Мозес

Да, да, господин профессор, именно так!

Оставить в стороне все пустые беспокойства и ненужные размышления, а вместо этого вплотную заняться нашим драгоценным здоровьем, без которого ведь немыслимо и шагу ступить, и которое, к слову сказать, потом не купишь ни за какие деньги.

В ответ господин Цирих медленно повернул голову и посмотрел на доктора. Взгляд его на сей раз был тяжел и далек.

– Разве вы еще не поняли? – спросил он с горькой усмешкой, сцепив на груди побелевшие пальцы. Голос его вновь стал скорбен и тих. Под глазами легли черные тени. – Сын мой возлюбленный страдает где-то поблизости и не знает о своем страдании, а вы осмеливаетесь говорить мне о каком-то нелепом здоровье!… Возлюбленный сын мой, – глухо повторил он, указывая рукой куда-то в сторону двери.

Потом господин Цирих резко тряхнул головой, отчего длинные волосы его разлетелись в разные стороны, и повторил еще раз, едва шевеля губами:

– Сын мой возлюбленный, на котором мое благоволение…

При этих словах доктору Аппелю почему-то привиделась известная картина Рембрандта, видение которой он, впрочем, тут же прогнал прочь.

– Я полагал, Мартин, – осторожно начал он, чувствуя, как некоторое, пока еще смутное подозрение зашевелилось у него в голове. – Я полагал, герр профессор, что этот вопрос носит, так сказать, характер более теологический, чем бытовой, в том смысле, что дело идет о вещах более божественных, чем житейских… Но, может быть, говоря о вашем сыне, вы имеете в виду, господин профессор, что-то другое?

– А что же, по-вашему, я еще могу иметь в виду, Господи? – спросил господин Цирих.

Можно было подумать, что еще немного – и он разрыдается.

– Как раз об этом я вас и спросил, – доктор Аппель внезапно почувствовал, что он сейчас потеряет нить. – Я думал, что говоря о сыне, вы имели в виду, так сказать, Сына человеческого. То есть, второе лицо Пресвятой Троицы, распятое, как написано в нашем Символе веры при Понтии Пилате. Другими словами, имели в виду нашего Господа, Иисуса Христа.

– Ах, вот оно что! – сказал господин Цирих, на этот раз более чем снисходительно. – Нет, вы ошиблись, господин доктор. Возможно, я сам виноват в этой путанице, но, говоря о сыне, я, конечно, имел в виду только моего собственного, единородного и так далее, сына, которому я довожусь быть отцом, что мне кажется вполне естественным и непротиворечащим человеческим и божественным законам.

– Значит, – сказал доктор Аппель, – разговор шел о вашем сыне?

– О возлюбленном сыне, – еще раз твердо уточнил доктор Цирих.

Небольшая пауза дала возможность собеседникам обменяться настороженными взглядами.

Потом господин Аппель с участием дотронулся до руки господина Цириха и сказал:

– И вам об этом, если я правильно понял, сообщил этот самый голос, не так ли?

– Совершенно справедливо, – подтвердил доктор Цирих.

– И при этом, герр доктор, – осторожно продолжал доктор Аппель, – если верить вашей персональной карте, у вас никогда не было своих собственных детей… Поправьте меня, если я вдруг ошибаюсь.

– Ну, конечно, герр доктор! – возбужденно воскликнул господин Цирих, морщась, словно своим вопросом доктор Аппель причинил ему боль. – Возможно, что вы всегда умеете точно определить, где кончается это чертово «нет» и начинается «есть». Что же касается меня, господин доктор, то я такой способностью, к сожалению, не обладаю. И все, что я знаю сегодня, это только то, что сын мой возлюбленный страдает где-то рядом и ничего не знает о своих страданиях, в то время как я не знаю даже того, где он находится!

Затем герр профессор с чувством погрозил куда-то в сторону сжатым кулаком, потом упал на подушку и вновь почти до подбородка натянул на себя одеяло.

– Ради Бога, герр профессор, – сказал доктор Аппель, выслушав это весьма сомнительное заявление. – Ради Бога, успокойтесь, Мартин!.. В конце концов, я думаю, что нам имело бы смысл всегда и во всем придерживаться фактов. Тех, которые не дадут нам свернуть с правильного пути и рано или поздно приведут к истине, какой бы она ни была.

