Мозес

– Ой-ей-ей, – сказала Анна.

– Какое счастье, что у нас нет евреев, – Грегори попытался развернуть Ру в нужном направлении. – Они то разговаривают, пока не упадут, то кричат друг на друга, как сумасшедшие.

– Евреи, к счастью, есть везде, – сказал Давид.

– У нас нет, – возразил Грегори. – Я бы знал.

– Мы сейчас все соберем, – Левушка опустился на колени.

Вслед за ним опустился на пол Давид.

– Вон они где, – сказал Грегори, уводя вместе с Анной едва держащегося на ногах Ру.

– Вот еще один антисемит на нашу голову – вздохнул Левушка, собирая бусины.– Представляю, что он будет о нас рассказывать в своей Ирландии изумленным ирландцам.

– А что бы ты им сказал, интересно?

– Я? – переспросил Давид, заползая под стол и собирая одну за другой рассыпавшиеся бусы. – Хочешь знать, что сказал бы я?.. Ладно.

Похоже, возможность высказаться по этому поводу показалась ему забавной.

– Я бы сказал: Всемилостивый!.. – начал он, не переставая собирать бусины. – Посмотри на этот народ! Он обманул фараона, он написал Тору, его избрал Бог. Даже если последнее не совсем правда, то следует оценить хотя бы то, что они все-таки приняли это иго избранничества, пусть даже выдуманного, пусть даже сочиненного, нафантазированного, но все же накладывающего страшную ответственность перед лицом Того, кому они поклонялись. Одного этого достаточно, чтобы считать евреев великим народом. А еще это значит, что избранничество – это вовсе не отвлеченная идея, за которой можно различить слепую уверенность в то, что твой народ лучше любого другого. Избранничество – это ответственность и судьба, а судьба никогда не бывает сладкой, о чем каждый еврей знает с пеленок… Ну, как? Годится?

– Да ты просто Демокрит, – сказал Левушка, садясь рядом с Давидом.

– Демосфен, – поправил его Давид.

– Несущественно. Хотя, сказать по правде, мне иногда кажется, что в результате они превратили самих себя в объект поклонения. А это неправильно.

– Сдается мне, что как раз об этом я тебе говорил в прошлом году – сказал Давид… Не помнишь?

– Какая разница, кто кому чего говорил. Важно понять, сколько отсюда должно было случиться несправедливости, грязи и глупости.

– Избранничество – выше справедливости, – сказал Давид, доставая очередную бусину.

– Это – когда тебя лично не касается, – заметил Левушка.

Возможно, он успел бы ему ответить со всей обстоятельностью, которая требовалась для обсуждения этой важной темы, но в этот самый момент звук шофара, низкий и густой, ударил ему в уши.

Обернувшись, Давид увидел Ру, стоявшего на диване и держащего в руках снятый со стены шофар. Казалось, еще немного – и он немедленно рухнет под его тяжестью, с трудом балансируя на мягком диване и пытаясь при этом поднести его ко рту.

Тот самый шофар, которым так гордился Феликс, утверждая, что ему не меньше полтысячи лет.

– Явление второе, музыкальное, – сказал Левушка.

Второй изданный им звук заставил задребезжать стекла в одном из книжных шкафов.

– Ну, что еще у вас, – Феликс опять появился на пороге. Потом он увидел Ру и застонал. – Господи, да уберете вы его, наконец, отсюда! Я ведь просил!

– Пусть тебя не будет в Книге жизни, – заплетающимся языком сказал Ру, поднося шофар ко рту. – Пусть Самаэль отсудит тебя у Всевышнего!

– Я ведь просил, – плачущим голосом повторил Феликс, обращаясь к вернувшейся Анне. – Ну, неужели это так трудно?

– По просьбе наших слушателей, – сказал Левушка, намереваясь закрыть уши.

Но не успел.

На этот раз извлеченный Ру звук был просто великолепен. Он начался с какого-то завораживающего высокого тона, затем перешел плавно в привычную тональность и закончился низким, как ночь, звуком, который если здесь и слышали, то очень давно.

– Вот это легкие, – заметил Левушка с уважением.

– Отдай шофар, урод, – Феликс протянул руку. – Отдай шофар, пока я тебя не убил.

– Да, дай же ты человеку поиграть, – возвращаясь на кухню, сказала Анна.

