Маковый венец

«Так почему же ты подозревал его в предательстве?» – хотела спросить Луиза, но не стала. В конце концов, ее это больше не касалось.

Братья наперебой ругали нерадивого грузчика, уронившего ящик с их инструментами.

Борислав грустно улыбался.

– Поверить не могу, что ты забираешь у меня не только дирижабль, но и лучших инженеров! Им же цены нет!

– Парни хотят домой, – отрезала девушка и поморщилась от собственной грубости. – Я, наверное, тоже. Я устала.

Они немного помолчали, наблюдая за учениками Линкса и Рехта, которых те напоследок инструктировали, как открепить все веревки, удерживающие баллон с газом.

– Ты всегда можешь вернуться, знаешь? – глядя мимо нее пробормотал Борислав.

Луиза покачала головой.

– Это вряд ли. Я столько лет была кем угодно и где угодно, но только не собой и не на своем месте. Думаю, пора это исправить.

Братья помахали им и забрались в кабину. На носу дирижабля зажглись огни, еще яркие в рассветном сумраке. Пухлый мальчишка с двумя фонарями припустил вперед по полю, чтобы подавать сигналы.

– Ты удивительная, Луиза Спегельраф. Не думаю, что когда-нибудь смогу тебя понять, – Борислав протянул ей широкую ладонь, и она благодарно ее пожала. – Могу я попросить тебя о последней услуге?

– Смотря о какой.

– До меня дошел слух, что у хёстенбургских Крыс новый король, некий Одноглазый Уилл. Говорят, он – прожженная бестия, вымогатель и крупный наркоторговец. Я… Мне нужно, чтобы ты с ним встретилась и передала это послание, – он вынул из кармана жилета сложенный пополам конверт и неуверенно повертел его в руках. – И узнала его намерения относительно Иберии. Собирается ли он продолжить дело Теодора или же нет. Ну, в общем…

– Хорошо, эту услугу я могу тебе оказать, – с этими словами она забрала послание и спрятала в рукав.

– Я даже не надеялся, что ты согласишься, – Борислав рассеянно запустил пальцы себе в волосы и отвел глаза. – Но тебе лучше моего удаются такие вещи.

– Не льстите мне, герр Милошевич. Просто так вышло, что наши желания совпадают – у меня тоже есть вопросы к Крысиному Королю.

Братья уже вовсю сигналили ей через стекло кабины, а Нильс высунулся из дверей и, сложив руки рупором, орал, чтобы она поторапливалась.

– Вот и все, Дон. Будь счастлив, если сможешь.

Он долго еще смотрел в небо, пока силуэт дирижабля не сжался в крошечную точку и не исчез вовсе. На щеке еще ощущалось прикосновение ее сухих губ, но скоро сотрется и оно.

Останется лишь бесконечная борьба за далекую цель и бесконечное же одиночество в центре толпы.

Глава 3. Стальной горизонт

Надпись на этикетке гласила: «Всемирно известная настойка доктора Лау». Под названием раскинулась пышная гирлянда из цветов мака, начертанных тонкими штрихами; из гущи лепестков по самое декольте высовывалась черноволосая девица с томными коровьими глазами. Еще ниже этикетка рассыпалась списком: бессонница – шесть капель; нервное истощение – восемь капель; истерия – двенадцать капель. Этикеточная красотка явно не страдала уже ни бессонницей, ни истерией, разве только размягчением мозга, и одно это должно было вселять в пациентов «доктора Лау» оптимизм.

Уголок бумаги отстал от темного стекла флакона самую малость и раздражал, как мелкая соринка в глазу, как невидимая зудящая заноза в ладони. Гуннива поддела отогнутый треугольник этикетки ногтем и потянула.

Сначала шло гладко, но вскоре у нее в пальцах оказался закрученный спиралью узкий обрывок, а маковая девица осталась без магнетического взгляда и улыбки распутницы. Девушка брезгливо стряхнула лоскут бумаги в блюдце с виноградными косточками, а флакон с настойкой отвернула надписью к стене.