В ответ господин Цирих негромко фыркнул.

– Не хочу вас расстраивать, господин доктор, – произнес он холодно, глядя на доктора, – не хочу вас расстраивать, но в данном случае я предпочитаю, чтобы факты, в конечном счете, придерживались меня.

Глаза его за стеклами очков, казалось, горели прозрачным, ледяным огнем.

В ответ доктор Аппель с сожалением развел руками и поднял брови. Вероятно, это должно было означать, что в данном случае, к несчастью, не одна только медицина бессильна.

И в самом деле, Господи! Как только подобное могло прийти вам в голову, герр профессор?

Словно отвечая на недоумение доктора Аппеля, герр доктор сказал:

– Вы думаете, наверное, что я сошел с ума, потому что не могу отличить реальность от фантазии. А ведь я всего только сказал вам то, что вы прекрасно знаете и без меня, герр доктор, а именно: всякое отсутствие того, что с необходимостью должно присутствовать, есть лишь временное и, некоторым образом, случайное, а следовательно, оно должно быть рано или поздно преодолено и исправлено!.. Разве ваше сердце не подсказывает вам этого, господин доктор?

Затем он потянул, освобождая рот, одеяло и твердо добавил:

– Каждый из нас, достигнув определенного возраста, неизбежно становится отцом. Не знаю, кому придет в голову утверждать обратное. Разве что одним сумасшедшим. Но это уже по вашей части, доктор.

– И тем не менее, – возразил доктор Аппель, – многие все-таки не становятся, как вам известно.

– Да неужели? – господин Цирих, как показалось доктору, посмотрел на него с глубоким отвращением. – И что это, по-вашему, доказывает? Разве не то, что мы живем в проклятом мире, из которого следовало бы поскорее бежать всеми правдами и неправдами?.. Потому что место, где не исполняется назначенное, без сомнения – это проклятое место!

Он фыркнул напоследок и вновь натянул одеяло под самый нос.

Между тем доктор Аппель сочувственно улыбнулся.

Ах, господин профессор, господин профессор, казалось, говорила эта печальная, понимающая и внимательная улыбка. Возможно, вы даже где-то правы, герр профессор, так что, пожалуй, я начинаю вас немного понимать, несмотря на не слишком корректную форму, в которую вы облекли ваши мысли. В конце концов, герр профессор, что может быть естественнее жажды чуда, покушающейся на власть царящего в нашем мире несовершенства? Чуда, жаждущего победы над смертью, страданием, болью? В то же время было весьма затруднительно связать этот почти детский максимализм с тем, что все мы читали в ваших книгах, всегда отстаивающих ту точку зрения, что религия – это вовсе не мечтательный идеализм, а трезвое и мужественное соучастие и посильное сотрудничество с Небесной мудростью, ведущей и направляющей нас туда, куда следует. (Если я не ошибаюсь, особенно отчетливо эта мысль была высказана в вашей остроумной критике «Тонкого доктора»). Соучастие и сотрудничество, господин профессор. Насколько мне известно, это не то же самое, что самоутверждение и настойчивое домогательство чуда, пусть даже заслуженного… (Похоже, это была не слишком точная цитата из 7-го параграфа «Глав», который, в свою очередь, представлял собой сжатое изложение книги «Дунс Скотт и скоттисты в свете традиций древней Апостольской Церкви».) Не правда ли, господин профессор? Читая ваши книги, трудно было не согласиться с тем, что религиозный максимализм свидетельствует только о слабости и неадекватном восприятии истин веры, как это прекрасно было изложено на последних страницах «Популярной апологетики». Возможно, нам следовало бы теперь более тщательно разобраться во всем этом, господин профессор, тем более что великое множество людей, включая и вашего покорного слугу, искренне согласных с тем, что вы пишите об этом предмете, никогда, боюсь, не согласятся с тем, что вы только что изволили сказать.

