Мозес

– А то кто же? – сказала Эвридика. – Или, может, тут есть другой Мозес?

– Не думаю, – и Мозес оглянулся по сторонам, словно он на самом деле хотел убедиться в отсутствии другого Мозеса.

– Поцелуйте же меня скорее, Мозес, – услышал он ее голос, еще не вполне понимая смысл происходящего, отметив только, что Эвридика вдруг сделала в его сторону какое-то неуловимое движение всем телом, оставаясь в то же время на месте. Мозесу вдруг показалось, что она сейчас начнет таять, – большая снежная баба, которая поплывет, сначала роняя на пол большие водяные капли, потом оседая и набухая водой, голова ее провалится в живот и, наконец, останется только этот халат, намокший и жалкий, словно половая тряпка.

Потом он увидел, как ее неуклюжие пальцы лихорадочно пытаются расстегнуть непослушные пуговицы халата.

– Э-э, – сказал Мозес, не успевая найти нужные слова, – так, словно он внезапно был застигнут падением высокого книжного шкафа, которое еще только начиналось, но его уже невозможно было остановить. Оставалось лишь постыдное бегство.

Толстые пальцы никак не могли справиться с пуговицами.

Под халатом, к ужасу Мозеса, похоже, не было ничего.

– Мозес, – сказала между тем Эвридика хриплым, незнакомым голосом, похожим на мурлыкание огромного кота. – Что же вы, Мозес?.. Ну, помогите же мне.

Мгновением позже халат разошелся, выпустив на свободу живую, колышущуюся плоть, похожую, в первое мгновение, на слегка спущенный воздушный шар, а во второе – на поднявшееся тесто, каким он видел его в детстве, когда мама пекла пироги.

Кроме всего прочего, в свете неяркой лампочки это тело показалось ему почти желтым, словно кому-то пришла в голову неудачная мысль слепить его из огромного куска старого сливочного масла.

Пятясь, Мозес втиснулся между стеной и одной из каталок, – словно бильярдный шар, попавший в лузу.

– Ах ты, трусишка, – с нежностью промурлыкала Эвридика, напирая на Мозеса грудью, точнее – двумя этими шаровидными туманностями, двумя вулканами, двумя цунами, может быть и обещавшими кому-то неисчислимые наслаждения, но уж во всяком случае, не Мозесу, которого немедленно затошнило, хотя и не так сильно, как можно было ожидать.

К тому же он вдруг непонятно почему вспомнил заросшее колокольчиками поле, где он гулял когда-то с мамой, – возможно, что это были совсем не его воспоминания, но мама-то уж точно была его, да и фиолетовые колокольчики, пожалуй, тоже. Тем не менее, на их фоне фигура Эвридики выглядела просто чудовищно. Никакие логические ухищрения не могли обнаружить связь между прогуливающимся среди колокольчиков маленьким Мозесом и этим подвалом, где разомкнув свою пасть, Левиафан уже готовился к последнему прыжку, пытаясь протиснуться вслед за Мозесом между стеной и каталкой.

– Ах, ты, мой лягушоночек, – сказал этот Левиафан, изо всех сил ударяя хвостом по воде, так что огромная зеленая стена ее поднялась в воздух и, на мгновение зависнув, рухнула на Мозеса.

– Знаете что? – Мозес продолжал отступать, не замечая, что тем самым он только загоняет себя в угол и отрезает себе путь к бегству. – Знаете что, – сказал он, упершись спиной в холодную стену. – Я, конечно, все понимаю… чего уж тут… Но только мне кажется, что все это совершенно лишнее… В конце концов, я могу объяснить…

Наверное, со стороны, он был похож на человека, который пытался уговорить крокодила не есть его или, по крайней мере, отложить это хотя бы до завтра, в силу появления новых обстоятельств, которые следовало бы немедленно принять во внимание…

– Ну, ну, ну, – сказала Эвридика, медленно надвигаясь на него, словно вот-вот готовая пролиться ливнем грозовая туча. Голос ее теперь странно вибрировал и был похож на пение одинокой цикады. – Где же, лишнее, Мозес, – вибрировал этот голос, лишая того последних сил. – Почему же лишнее, Мозес?

Было видно, что язык ее произносит слова совершенно механически, не придавая никакого значения их смыслу. Глаза ее лихорадочно блестели.