Гунниве не хватало воздуха. Вокруг было слишком много людей, а она нуждалась в личном пространстве, чтобы собраться с мыслями. Те, как глубоководные рыбы, боялись света и общества. Но стоило ей оказаться наедине с собой, как мысли-рыбы выплывали навстречу хозяйке и оказывались уродливыми, хищными, готовыми растерзать ее саму.

«Мое лицо – моя броня. Мое имя – мой щит. Мои слова – мой меч. Мое прошлое – разверстый Хель, но оно только мое».

В хрустальной вазе оставалось немного винограда. Гуннива забросила одну ягоду в рот и поправила мягкую накидку персикового цвета, скользившую по шелку пеньюара. Корсет полураспущен, длинные бледно-золотые волосы небрежно заколоты наверх несколькими шпильками, но кому какое дело, в каком виде она коротает сонное утро в собственном будуаре? Пусть неловко будет тому, кто рискнет вторгнуться на ее территорию.

На столе пестрел незаконченный пасьянс. Это нехитрое развлечение славно расслабляло и разгоняло морских гадов по темным норам.

– Что тут у нас, – пробормотала Гуннива, перекатывая во рту виноградину.

Колода была старая, с бархатистыми краями, пахла пудрой и книжной пылью. Фрейлина взяла верхнюю карту и критически ее осмотрела. Королева бубнов. Отрешенное угловатое лицо под золотой диадемой, рыжие косы венцом, квадратный веер в одной руке и скипетр с ромбом в другой.

– Куда же нам тебя пристроить? – Гуннива постучала себя ребром карты по губам. – Не вовремя ты, милая, не вовремя. Нужно было выходить раньше.

С этими словами она отложила королеву бубнов в сторону и еще раз осмотрела все ряды. Жаль, открылись еще не все тузы, тогда пасьянс пошел бы легче. Королева желудей – пышная красавица с каштановыми локонами – уютно устроилась между королем своей же масти и рыцарем сердец.

– Этот треугольник не доведет до добра, – Первая фрейлина подперла щеку рукой и притворно-скучливо зевнула, как всегда делала, чтобы закончить пустой разговор. – Но кто я такая, чтобы навязывать свои советы?

Только с возрастом Гуннива начала понимать, как полезна может быть дружба с другими девушками, но, казалось, уже была на нее неспособна. В детстве и ранней юности она гордилась приближенностью к принцессе, однако матушка успела вбить ей в голову: угождай, развлекай, держи рот на замке и помни, что однажды от тебя избавятся. Ведь королевы не терпят наперсниц красивей себя.

Гуннива верила герцогине Амберхольд, которая успела послужить фрейлиной при матери Агнесс. Потому, хотя принцесса одаривала ее искренней симпатией, глубоко внутри хранила холодок. Оттого ей была так противна маленькая дурочка Спегельраф, которой, в силу возраста, было плевать на положение, а нужна была сама принцесса и ее внимание.

Такой же подозрительной и отчужденной она оставалась в «Короне», предпочитая одиночество обществу других кокоток, чуть что бросавшихся в драку или пьяные слезы. Когда это происходило, а происходило это часто, фрау Хельга тут же доставала флакон темного стекла и…

В дверь постучали. По особому звуку, с каким кольцо на указательном пальце бьется о дерево, Гуннива поняла, кто нарушил ленивое течение ее утра.

– Одну минуту, Ваше Величество!

Она быстро раскусила и проглотила виноградину вместе с косточкой, завязала пояс пеньюара и запахнулась в персиковую накидку с длинной бахромой.

Агнесс стояла на пороге – бледная, с лиловыми тенями под глазами. По обеим сторонам двери стояла стража, сопровождавшая королеву, но фрейлина не могла их видеть.

– Вы опять всю ночь…

– Да, я… Могу я войти?