– Конечно, пускай поиграет, – вступился Давид, чувствуя вдруг некоторую солидарность с пьяным Ру.

Что-то вроде родства душ, которое вдруг давало о себе знать в самые неподходящие моменты, когда не ждешь ничего похожего.

– Или ты забыл, что сказано? – продолжал он, безуспешно пытаясь встать между Феликсом и Ру. – Трубите в этом месяце в шофар в новолуние, день нашего праздника?

– Да плевать я хотел, что там сказано – сообщил Феликс, пытаясь вырвать рог из рук Ру.– Отойди к черту, Дав, пока я не рассердился!

– Страшно напугал, – сказал Давид, тесня Феликса прочь от Ру. – Лучше отпусти и дай ему погудеть, – продолжал он, чувствуя, как тяжело двигать во рту пьяным языком. И все же, он продолжал. – Тем более что все знают – если шофару суждено протрубить, он протрубит, даже если вокруг него будет стоять вооруженный гарнизон.

– Посмотрим, – Феликс тяжело дышал, удваивая натиск.

Конечно, самое время было вспомнить рабби Ицхака, который заметил однажды, что, пожалуй, мог бы назвать два или три случая из своей жизни, когда при звуках шофара он вдруг ясно понимал, что это играет сам Всевышний, который не думал в эти мгновения ни о нас, ни об ангелах, возносящих славословия в Его адрес, но играл ради собственного удовольствия, которое Он испытывал, выдувая звук за звуком и превращая их в цветущие сады и горящие в ночном небе золотые россыпи созвездий.

Впрочем, кроме мнения рабби Ицхака, существовали и другие мнения. Например, мнение радикалов, которые полагали, что всякий звук, изданный шофаром, издан силою Предвечного, и служит только для того, чтобы слушавшие его ни на минуту не забывали о том, что Машиах может прийти в любой момент, не обращая внимания на наши дела, гешефты и планы, и тут едва слышный голос Иешуа из Назарета звучал, кажется, в полном согласии с мнением многих великих толкователей Книги, которые, кажется, знали все, что только можно было знать, не исключая даже того, что знать было немыслимо и невозможно.

С мнением великих машиаховедов, сэр.

С теми, кто в глубине души прекрасно понимали, что все эти знания не стоят и гроша ломаного перед лицом Того, Кто приходит всегда, когда захочет и уходит, не прощаясь и не назначая день возвращения.

Между тем, борьба за шофар переросла в небольшую потасовку. Поваленный на пол Ру, пытался безуспешно вернуть утраченный статус-кво, однако, навалившийся на него всей своей массой Феликс не давал ему даже пошевельнуться.

– Чертов ублюдок, – глухо сказал Ру откуда-то из-под Феликса, на что тот в свою очередь, ответил:

– На себя посмотри, скотина.

– Ставлю на Ру, – сказал Давид, отходя – Слышишь, Ру?.. Я поставил на тебя… Есть еще желающие?

– Ставлю на Феликса, – сказал конъюнктурщик Левушка. – Анна, не хочешь на кого-нибудь поставить?

– Только после того, как вымою посуду, – сказала та, убегая.

– Тогда я поставлю за тебя, – сказал Левушка.

– Жулик, – отметил Давид.

– Жизнь научит, – отрезал Левушка.

Потом Феликс оставил Ру и поднялся на ноги.

– Эй, Грегори, – сказал он, поднимая Ру с пола. – Возьмите и заприте его в кладовке. Лев, помоги им.

– Так точно, – сказал Левушка, подхватив Ру за плечи.

– Идиот, – злобно бросил Феликс, поднимаясь на диван и вешая на стену злополучный шофар. – Видел идиота?

– Не расстраивайся, – попытался утешить его Давид. – В праздник всегда кто-нибудь напивается. Это хоть и странно, но, если подумать, вполне объяснимо.

– Спасибо за утешение, – и Феликс ушел, хлопнув дверью.

– Пожалуйста, – сказал ему вслед Давид.

Потом он нагнулся, чтобы поднять лежащую на полу бусинку, а когда выпрямился, то увидел Ольгу и удивился, что не заметил, как она появилась.

Она стояла у окна, на другом конце комнаты, опершись спиной о книжный шкаф и, как всегда, курила, окружив себя плывущим табачным облаком.

Черное длинное платье. Голые руки и плечи. Бледное – не то от усталости, не то от яркой помады – лицо.