– Я бы не хотел злоупотреблять, – пробормотал Мозес, понимая, что говорит совершенно неискренне, потому что на самом деле он с удовольствием злоупотребил бы сейчас чем-нибудь тяжелым, например – палкой или даже битой, если бы она вдруг подвернулась ему под руку. На худой конец сгодилось бы и мокрое полотенце. Каталка рядом с ним вдруг поддалась и слегка отъехала назад, так что Мозес неожиданно получил возможность свободно маневрировать. Это было, пожалуй, похоже на божественный знак, на голос неба, не желающего погибели грешника и спешащего ему в последний момент на выручку, чем Мозес, разумеется, немедленно же и воспользовался, выскользнув из предательского угла и бросившись к спасительной двери.

Возможно, он уже много лет не показывал такого проворства.

Дверь захлопнулась, и Мозес стремительно задвинул щеколду. Затем наступила тишина. Она длилась до тех пор, пока голос из-за двери не позвал его.

– Мозес, – сказал этот голос из-за двери, как будто он был не совсем уверен, что его слышат. – Мозес. Вы тут?

Голос, который был больше похож на руку, которая высунулась из-за двери и теперь шарила вокруг, пытаясь дотянуться до него.

– Мозес…

– Я тут, – сказал Мозес, хотя сначала решил было промолчать.

Дверь мелко затряслась, потому что ее дергали изнутри.

– Мозес, – повторил голос. – Зачем вы закрыли дверь?

– Зачем, – переспросил Мозес, прислонившись спиной к прохладной стене. – Зачем… А вы как думаете, зачем?

– Откройте сейчас же, Мозес!

Голос звучал так отчетливо, что Мозесу вдруг померещилось, что дверь на самом деле сделана из фанеры и может рассыпаться при первой же враждебной попытке.

– Если вы будете так себя вести, то мне придется обо всем рассказать доктору, – поспешно сказал он, но чувствуя, что сказанное звучит не совсем убедительно, добавил:

– Я что? Давал вам какие-нибудь поводы?

– Мозес, – казалось, голос Эвридики раздался над самым ухом, и Мозес догадался, что она говорит прямо в щель между дверью и косяком. – Мозес. Послушайте. Вы ведь могли бы не ходить, если бы не хотели.

Изумлению Мозеса не было предела.

– Что? – спросил он, резко поворачиваясь к двери. – Я?.. Мог бы не ходить?.. Да, разве это не вы попросили меня вам помочь?.. У меня разве был выбор?.. Да, что это вы, в самом деле!

Некоторое время за дверью царила тишина, потом голос возник вновь.

– Вы на меня смотрели, – сказал этот голос, делаясь вдруг каким-то незнакомым, так что Мозес вдруг подумал, что за дверью стоит уже совсем не Эвридика, а что-то страшное и чужое, какой-нибудь оживший мертвец, который незаметно задушил Эвридику и теперь, накинув на себя ее кожу, собирался добраться и до Мозеса.

– Я не смотрел, это неправда, – он на всякий случай отодвинулся от двери и с тоской посмотрел в конец коридора, уводящего в сторону выхода. – Даже и не думал.

Мертвец за дверью тяжело вздохнул.

– Вы могли бы меня хотя бы немного приласкать, – сказал он голосом Эвридики, одновременно издавая какие-то безобразные хлюпающие и чмокающие звуки. Мозесу вдруг показалось, что она сейчас просто протечет под дверью и через замочную скважину, чтобы собраться под его ногами в огромную вязкую и пузырящуюся лужу. Но вместо этого она ударила в дверь кулаком, так что лампочка над дверью мигнула и на голову Мозеса посыпалась старая штукатурка. Глухой и страшный удар, который напомнил ему какую-то сцену из фильма ужасов.

Затем голос Эвридики потребовал:

– Немедленно откройте, Мозес!

Словно проскрежетал под порывом ветра железный лист.

– И не подумаю, – сказал Мозес.

Три удара подряд сотрясли изнутри дверь.

– Нет, – повторил Мозес. – Сначала приведите себя в порядок. И не надо больше стучать.

– Маньяк.

– Дура, – парировал Мозес, немного поколебавшись.

– Извращенец, – немедленно взвизгнул в ответ голос. – Гомик паршивый. Немедленно откройте дверь, пока я не позвала санитаров.