Гуннива посторонилась с легким поклоном. Агнесс вошла, нервно перебирая складки жемчужно-серого платья, будто считала себя не вправе вторгаться в любую из комнат этого дворца. Наивность или изящное притворство? Как знать.

– У него опять были боли. Ты знаешь, он очень долго пробыл в беспамятстве и еще дольше просто лежал, подавая мне и слугам сигналы одними веками. А теперь, когда заново учится ходить, то переусердствует, торопится, а потом мучается всю ночь.

Гуннива медленно кивнула в знак того, что понимает, о чем речь.

Антуан Спегельраф шел на поправку. После лечения токами, рискованного, но действенного метода, его рассудок очнулся ото сна, намного опередив тело. Мускулы короля сильно усохли, почти атрофировались, как сказал придворный лейб-медик. После изнурительных тренировок, во время которых он ходил вдоль двух поручней, цепляясь за них, Антуана терзали судороги. Бывало, его крики достигали спальни Гуннивы.

И уже не первую ночь супруга проводила подле него, растирая тощие бедра и голени целебными мазями. Резкий запах эвкалипта и лимона и сейчас облаком окружал ее, полупрозрачную от нехватки сна и отдыха. Агнесс могла переложить все заботы на сиделок, но в ее фанатичной вовлеченности в лечение Антуана было что-то материнское.

Гуннива тяжело сглотнула.

– Не могу спать, когда с ним творится такое, – будто оправдываясь, заломила руки Агнесс. – Я во всем виновата! Нужно было лечь под колеса кареты, но не пускать его обратно в Хёстенбург!

– А что врачи говорят о его прежнем… расстройстве?

– Об этом пока рано судить, – еще сильнее помрачнела королева. – Ведь никто не лечил его раньше, никто не знал, что с ним творится.

– Боги направят его, – Гуннива присела в реверансе.

Агнесс даже не посмотрела в ее сторону. Ее взгляд блуждал по туалетному столику фрейлины, на котором в беспорядке раскинулись игральные карты, ваза с виноградом, пуховка для румян, склянки с духами и «Настойкой доктора Лау».

– Я так понимаю, вы пришли, чтобы я сделала вам прическу и помогла освежить лицо?

– Это тоже. И не только. Гуннива, мне нужен друг.

Сердце Гуннивы сжалось, но она не подала виду.

Она обошла королеву со спины, мягко надавила ей на плечи и усадила на пуф перед большим зеркалом в кованой раме. Кожа Агнесс в отражении казалась серой, в тон платью.

– Вы считаете дружескую поддержку вашего деверя, шефа полиции, недостаточной? Мне казалось, он всецело в вашем распоряжении.

Агнесс дернулась, но Гуннива держала крепко. Она видела, как глубоко уколола свою госпожу, и это принесло ей удовольствие.

– Клемент мне друг, – звенящим от напряжения голосом произнесла королева. – Но я неверно выразилась. Я нуждаюсь в твоей дружбе, какой не может предложить ни один… Ни один…

Гуннива через зеркало подарила ей одну из самых милых своих улыбок.

– Разумеется. Теперь, позвольте, я займусь вашими волосами, а вы расскажете, что вас так беспокоит. Как подруге. Вы только посмотрите, как все запуталось!

С этими словами она потянулась к костяному гребню с резной ручкой.

Агнесс благодарно прикрыла глаза, и фрейлина увидела розоватую сеточку тонких сосудов, расчертивших ей веки.

Гуннива вынула из каштановой копны несколько золотых шпилек и, разделив шевелюру на пряди, принялась поочередно их расчесывать, стараясь лишний раз не дергать.

– Не знаю, устою ли сегодня на ногах, – начала Агнесс. – Еще несколько дней назад война была такой далекой. Я даже надеялась, вести из Гьелана, столицы Олона, так и останутся слухами, но, когда пришло донесение от малоземельной разведки…

– Герр Эрих фон Клокке чудом сумел сохранить там связи.