– В конце концов, – продолжал доктор Аппель, поднявшись со своего места и прохаживаясь перед кроватью, на которой лежал его собеседник, – в конце концов, у каждого из нас найдется, что потребовать у Неба, ссылаясь на свои естественные права. Кто бы из нас, в самом деле, ни мечтал, не медля больше ни минуты, получить то, в чем он видит себя несправедливо обделенным и обиженным?.. Вы думаете, герр профессор, мне самому не хочется порой закрыть глаза на все, что происходит вокруг и взлететь на крыльях этого максимализма туда, где мне не надо будет ломать голову над теми проблемами, которые каждый божий день ставит перед нами жизнь?.. Можете быть уверены, господин Цирих…

Да, да, господин профессор! В конце концов, все мы время от времени испытываем страстную потребность почувствовать себя Иисусом Навином, повелевающим солнцем! Тем более, господин профессор, что речь, кажется, все-таки идет о справедливости.

– Боюсь только, что пока я буду требовать того, что, возможно, и в самом деле полагается мне по праву, все сестры немедленно позабудут свои обязанности, технический персонал выпьет все запасы нашего спирта, а пациенты разбегутся или перемрут от голода и болезней… Потому что вам прекрасно известно и без меня, что кроме естественного права, господин профессор, на свете есть еще такие вещи, как долг и ответственность…

– Увы, господин Цирих, – продолжал доктор Аппель, разводя с сожалением руками. – Жизнь нуждается в нашей опеке независимо от того, хотим мы этого или нет. Поэтому давайте попробуем поискать утешения в исполнении своего долга, герр профессор… Не думаю, что мы ничего не найдем на этом пути.

Доктор смолк и вновь уселся на свой стул, сцепив на груди руки, как будто спрашивая всем своим видом: не правда ли, господин Цирих? Что скажите, уважаемый профессор? И даже: интересно, что вы возразите на все это, герр Цирих!

Повернув голову, господин Цирих в свою очередь тоже внимательно посмотрел на доктора.

– Не могу не признать, что в последнее время вы довольно успешно овладеваете искусством проповеди, – отметил он, похоже, не без некоторого сарказма.

Доктор Аппель отметил, что лицо господина Цириха, наконец, слегка порозовело. Он улыбнулся и сказал:

– Наверное, это потому, что в отличие от вас, я внимательно читал ваши книги, – он улыбнулся, словно приглашая этой улыбкой вспомнить господина Цириха, что тот был и по-прежнему остается автором таких замечательных творений, какими без сомнения были и «Популярная апологетика», и «Собрание теологических глав», и «Структура творения», чья безукоризненная логика и здравый смысл оберегали нас от пагубных соблазнов своеволия, не раз и не два напоминая нам о том, что смиряясь с известными обстоятельствами, мы проявляем мудрость и разумную гибкость, тогда как чрезмерные своевольные требования, как правило, имеют своим конечным результатом отчаянье и сомнение.

– Разве не это мы справедливо назовем грехом, дорогой профессор?

По лицу господина Аппеля можно было, пожалуй, легко прочесть, что не стоило бы в этом даже сомневаться.

– Не знаю, что вы там читали, доктор, – проворчал господин Цирих, пропуская мимо ушей заданный ему вопрос, – но, без сомнения, вы прямо на глазах делаете успехи.

Тем более, герр профессор, тем более было не лишним спросить, не грешит ли тот, кто вследствие этого отчаянья требует от Бога невозможного, а порой и немыслимого, забывая, что Тот, Кто ведет его по этой жизни, уж, наверное, имеет при этом какую-то одному Ему известную цель?

Одним словом, не разумнее ли было бы довольствоваться малым, чтобы в свое время получить великое, господин профессор? Как, собственно, и написано во всех Книгах, книжках и книжечках, доказывающих в один голос, что смирение и ожидание являются матерью всех прочих добродетелей?

Как написано в человеческом сердце, герр профессор.

– Ах, вот оно что, – сказал господин Цирих, отбрасывая одеяло и вновь усаживаясь на постели. – Хотел бы я знать, уважаемый доктор, кто упрекнет меня в том, что я отправился в путь в поисках своего возлюбленного сына, руководствуясь только собственной прихотью, а ни рискуя всем, что имел?.. Уж не вы ли это, доктор, вместе с вашей хваленой логикой?

Хорошенький, однако, путь, герр профессор, отметил доктор. Сломанный палец и порванная штора. Прекрасное начало для всякого, как вы выражаетесь, пути… Во всяком случае, – уточнил доктор, деликатно демонстрируя, что его терпение тоже не вечно, – в этом вопросе со мной согласились бы, пожалуй, все без исключения.

На губах господина Цириха возникла бледная улыбка.