Теперь, когда опять стало ясно, что за дверью все-таки находится Эвридика, Мозес немного приободрился. В конце концов, с ним не случилось никакой катастрофы, так что можно было отправиться наверх, в свое отделение, предоставив Небесам решать судьбу этой Мясной Мелочи, запертой среди кафеля и каталок. Но вместо этого он наклонился к щели между дверью и стеной и сказал, удивляясь собственному голосу:

– Знаете, что я вам скажу? Я бы мог вам кое-что рассказать, если бы вы хотели. Кое-что, чтобы вы на меня не сердились, понимаете? Потому что это совсем не то, что вы думаете. Да. Совсем не то, если хотите знать. – Он вдруг запнулся, сообразив, что не знает, что, собственно, он собирался сказать. В голове было пусто, как в выходной день на строительной площадке. Впрочем, по ту сторону двери пока тоже было тихо.

– Э-э, – протянул он, пытаясь отыскать в голове хоть какой-нибудь образ, за который можно было бы уцепиться. – Видите ли, в чем дело…

За дверью по-прежнему царила тишина.

– Наверное, вы думаете, что я хотел вас обидеть или что-нибудь такое. Но это не так.

Какая-то расплывчатая картина, похожая на пестрый, восточный коврик, смутно замаячила перед его глазами.

История, которую он искал, вдруг сплелась, соткалась в одно мгновение, и теперь – как и всякая история – требовала, чтобы ее немедленно поведали миру.

– Вы, конечно, не знаете, что я был помолвлен, – сказал он, стараясь, чтобы голос его был хотя бы немного похож на голос диктора, который вел передачу «Вы это можете». – Вот так. А это все случилось прямо накануне свадьбы, за несколько часов до нее.

Он замолчал, потом прислонил ухо почти к самой щели и услышал совсем рядом неровное дыхание.

– Можете себе представить, – сказал он, убедившись, что его слушают. – Прямо накануне свадьбы. Всего только за какие-то несколько часов. Мы просто присели за свободный столик на улице, когда это случилось… Какой-то сумасшедший мотоциклист… – добавил он с горечью.

Какой-то сумасшедший мотоциклист, который не справился с управлением и врезался в сидящих за кофейными столиками, да еще на такой скорости, что никто ничего не понял. Возможно, он плохо выспался или от него ушла жена, – кто разберет этих сумасшедших, которые носятся по городу как угорелые и сбивают ни в чем не повинных людей, а потом не могут даже вспомнить, какое сегодня число?

За дверью было по-прежнему тихо.

– И конечно, – сказал Мозес, переходя к кульминации. – Конечно, он налетел прямо на меня… – Он сглотнул слюну и, наконец, решительно закончил. – Наехал прямо туда, куда ему не следовало бы наезжать, тем более, накануне свадьбы… Ну, в общем, вы понимаете, куда он наехал этот чертовый сумасшедший… Врачи, конечно, пытались спасти, что было можно, но, увы.

Сказав это, он глубоко вздохнул и замолчал. В драматургических текстах это называлось «долгая пауза». Когда она закончилась, он услышал громкий шепот, который позвал его по имени.

– Да, – сказал он, откликаясь.

– Мозес, – сказал этот, полный раскаянья голос.

Казалось, он был свернут и гудел, словно металлическая труба.

– Не так-то, знаете ли, легко все это вспоминать.

Его фантазия вдруг разыгралась. Он вспомнил и рассказал, как ревел этот чудовищный мотоцикл и как самоотверженные врачи боролись, не останавливаясь, за его жизнь. Некоторые подробности были просто чудовищны. Бьющая фонтаном кровь, залила с ног до головы всех столпившихся вокруг. Дамы, которые, понятное дело, были сообразительнее большинства мужчин, падали в обморок. Неожиданно Мозес обнаружил, что жалеет себя. Обиднее всего, сказал он напоследок, было то, что кроме него никто из присутствующих больше не пострадал.

Потом он услышал за дверью негромкое всхлипывание.

– Теперь вы понимаете, – сказал он, разводя руками и не зная, что еще сказать.

– Мозес, – донесся из-за двери тихий, страдающий голос. – Откройте.

Щелкнув щеколдой, Мозес отошел от двери в сторону.

Эвридика выплыла в коридор, словно трехмачтовый фрегат, распустивший по ветру все паруса. Это заняло у нее столько же времени, сколько понадобилось Мозесу, чтобы прикинуть, успеет ли он, в случае чего, добежать до лифта и подняться наверх.