– Его вклад неоценим! Даже не знаю, как мне отблагодарить твоего дядюшку.

О, да. Эрих появился в нужный час, с нужными картами на руках; ему удалось впечатлить, опутать и стать незаменимым за считанные недели. Думать об этом было так же противно, как ощущать прикосновение паутины к коже.

– И вот, император мертв, императрица со своими войсками уже вторглась в ближайшие феоды, и они движутся к нашей границе. Зачем? Неужели ей недостаточно своих земель? Олон ничуть не меньше и не беднее Кантабрии.

– Я слышала мнение, что императрица хочет заполучить выход к Межбрежному морю и избавиться от влияния Старой Империи. Она происходит из их двора, а без мужа стала беззащитна.

– Да, так говорят, – Агнесс рассеянно перекладывала карты на туалетном столике. – А еще она обвиняет в убийстве Ли Мин Сена наших шпионов: Фердинанда Спегельрафа и Юстаса Андерсена, – королева передернула плечами. – Наглая ложь! Если это дело их рук, то действовали они по собственному почину.

– Коварство Судьи не знает границ, – бесцветным тоном отозвалась Гуннива.

«Как и всех его дружков».

– Я знала это, всегда знала, – голос Агнесс стал совсем печальным. – Одного только не понимаю: как женщина может быть настолько кровожадной? Что может так ожесточить ее сердце, что она начнет швыряться чужими жизнями? Ведь наше предназначение…

Гуннива так стиснула ручку гребня, что резьба до боли впилась ей в ладонь.

Но Агнесс вовремя осеклась. Или просто потеряла мысль, впав в полудрему. Пока она молчала, Гуннива успела заплести локоны госпожи в три свободные косы и, перевив их вместе, создать пышный узел. Фрейлина потянулась за склянкой с миндальным маслом, чтобы сбрызнуть им тусклые волосы королевы.

Агнесс очнулась от перезвона флаконов.

– Я, кажется, заснула. О, боги! – с этими словами она принялась щипать себя за щеки. – Захария Йохансон прибудет сегодня в полдень! Я должна быть готова!

– Вы поедете в порт?

– Нет. Сам Йохансон старший прибудет во дворец, а прибытие его флота мы будем наблюдать с балкона. Там уже установили необходимую оптику.

О том, что отец Петрика Йохансона – бывший глава Дома Весов, богатейший человек страны, промышленник, меценат, филантроп и прочая, и прочая – решил помочь короне в грядущей войне с Олоном, Гуннива услышала даже раньше Агнесс. Захария провел последние два года на Альбионе, не желая сотрудничать с Мейером, хотя многие считали, что он отошел в сторону, чтобы дать дорогу своему наследнику.

– Теперь займемся лицом Вашего Величества, – не терпящим возражений тоном заявила Гуннива. – Простите за дерзость, но вы будто из Хельхейма вернулись.

Из ящика туалетного стола появилась баночка легкого крема, шкатулка с пудрой и расписная коробочка с румянами. Агнесс покорно подставила лицо рукам фрейлины.

– Это ничего, Гуннива. Друзья должны быть честны со мной, ведь так?

– Разумеется.

– И я с ними.

– Как пожелаете.

Королева нахмурилась.

– Я так сильно обидела тебя?

– О чем вы, Ваше Величество? Я счастлива быть рядом в дни, когда…

– Не надо, – Агнесс легко накрыла холодной ладошкой пальцы Гуннивы, сжимающие пуховку. – Я знаю. Тебе было так больно, а я… Я просто не знала, как поступить, на меня давили, вот и… Я понимаю.

«Ничего ты не понимаешь!»

Больше всего фрейлине хотелось смести со стола весь этот фарфор, стекло, лицемерные рожи карт, растоптать виноград и душистые притирания.

«Ничего ты не понимаешь! Ничего! Что ты можешь понимать, нецелованная, нетронутая? Что ты можешь знать о моей боли, о моих потерях?!»