– Согласие большинства никогда не свидетельствует об их истинности, – кажется, не без удовольствия сообщил он доктору Аппелю. – Но если вам так будет спокойней, то вы можете отнестись к моему пути, как к метафоре, доктор.

– Еще одна метафора?

Не переставая улыбаться, господин Цирих подтвердил это, обнаружив уже не первый раз за сегодняшнюю встречу склонность к иронии. В конце концов, говорила эта прозрачная улыбка, зачем еще нужны метафоры, как ни за тем, чтобы делать нашу жизнь более сносной и понятной? Разве не успокаивают они вечно пугливую человеческую посредственность, опасающуюся открыто посмотреть в лицо реальности? Посредственность, умоляющую Моше стать посредником между ней и Богом, и довольствующуюся пустыми законами и инструкциями, которые он время от времени приносил ей с горы Хорив? Готовую поклониться золотому идолу, который, конечно же, был ничем иным, как метафорой, делающей Страшное и Последнее понятным, осязаемым и почти ручным… Не исключено, что за этой почти оскорбительной улыбкой таилось, возможно, и нечто большее, например склонность противопоставлять себя всему остальному миру, покоящемуся в объятиях метафор, или же болезненная гордость, упивающаяся собственным бесстрашием, а может быть, и доведенный до нелепости эгоизм, свойственный, скорее, юности и плохо вяжущийся с возрастом и опытом господина профессора.

Как бы то ни было, но доктор Аппель вдруг почувствовал усталость.

– Позвольте мне воспользоваться одним известным советом, господин профессор, – сказал он, поднимаясь со стула и привычным движением одергивая халат. – Все, чего мне хотелось бы – это убедить вас в том, что единственное, что нам следует делать на этой земле, так это возделывать наш собственный огород, господин профессор…Мне кажется, что этого будет вполне достаточно, чтобы заслужить одобрение и людей, и Творца. Да мало ли найдется для нас дел и внутри, и снаружи, герр профессор?.. В конце концов, мы все прекрасно знаем, что призваны в этот мир, дабы исполнить свой долг, тогда как все остальное, будем надеяться, уж как-нибудь приложится…

Пожалуй, он мог бы добавить к этому и еще кое-что, если бы не господин Цирих, который перебил его самым невежливым и бесцеремонным образом.

– Вы вполне могли бы писать речи для нашего Премьера, – сообщил он, резко опуская ноги с кровати. – Скажите, пожалуйста, какое образцовое послушание! Долг!.. Огород!.. А разве я говорил вам что-нибудь другое?.. Вы ведь не станете настаивать, чтобы я вскапывал чужие грядки, когда у меня есть свои собственные?.. Вот он мой огород, – сказал он, ударяя себя в грудь, словно именно там он держал все свои сокровища. – Сын мой возлюбленный! И мой долг – помочь ему, насколько это в моих силах…

Конечно, это было бы прекрасно, – говорил печальный взгляд доктора, – и притом, прекрасно, так сказать, во всех смыслах этого слова, если бы только оно соответствовало действительному положению вещей, герр профессор.

Не знаю, что еще могло бы быть более убедительным, говорил печальный взгляд доктора, чем этот самый приведенный им аргумент.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – сказал господин Цирих, глядя на доктора поверх очков – Да разве не из камней, лежащих при дороге, может Господь сотворить детей Авраамовых?.. Так отчего же Он не в состоянии вернуть мне моего сына?

Если доктор Аппель не ошибался, то ни о каком возвращении, кажется, не было сказано до сих пор ни слова.

Однако господин профессор, похоже, придерживался другого мнения.

– Именно, вернуть, господин доктор. Ибо всякий дар есть, прежде всего, возвращение… Да разве есть что-нибудь невозможное для Того, Кому подвластно все без исключения?

– Мне представляется все же, что об этом имеет смысл говорить только в том случае, если небесные планы совпадают с вашими желаниями, господин профессор, – сказал доктор Аппель и, прежде чем господин Цирих нашел, что ответить, примиряюще поднял ладони.