– Мозес, – сказала Эвридика, сжимая на груди руки. – Это просто какой-то ужас. Если бы я только знала, Мозес.

По щекам ее текли слезы.

Плоть ее была кое-как упакована в перекошенный халат, который, казалось, сейчас лопнет и пуговицы его застучат по каменному полу, как пули.

– Ерунда, – сказал Мозес, одновременно и жалея себя, и чувствуя себя героем, и радуясь, что, кажется, все обошлось.

– Почему же вы не сказали мне сразу? – голос Эвридики перешел на шепот.

Вместо ответа Мозес печально засмеялся, вложив в этот смех все сразу: и горечь, и стыд, и невозможность беседовать с дамой о таких вот сомнительных вещах, как эта.

– Вы ведь мне покажите его, Мозес.

– Ни в коем случае, – испуганно ответил он, делая шаг назад, словно опасаясь, что она немедленно залезет к нему в штаны и уличит во лжи.

В ответ Эвридика сделала шаг по направлению к Мозесу. Было видно, что она хочет, но никак не может решиться дотронуться до него.

– Я имела в виду, – сказала она, – что может быть еще что-нибудь можно сделать. У нас, слава Богу, есть прекрасные хирурги.

– Теперь уже ничего не сделаешь, – с грустью покачал головой Мозес, давая понять, что все, что можно уже было испробовано и, одновременно, надеясь, что Небеса не вменят ему в вину эту бессовестную ложь. В конце концов, он оказался в этой ситуации не по своей воле и теперь выбирался из нее, как умел.

Возвращение назад вместе с канистрой, наполненной воздухом, некоторым образом напоминало катарсис – когда все вопросы оказались решеными, горизонты ясными, а все ужасы мнимыми и не относящимися к делу. Такому настроению, очевидно, приличествовало молчание, и вот они шли и молчали, не испытывая при этом чувства неловкости. Только у самых дверей лифта, поставив на пол воздушную канистру, Эвридика вдруг сказала:

– Я хотела спросить вас, Мозес… Можете не говорить, если вам это неприятно… А где же… как же…

Она растеряно замолчала, подыскивая подходящие слова, но Мозес уже знал, о чем она собирается спросить, глядя на него сквозь крупные слезы, словно ожидая самого худшего, о котором уже давно догадывалась, но поверить в которое было выше ее сил, ибо это значило разувериться в человечестве или даже в чем-то еще похуже этого.

– Я ни в чем ее не виню, – сказал Мозес, удачно вспомнив фразу из какой-то книжки. – Не мог же я, в самом деле, – продолжал он, печально усмехнувшись, – ну, вы понимаете, – добавил он, слегка помедлив и отчего-то вдруг чувствуя обиду на эту самую никогда не существовавшую невесту, которая, в конце концов, могла бы скрасить его боль и одиночество, а не бросаться на первого же встречного обладателя того, чего был, не своей волей, лишен Мозес.

Смотря сквозь лифтовую решетку в ожидании лифта, который гудел где-то на верхних этажах, Эвридика печально прошептала:

– А вот я, например, никогда от вас не ушла бы, Мозес.

Слова, которые вновь заставили его почувствовать легкое угрызение совести и вспомнить Меморандум Осии, где, среди прочего, было сказано, что иногда случается так – ничтожные события приводят за собой великие угрызения совести, которые угодны Всемогущему, по той причине, что тот, кто верен в малом, останется верным и в великом.

52. Филипп Какавека. Фрагмент 223

«БЛАЖЕНСТВО НЕНАВИСТИ. Св. Бернард Клервосский, учивший о вечности адских мук, навсегда, навечно открывающих свои объятия грешникам, не оставил без внимания и возможный вопрос, касающийся отношения к этому немаловажному факту тех, кому суждено было этих мук избежать. Блаженные – отмечает он, – не только не будут сожалеть о грешниках, кипящих в смоле и горящих в огне, но напротив, – созерцая их мучения, они будут радоваться и ликовать. Причин этой радости св. Бернар перечисляет несколько (например, указывается, что на фоне мучений грешников блаженство блаженных будет казаться еще блаженнее). Но все же одна причина остается решающей. Она заключается в том, что муки грешников нравятся Богу. Следовательно, – замечает Бернар, – они должны нравиться и праведникам.

Как видим, логика вполне безупречная.