Злая слеза была стерта, так и не сорвавшись с ресниц.

– Спасибо… Агнесс. Когда-нибудь я справлюсь. Переживу.

– Ты очень сильная. Я восхищаюсь тобой, правда.

Гуннива проглотила откровенную ложь с улыбкой.

– Ну, вот вы и готовы принимать герра Йохансона!

– Только внешне, – вздохнула Агнесс. – У меня внутри все дрожит. Пальцы немеют.

– Это нервы.

– Да, нервы, – она бросила быстрый виноватый взгляд на флакон темного стекла. – Знаешь, я слышала, тебе назначили некое лекарство… Которое унимает тревоги. И я подумала…

– Почему вы не обратились к вашему личному врачу? Он выпишет рецепт.

– Я не хочу, чтобы кто-то узнал о моем недомогании.

«Ты всего лишь не хочешь, чтобы твое имя трепали, как мое».

– Понимаю, – это слово уже успело набить оскомину, но Гуннива произносила его вновь и вновь. – Это «Настойка доктора Лау», ее делают из цветов мака и других трав.

– Звучит красиво. А как ее принимают?

– С величайшей осторожностью. Вам не следует употреблять больше четырех капель, чтобы снять напряжение. Их растворяют в воде или молоке, можно добавить немного патоки, чтобы не было противно на вкус.

– Я попрошу, чтобы мне ее доставили, – неуверенно протянула Агнесс.

– Чтобы вся ваша конспирация рухнула за минуту? – Гуннива позволила себе громко фыркнуть и поджать губы. – Возьмите мой флакон, мне он уже не нужен.

– Уверена?

– Более чем. Мы ведь подруги.

Королева порывисто поднялась с пуфа и обвила мягкими руками шею фрейлины. Справившись с удивлением, та сцепила пальцы на спине своей госпожи.

– Спасибо тебе! И прости, прости меня, – бормотала Агнесс. – Вокруг одни лицемеры. Я держусь изо всех сил, чтобы только они не разглядели, какая я на самом деле. Я бы ни на кого тебя не променяла, ни за что! И я скорблю вместе с тобой, пусть даже ты этого не видишь.

Спустя несколько минут, когда Гунниве удалось успокоить и выпроводить из своих комнат Агнесс Линдберг, она вновь села у зеркала.

В старинном стекле отражалось ее повзрослевшее лицо, все еще опасно-красивое, но уже не первозданно-свежее. Кончиками пальцев она очертила линию подбородка, уголки век, округлила полные губы и чуть потянула вверх кожу под изгибом соболиных бровей. Время еще есть, как и сказал дядюшка Эрих.

Место, ранее занятое флаконом темного стекла, пустовало. Как и место под ее сердцем.

***

Последний крик неистовой боли еще трепетал над кроватью, запутавшись в складках балдахина. Она так сильно стискивала гладкие перекладины изголовья, что ногти пропороли кожу обеих ладоней, но она все равно боялась разжать руки. Собственное хриплое дыхание обжигало губы.

– Сейчас, сейчас, деточка!.. Сейчас-сейчас!

Шлепок, новый крик. Не ее. Сердитый, громкий вопль, режущий без ножа.

– Вот ты ж! Я уж чуть было со страху… Ты ж мой золотой! Ты ж мой прынцик ненаглядный!

Гуннива тяжело откинулась на подушки. Они были мокрыми. Горячая влага пропитала всю кровать: пот, кровь и прочие спутники женских мук. На несколько минут сознание покинуло ее.

– Ну, погляди, маманя, какой у нас тут наследничек!

Гуннива вздрогнула, приоткрыла веки. Нечто грязно-розовое дергалось в коконе белых тряпок на руках у повитухи, не прекращая голосить как маленький демон.