Довольно, довольно, господин профессор, оставим, наконец, эти ненужные споры и бесполезные аргументы. В конце концов, я готов даже с некоторыми поправками допустить, что ваше мнение имеет такое же право на существование, как и мнение любого другого человека. Хотя, положа руку на сердце, ни у меня, ни у вас все равно никогда не будет возможности выяснить, чья же точка зрения все-таки справедлива… Быть может, в другом месте и при других обстоятельствах, господин Цирих? Разве откажут нам на Небесах в любезности объяснить истинное положение дел, господин профессор? Давайте же просто наберемся немного терпения и подождем.

– О-о, – сказал он, взглянув на часы. – Просто сумасшедший дом. Боюсь, меня уже ждут. Наверное, я загляну к вам где-нибудь сразу после обеда.

– Надеюсь, что вы не будете держать меня здесь до бесконечности из-за сломанного пальца какого-то грубияна? – спросил доктор Цирих.

– Немного терпения, Мартин, немного терпения, – ответил доктор Аппель, останавливаясь на пороге открывшейся двери. – Немного терпения и, уверяю, все образуется.

Он ободряюще улыбнулся, словно приглашая господина Цириха поскорее справиться со всеми возможными трудностями, приложив к этому совместные усилия – и шагнул через порог. Дверь за ним мягко закрылась.

48. Филипп Какавека. Фрагмент 89

«Старые, давно забытые и погребенные в музейных витринах и на архивных полках истины имеют странное и пугающее свойство воскресать время от времени, являясь перед нами живыми и невредимыми, так, словно бы они никогда и не умирали. Конечно, этому можно найти тысячи удовлетворительных и разумных объяснений. Но ни одно из них не избавляет нас до конца от тревожных сомнений: что, как и в самом деле, эти призраки значат нечто больше, чем то, что мы о них привыкли думать? Что как они и не собирались никогда умирать? Ведь, в конце-то концов, речь идет об истинах! Шуточное ли дело! – Пожалуй, только одно соображение умеет уберечь нас от этих нелепых подозрений, – древняя, но вечно живая уверенность, что всякая истина истинна во всякое время и для всех без исключения. Эти же являются далеко не каждому и лишь тогда, когда захотят».

49. Мысли, порожденные созерцанием творожной запеканки

Действительно, творожная запеканка, сэр.

А ведь я, кажется, предупреждал тебя, Мозес.

Творожная запеканка, чья форма напоминала скорее могильную плиту с какого-нибудь мемориального кладбища, чем что-то мало-мальски годное в пищу.

Бог творит формы, не спрашивая на то нашего согласия, Мозес. Не спрашивая нашего согласия, дурачок, и, уж конечно, не интересуясь по этому поводу нашим мнением, зато умело пользуясь нашей бесконечной слабостью, потому что кто бы, в противном случае, позволил Ему издеваться над нами, оставляя лицом к лицу перед разного рода творожными запеканками, которые мы встречаем в этом мире на каждом шагу, не зная, куда спрятать глаза, чтобы они хотя бы немного отдохнули от этого душераздирающего зрелища?

Да стоит только оглянуться вокруг, сэр!

В конце концов, рано или поздно это наводит на мысль о некоторой безответственности и произволе, которые мы бессильны остановить – вот, собственно говоря, на что я намекаю – и при этом, как вы можете убедиться, пока еще весьма и весьма сдержанно.

Похоже, ты намекаешь на то, что Небеса, так сказать, не совсем компетентны, или что-то в этом роде, насколько я могу судить по твоим словам, Мозес?

Полагаю, что вы уловили самую суть, сэр.

Запах некомпетентности – вот что это такое.

Иначе чем же, по-вашему, можно объяснить тот очевидный факт, что на каждом шагу мы сталкиваемся с формой, которая ни в коем случае не соответствует содержанию. Или с содержанием, которое совершенно не отвечает своей форме, сэр?

Возьмите для примера хотя бы этих двух сестричек милосердия: эту Эвридику, и эту Хлою, которых в отделении прозвали Мясная Мелочь, хотя между ними столь же мало общего, как между улыбкой Джоконды и улыбкой господина Президента, когда он пытается эту самую улыбку Джоконды изобразить на своем лице!

Послушай-ка, Мозес…

И при этом, заметьте, абсолютно безрезультатно, сэр.

Я уже давно хотел тебе сказать, Мозес, что по утрам ты бываешь просто несносен.

Зато я не прикидываюсь Джокондой, сэр.