Если последняя инстанция, которой принадлежит вся полнота власти, принимает то или иное решение, то слабому и ничтожному человеку – пусть даже он зовется «блаженным», «праведником» или «святым» – остается только одно: согласиться с этим решением, да ведь, пожалуй, и больше того: полюбить решенное не им всем сердцем, всей душой, как свое собственное. Похоже, что и сама праведность, и сама святость – это всего лишь результат согласия принять все что ни потребует Божественная воля. Впрочем, я думаю, что никаких особенных секретов тут нет и дело здесь вовсе не в Боге, о котором мы, пожалуй, твердо знаем только то, что Он отсутствует, оставив нас один на один с этим великим Отсутствием, ставшим для нас Судьбой, а для нашего мира – Историей. Дело в том, что это Божественное Отсутствие подменяется, в свою очередь, присутствием Истины, – той, чья истинность, конечно, опирается на созерцание Вечной Гармонии, в которой находят свое окончательное место Рай и Геенна, Спасение и Наказание, Праведность и Грех, и где все свершаемое на земле только получает на Небесах свое законченное и последнее местожительство. Эта облаченная в одежды Вечности Истина позволяет без затруднения познавать себя благодаря диалектической ясности своего содержания, не униженного противоречиями, из которых оно складывается. Праведность, обозначившая себя в победном торжестве ненависти к грешникам, – и греховность, нашедшая себя в унижении последнего наказания, также с неизбежностью рождающего ненависть к праведникам, – и то, и другое, отрицая и ненавидя друг друга, составляют единое целое, не вызывая нашего удивления. Ибо, отчего бы, в самом деле, диалектике не торжествовать в мире загробном так же, как она торжествует в нашем мире? Это Целое, которое только по недоразумению может быть отнесено к области этического, на самом деле представляет собой образец чистейшей Космологии, в которой сотворенное выступает в своей окончательной истинности, как диалектическое единство Мира Верха и Мира Низа, где нижние – бессильные и униженные – ненавидят верхних, которые, в свою очередь, тоже ненавидят нижних, но так же пребывают в некотором бессилии, в некоторой униженности. Ибо все, что только могло свершиться над грешниками – уже свершилось, тогда как ненависть (и мы все это хорошо знаем, когда не хотим обманывать себя) не имеет предела, требуя для себя все новых и новых пространств.

Будут ли обитатели Вечности состязаться в своей ненависти, – например, плевать и мочиться вниз, тогда как нижние, – принимая мучительные страдания, – явят фантастическое мужество только затем, чтобы досадить верхним, – об этом можно только гадать. Как бы там ни было, но вся внутренняя структура Вечности, диалектически сопряженная из двух начал, будет тогда пропитана враждой и ненавистью. Не станет ли вся она пребывать тогда в некоем последнем блаженстве – блаженстве ненависти? Вечность, ставшая Царством ненависти, и ненависть, из которой соткано блаженство этой Вечности. Правда, мы в точности не знаем, что же это такое – Вечность? Но разве мы плохо знаем, что такое ненависть? Скажите мне, положа руку на сердце: есть ли материал крепче, а блаженство, даруемое ей, блаженнее?»

53. Ещё некоторые движения вокруг истины

В конце концов, должны ли мы? Хм-м…

Вот что, по правде говоря, нам хотелось бы знать.

Другими словами, Мозес, склониться ли нам перед силой обстоятельств или же идти в прямо противоположном направлении – то есть, не склоняться перед силой обстоятельств, а говоря языком метафорическим, – наоборот, решительно наполнить пространство звоном мечей и шумом, так сказать, воинственных кличей? Шумом и неразберихой, если хотите?

Должны ли мы то, или, наоборот – только это? К тому же, что помешает мне допустить, что, быть может, на самом деле нам следует заняться еще чем-нибудь третьим или даже четвертым и пятым?

Весь фокус, Мозес, в том, что мы этого не знаем. Мы – знающие, как выглядит Большой Взрыв и строящие в каждом заштатном городишке по коллайдеру – не знаем такой простой вещи, как «быть» или «не быть», тем самым погружая себя в пучину сомнений и близкого отчаянья.

Вот. Что. Я. Хотел Бы. Сказать. Сэр.