– Держи! Что смотришь, глупая? Руки-то протяни, вот так! Не укусит, зубов-то нет ишшо. Выпростай из рубахи титьку да сунь ему в рот. Вот! Слава Фрейе, здоровенький, большой! А хохолок какой черный! В папеньку?

Гуннива молча смотрела на притихшее существо, примостившееся на ее животе и приникшее к груди так естественно, будто форма ее тела была приспособлена именно для этого момента. Она смотрела на мягкий, будто защипнутый нос, слипшиеся глаза и клок черных волос, прилипший к большому щенячьему лбу, не до конца отмытому от ее крови.

Меньше всего ребенок походил на младенца-купидона, чьим изображением украшали настенные росписи. Но Гунниву это не разочаровывало. Она слишком устала, чтобы испытывать хоть что-то, кроме облегчения. Будто в такт ее мыслям, ребенок коротко фыркнул, не выпуская сосок из беззубого рта. Боль отступила и затаилась.

– Маленький тролль, – шепнула Гуннива, и губы сами растянулись в улыбку.

Время для нее остановилось. Она и ребенок дышали в едином ритме, как и много месяцев до этого. Ей было непросто: руки не привыкли к тяжестям, но Гуннива боялась сменить положение, чтобы не потревожить младенца. Она не замечала, как повитуха и горничные выдернули из-под нее кровавые простыни и подложили новые, как бренчал таз с водой, звякали инструменты, заворачиваемые в холстину. Все вокруг перестало существовать, и она даже ненадолго задремала.

Разбудил ее сердитый мужской голос с чужестранным акцентом, раздавшийся из-за полога:

– Это возмутительно! Кто впустил эту шарлатанку?!

В ответ ему раздался сбивчивый шепот старшей горничной.

– Я ехал всю ночь! У меня столичная практика, диплом Академии, – не унимался мужчина. – Как вы посмели?! А вы? Вы хоть руки помыли?! Инструменты продезинфицировали? Если герцогиня умрет от заражения, вас ждет тюрьма!

– А ты б еще дольше шарохался, – шипела в ответ повитуха. – Я рожениц сорок лет пользую, только дюжина младенчиков и померла! А молодух и того меньше.

– Убирайтесь! Я должен осмотреть герцогиню, пока причиненный вред не стал необратим.

– Никуда я не пойду, покуда мне не заплотят.

– Пшла вон, ведьма, или я прикажу тебя вывести!

– Не хорохорься, лысый, не ты тутошний хозяин!

Хлопнула дверь, ребенок недовольно заворчал и зашевелил ручками. Гуннива прикрыла оголившиеся живот и плечи младенца простыней.

– Хвала богам, ушла. Деревенщина! Чем она лечит воспаления? Отваром из куриных когтей? – грохнул о стол тяжелый саквояж. – Вы уже передали ребенка кормилице? Как нет?!

Полог, отделявший пространство кровати от комнаты, распахнулся. Гуннива дернулась, заслонила лицо от яркого света. Ребенок оторвался от груди и заплакал.

– Приказ графа фон Клокке, Советника, – захлебнулся доктор. – Фрекен!

Рядом с ним возникла горничная в чепце с оборками.

– Ваша Светлость, позвольте, – сказала она и потянулась за младенцем. Тот сморщился еще сильнее и заголосил громче, предчувствуя недоброе.

– Самоуправство! Вы хоть понимаете, что это дело государственной важности?

– Ваша Светлость, прошу вас.

К Гунниве наконец вернулся дар речи:

– Нет, подождите, я передумала. Позовите дядю! Позовите Эриха фон Клокке! Скажите ему, что я передумала!

– У нее истерика, не обращайте внимания. Граф прибудет к вечеру.

Детский писк ввинчивался в уши. Доктор морщил высокий лоб и тер виски.

– Я в своем уме. Уберите руки! Вы пугаете его!

– Все женщины после родов нестабильны психически. Это пройдет. Фрекен, слушайте мой приказ или вас сегодня же рассчитают.

Горничная колебалась.