Ей-богу, было бы лучше, если бы ты ею прикидывался. В конце концов, пора бы уже, кажется, тебе понять, что за господина Президента голосуют именно потому, что он умеет прикидываться чем и кем угодно, – Джокондой, Рогом Изобилия или даже Девой Марией, если это зачем-то понадобится. Поэтому давай-ка лучше все-таки вернемся к Мясной Мелочи, дружок, пока, знаешь ли, у меня не лопнуло терпение.

Да сделайте такое одолжение, сэр. К Мясной Мелочи, так к Мясной Мелочи. Вы только ткните пальцем в ту из них, о которой вам бы хотелось услышать. В тощенькую Хлою, которую можно принять в сумерках за вешалку для одежды, или, напротив, в жирненькую Эвридику, которую, как говорится, за два дня не объехать и уж тем более – не обойти, так что, говоря о ней, местные острословы называют ее то Монбланом, то Араратом, то горой Килиманджаро, в зависимости от того, что быстрее приходит им в голову. В любом случае, куда бы вы ни ткнули, сэр, можете не сомневаться, – если вам нужен пример, подтверждающий, что беда нашего времени заключается в том, что форма – это одно, а содержание – совершенно другое, – то лучшего примера, чем этот, вам, пожалуй, будет не найти. Потому что, если бы вы посмотрели на них в то время, когда, дождавшись обеда, они запираются в процедурной и, достав домашние припасы, начинают чавкать, хрумкать, причмокивать и хрустеть, – если бы вы имели возможность посмотреть на это, а потом каким-либо образом перевести свой взгляд на последствия этого хрумканья и чавканья, то оказалось бы, что результаты его всегда прямо-таки диаметрально противоположны ожидаемым. Так что иногда кажется, будто хрумкающая Хлоя становится прямо на глазах еще вешалкообразнее, тогда как жирная Эвридика, напротив, тучнела, расплывалась и наливалась жиром. И глядя на это, вам бы волей-неволей пришлось признать, что в своем, так сказать, историческом падении мы, возможно, достигли самого дна, где форма уже никак не зависит от содержания, а может быть, даже противоречит ему и с ним враждует, так что только слепой мог, например, не заметить, что, несмотря на свою худосочность и жилистость, Хлоя была девушкой доброй и внимательной, чего никак нельзя сказать про Эвридику, которая на некоторых слабонервных, случалось, наводила панический ужас одним только своим появлением, не говоря уже про вызовы на процедуры или раздачу лекарств, которые обычно сопровождались голосом, напоминающим громыхание листа железа в ненастный осенний день, когда хочется совершить что-нибудь этакое, но при этом совершенно непонятно, что же именно.

Мне кажется, я перестал понимать, о чем ты говоришь, Мозес. Ты мелешь языком, как ветряная мельница.

С той только разницей, сэр, что ветряная мельница не скажет вам всей правды, которую скажу вам я. Этой ужасной правды, сэр, которая заключалась в том, что даже человеку мужественному и бывалому трудно было устоять перед этими мегалитическими формами и приходилось немедленно, дабы не признать себя побежденным, бросаться поскорее наутек, опасаясь быть настигнутым этим океаном плоти, этим грозовым облаком, этим туманным пространством удушающих миазмов, в которых так легко было затеряться и утонуть, захлебнувшись среди этого ходячего моря жира, косметики и хлюпающих звуков; так что многие находили предпочтительным и более достойным отдаться в руки неумолимой судьбе, чем нанести этому Левиафану в белом халате душевную травму, ранив его жестокостью отказа и поставив, так сказать, лицом к лицу с несовершенством мира, ярким представителем которого, собственно говоря, являлся он сам.

В смысле – «Левиафан», Мозес?

В смысле – «Левиафан», сэр.

Но отчего же ты тогда замолчал, дружок?

Я замолчал, сэр, потому что все вышеизложенное, как мне кажется, наводит нас на некоторые мысли, которые, возможно, не следовало бы высказывать вслух. И в первую очередь, разумеется, мысль о том, что прими мы во внимание все вышеизложенное – и мужская душа невольно покажется нам гораздо более склонной к самопожертвованию, готовности пострадать за ближнего, чем душа, принадлежащая противоположному полу, который обыкновенно рассматривает все, что ни попадется ему в руки, более практически, чем отвлеченно и, так сказать, sub spacia aeternitatis, что в нашем случае можно перевести, как «не для домашнего пользования».