Филоферий М., имевший обыкновение плевать с балкона своего дома и выбрасывать на асфальт подвернувшийся ему под руку мусор (потому что до окна почему-то всегда оказывалось ближе, чем до помойного ведра), этот милейший Филоферий М. всегда отвечал, – если кому-то вдруг приходило в голову сделать ему замечание, – что Господь не попустит, чтобы его плевок или окурок, или еще какая-нибудь дрянь, попали бы на лысину или шляпу оказавшегося внизу праведника. Следовательно, – говорил Филоферий М., – диспут окончен. Если же кто-нибудь продолжал настаивать и спрашивал его о том, откуда ему, собственно говоря, известно то, что ему известно, то на этот вопрос Филоферий М. обыкновенно отвечал: из Священного Писания. Или: из святых отцов. Или, наконец: из личного опыта. Или же еще что-нибудь в этом самом роде, что нисколько не способствовало дальнейшему обсуждению столь животрепещущей темы.

И вот я спрашиваю: должны ли мы, Мозес? Должны ли мы отхлестать господина Филоферия М. по щекам или же поступить прямо противоположным образом, оставив его щеки в покое?.. Откуда нам это знать, коли на то пошло? И что делать тем, у кого в волосах или в бороде запутался окурок господина Филоферия М.? Бежать ли в полицию или, поразмыслив, принять это со смирением, как знак проявления высшей воли? А если это последнее, Мозес, то как нам понять эту волю? Ее, так сказать, указующую направленность? Как нечто окончательное и бесповоротное, или же, напротив, как нечто имеющее, так сказать, педагогический смысл, – так что, очистившись телесно и духовно, некогда осыпанный пеплом и окурками, может теперь безбоязненно пребывать под балконом господина Филоферия М., опасаясь падающего сверху мусора не больше, чем физиологических отправлений парящих в небесах ангелов?

Вот. Что. Хотелось бы. Знать. Милый.

При этом также оставалось здесь открытым, что вера господина Филоферия М. – это всего лишь повторение на свой манер средневековой веры в добродетельную истинность испытания огнем и водой, или древней еврейской веры в неизбежность ожидающей праведника награды, о чем сам он, вполне возможно, даже не подозревал. На склоне лет, сколько мне известно, Филоферий М. получил большое наследство и разбогател… Вот-вот, Мозес. Значит ли это, что Господь все-таки был на его стороне? И был ли Он на его стороне вследствие того, что Филоферий М. всецело доверился Господу относительно траектории своих плевков, или же Он был на его стороне даже тогда, когда эти плевки время от времени все же украшали макушки отдельных праведников?.. Мы ходим блуждательно, Мозес, вот что я могу заключить с полным на то основанием. О, как же блуждательно ходим мы – настолько, насколько это вообще возможно. Не стоит и говорить – до какой степени, Мозес. Странно, что мы вообще еще способны передвигаться. И опять-таки: потому ли мы блуждаем, что не умеем разобрать в темноте дорогу или же потому, что и разбирать-то нам особенно ничего не приходится, поскольку не существует и самих дорог? Или, может быть, имеются еще и другие причины, сэр?..

Как бы то ни было, Мозес, попробуй теперь ответить, дружок, – имеешь ли ты право спросить после всего сказанного: сто́ит Истина вообще того, чтобы мы ломали голову над подобными загадками? Проводили жизнь в недоумении? Стучали в невесть какие сомнительные двери? И что это, с позволения сказать, за Истина, которая на каждом шагу норовит подсунуть нам этакие головоломки? Истина-шалунья, сэр. Этакая резвушка в коротеньком платьице. Будьте, как дети, хи-хи… Жила была девочка и звали ее, э-э… – Ее звали Красная Шапочка, сэр. Красная Шапочка, Мозес. – В каком, прошу прощения, смысле? И потом – разве это избавит нас от сомнений: следует ли нам надрать негоднице уши или, напротив, продолжать отгадывать ее загадки? Не спать ночей? Вздыхать, глядя на Луну? Тосковать, провожая взглядом заходящее солнце? Пить уксус? И все это затем, чтобы, конечно, получить в результате какую-нибудь милую безделушку, фарфорового слоника, например, или щипчики для орехов, или что-нибудь еще из того, что могло бы украсить нашу жизнь…

– Сдается мне, что ты опять кощунствуешь, Мозес, утомительно и, скорее, по привычке, чем от чистого сердца. Разве не ты видел сегодня великую Рыбу, не имеющую границ и не знающую своего имени? Была ли она похожа на фарфоровых слоников или, может быть, на что-нибудь другое? Не было ли открывшееся тебе невообразимым, Мозес? Не царский ли подарок преподнесла тебе сегодня Истина, глупец?..