– Пожалуйста, – одними губами произнесла Гуннива.

– Фрекен! Возьмите, наконец, младенца!

Сильные руки служанки, привычные таскать полные ведра угля и воды, с легкостью отбили ее слабые взмахи и отобрали ребенка. Гуннива рванулась следом, но низ живота и все внутренности будто исполосовали лезвием. Ее не держали даже подогнутые колени. Из последних сил она вцепилась в серый подол горничной.

– Ваша Светлость, это для вашего же блага! – гнусаво увещевал доктор.

– Его имя Амадей, слышите? Амадей! И я уже через час верну его, а вас вышвырнут отсюда без рекомендаций!

Горничная, одной рукой придерживая ребенка Гуннивы, другой выдернула подол из ее хватки и поспешила к дверям.

– Ваша Светлость, не извольте беспокоиться, – доктор промокнул платком лысину в обрамлении седых кудрей. – Кормилицы для дам вашего положения – обычная практика. Они берут на себя все самые неприятные заботы, оставляя благородным фрау только радости материнства. Теперь прилягте, мне нужно вас осмотреть. Может быть сильная кровопотеря, разрывы…

– Так мне вернут его?

– Ну, разумеется, разумеется, – доктор покопался в своем саквояже и вернулся с флаконом темного стекла и латунной ложкой. – А теперь примите эти капли. Это против воспаления.

Она очнулась, когда уже стемнело. Горло раздирала жажда, ныла отяжелевшая грудь. Спустя несколько минут пришло понимание.

На ощупь нашла на прикроватном столике колокольчик и позвонила. Горничная, совсем еще девочка, явилась быстро – видимо, караулила за дверью. Гуннива потребовала принести ей воды и сына. Немедленно.

Питье обнаружилось в спальне. Девчонка наполнила стакан и исчезла в коридоре.

Гуннива проглотила воду, едва заметив лекарственный привкус. Подтянулась в кровати, пригладила сбившиеся колтуном волосы и пожалела, что не попросила ни щетки, ни ручного зеркальца.

– Малыш должен видеть, какая я у него красивая, – бормотала она, пытаясь привести себя в порядок. – Амадей мой сын, в конце концов, и он будет расти как сын герцогини, вдовы премьер-министра. Агнесс это устроит, не откажет мне. Все самое лучшее. Разве не могу я передумать? Могу. Проклятый старикашка! Кому какое дело?..

Когда дверь скрипнула вновь, Гуннива была готова. Она расправила простыни и ночную рубашку, а наспех сплетенную косу перебросила через плечо. Но это была не горничная с ребенком, а дядюшка Эрих. Гуннива мигом натянула покрывало до самого подбородка.

– Вы!

– Мне сказали, ты желала меня видеть еще днем. Как самочувствие, душечка?

– Сейчас я послала за сыном. Его нужно покормить, так что покиньте мою спальню. Мы с вами поговорим утром.

Эрих ухмыльнулся в густые усы, неспешно подошел к окну и опустился на кресло напротив кровати.

– Гуннива, душечка, я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушала. Если опять впадешь в истерическое состояние, то предупреждаю сразу – доктор еще не уехал, а он эксперт по женским нервным болезням.

Гуннива стиснула зубы, чтобы грязнейшие ругательства, которых она знала немало, не вырвались наружу. Одно неверное слово – и ее снова напичкают успокоительными, после которых она будет безмятежно пускать слюну в подушку, а ее сына…

– Вот и славно, кошечка моя, вот и славно. Всегда знал, что умом тебя боги не обидели, прямо как моего покойного кузена. Но, между нами, называть незаконнорожденного в честь своего отца – тот еще фортель. Могут поползти слухи, а это не входит в наши планы.

– Я больше не хочу принимать участие в твоих планах, у меня теперь свои. Ребенок останется со мной, я попрошу Агнесс объявить наш с Жоакином союз законным постфактум, как она поступила с его должностью в парламенте.