ладонь, покрытую сухими мозолями.

«Вечно лезет в пекло, – почему-то разозлился Нильс. – Куда ты лезешь, девка, ну?!»

Но руку принял, рывком оттолкнулся и через секунду был уже около Рехта и Луизы. Позади прогрохотал по лестнице Линкс, кубарем прокатился по палубе и вцепился в ноги Нильса. Механик мартышкой вскарабкался по ремням и портупее бандита и завопил ему в самое ухо:

– Кабель!

– Чего?!

– Перебит кабель управления! На сопле висит, сейчас упадем!

Нильс не был завзятым воздухоплавателем. Более того, когда машина оторвалась от иберийской земли, он проклял небо, богов, день своего появления на свет и прогресс, из-за которого умники вроде Братьев могли поднимать в воздух махины, которым там не место.

Он ничего не смыслил в дирижаблях, но, не имея возможности сойти, вынужденно запомнил некоторые названия частей «Этель». Кабелями управления назывались тросы, которые крепились к баллону с газом, а благодаря газу они оставались на плаву. Это был предел его познаний.

Рехт тихо заскулил, и Нильс с трудом поборол желание дать ему хорошую оплеуху. Кто хочет жить, пусть остается на земле! Механики принялись дергать какие-то рычаги и рубильники на приборной доске, пихая друг друга и сопя.

Луковка окинула спутников немигающим взглядом. Привычка смотреть на всех ящерицей появилась у нее после смерти брата и Чайки.

– Если прострелят баллон, мы сгорим за минуту, я правильно понимаю?

– Надо отстреливаться, – дернул подбородком Нильс. – Эта бандура умеет стрелять?

– Всю артиллерию с нее сняли, но…

– Никаких «но», – отрезала Луиза. – Мы пролетаем над землями Кантабрии, и, судя по всему, нарушили какой-то закон. Если откроем ответный огонь, то только спровоцируем пограничные войска, и тогда от нас даже пепла не останется. Мы будем прыгать. Сейчас.

От этих слов желудок Нильса рванул к горлу.

Там, под ними, под железным брюхом раненого дирижабля, были бессчетные метры, бессчетное количество секунд в агонии падения. Бандит сглотнул горькую от желчи и соленую от крови слюну.

– Ты рехнулась?!

– Мы не умрем, – пояснила Луиза. – У Братьев есть спасательные крылья, мы полетим на них до земли. Доставайте их. Быстро!

Рехт передал управление Линксу и заковылял по наклонному полу к ящикам с припасами. Еще один снаряд промчался мимо, треск рвущихся металлических жил стал нестерпим для ушей.

Пока Нильс жмурился от скрежета, Луиза всучила ему увесистый полотняный сверток.

– Как это делается? – звенящим голосом спросила она у механиков. – Я видела только чертежи!

– Так, продеваем руки под ремни, вот здесь. Теперь пряжку на животе. Туже затягивай, туже! Предплечья в эти петли. Готово!

– Как раскрывать крылья?

– В полете досчитай до десяти и дерни вот здесь. Все видели? – уточнил Рехт, стушевавшись при виде перекошенного лица Нильса.

Сил хватило только на то, чтобы не обругать всю троицу до седьмого колена и наклонить сведенную судорогой шею.

Как Братья открывали дверь, он видел смутно: в лицо ударила волна воздуха такой силы, что Нильс захлебнулся, закашлялся и закрыл глаза локтем. Дирижабль снова тряхнуло – видимо, треклятый кабель все же оборвался. Он почувствовал хватку тонких пальцев на плече и обернулся. Луковка все так же прожигала его взглядом бледно-голубых сумасшедших глаз, зрачки были маленькими, как игольное ушко.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! – проскрипел он.

Братья прыгнули первыми, на долю секунды он увидел две изломанные в воздухе фигуры.

Луиза ответила, но Нильс не услышал слов. Однако он сумел прочесть по губам:

– Не знаю, верю.

С этими словами она толкнула бандита в спину.

Через десять с половиной секунд он дернул за шнур, и лопатки рванулись вверх, выворачиваясь белыми крыльями.

***

Братьев она нашла первыми. Линкс и Рехт исхитрились в полете взяться за руки, и она проследила их сдвоенный полет до излучины мелкой речушки, на берегу которой стояла допотопная мельница с лопастями, выкрашенными в синий цвет. Эти лопасти хорошо были видны издалека. Приземлившись первыми, инженеры отследили траекторию остальных. Потому они уже спешили навстречу Луизе, когда она шла, не сводя глаз с синей мельницы и припадая на ушибленную ногу.

– Куда упал Нильс? – первым делом спросила она.

Братья повели ее в сторону леса, куда унесло бандита. На то, чтобы до него добраться, у них ушло больше часа, хотя в небе это были считанные секунды. Как только деревья перестали сливаться в одну зелено-коричневую полосу, они разглядели белесое полотно спасательных крыльев, распростертое на пышных кронах. Луиза перешла на бег, несмотря на хромоту. Линкс и Рехт едва за ней поспевали.

Нильса обнаружили болтающимся в шести метрах над землей. Казалось, он спал.

– Нильс! – крикнула Луиза. – Нильс!

Тот открыл глаза и завопил, дергаясь, точно зверь в силках.

– Мать вашу, снимите меня отсюда!

Луиза приказала Братьям натянуть одно спасательное полотно над землей, и сама ухватилась за его край.