Все вместе – один сплошной вызов, одновременно – и всем вместе, и каждому в отдельности.

Впрочем, кроме него и нее никого в комнате не было.

Не трогаясь с места, она помахала ему рукой, а он ответил ей поднятым стаканом, думая, что неплохо было бы сфотографировать ее сейчас, благо, что и света было вполне достаточно, но потом передумал, опасаясь разбить спьяну камеру.

Вообще-то, это было немного странно – сидеть в разных концах пустой комнаты, не говоря ни слова, как будто все слова давно потеряли всякий смысл и были только помехой, от которой было бы неплохо избавиться.

Потом он поймал ее взгляд. Не быстрый, равнодушный, не видящий тебя, а к его удивлению, внимательный, изучающий и спокойный. Как будто она захотела вдруг понять что-то важное, и теперь это желание никак не давало ей покоя. Впрочем, что-то в выражении ее лица показалось ему странным. Так, словно она уже давно подстерегала его и теперь, наконец, отбросив все условности и приличия, рассматривала, решая одной ей известные уравнения. Кажется, в ответ он улыбнулся и еще раз поприветствовал ее поднятым над головой стаканом.

Похоже, она тоже улыбнулась тогда, Давид.

Во всяком случае, когда он выпил, она уже пересекла комнату и подходила к нему.

Возможно, он успел за это время что-нибудь подумать. Что-нибудь вроде «представляю, какая у меня сейчас рожа» или «хорошо, что я не успел смешать водку с красным

– Ты так пьешь, как будто завтра конец света, – сказала Ольга, останавливаясь рядом.

– Не исключено, – ответил Давид, улыбаясь против собственного желания и, одновременно представляя, насколько жалко выглядела сейчас эта нелепая улыбка.

– Видел этих дураков? Не догадался их снять? Могло бы получиться.

– В следующий раз, – Давид опасался, что она слышит, как дрожит его голос.

– Следующего раза, как известно, может и не быть, – и она засмеялась.

Так, как будто имела в виду что-то совсем другое, чем то, о чем шла речь.

Потом она сказала – негромко и спокойно, как само собой разумеющееся:

– Не хочешь проводить меня домой?

Глаза ее смотрели на него так, словно в ее предложении не было никакого подвоха.

Просто проводить и ничего больше, ну, кроме разве того, что она никогда прежде не смотрела на него так обескураживающе откровенно, и, тем более, никогда не предлагала проводить ее домой, как будто это было совершенно в порядке вещей, и он только тем всю жизнь и занимался, что провожал ее до дома.

– Ты уверена? – спросил он, пытаясь изо всех сил сосредоточиться. – В том смысле, что я, кажется, немного перебрал.

Собственный голос вдруг показался ему чужим.

– Мне нравится, – улыбнулась она. – По-моему, в самый раз.

– Это главное, – сказал он, лишь бы что-нибудь сказать, чувствуя – что-то происходит, но что именно, было пока еще неясно.

Вспоминая позже этот вечер, он обратил внимание, что совершенно не помнит, что было потом. Какие-то отдельные кадры всплывали в памяти, чтобы затем померкнуть навсегда. Чей-то смех, поиски потерявшейся куртки, какие-то объяснения на лестничной площадке. Последнее, что он помнил, был, кажется, взгляд Анны, вышедшей в прихожую и говорящую что-то насчет такси.

Потом он открыл глаза и вдруг сообразил, что едет в такси, а рядом, прижавшись к нему плечом, сидит Ольга.

– По-моему, мы куда-то едем, – сказал он, все еще не очень хорошо понимая, что происходит.

– По-моему, тоже, – кивнула Ольга.

Затем он протрезвел. Как-то сразу, без всякого перехода. Только что был довольно прилично пьян, так что чувствовал, как у него заплетается язык и плывет под ногами земля, – и вдруг оказался вполне в норме, и это, похоже, было связано с какой-то ерундой, которая только что пришла ему в голову, – именно с этим, сэр – с какой-то странной и нелепой мыслью, от которой, похоже, он сразу пришел в себя, или, во всяком случае, стал уже приходить в себя, недоумевая, откуда берутся в голове такие вот нелепости, как эта, – уж, наверное, не оттуда, где знали и обсуждали каждый твой шаг, потому что это была мысль о новом доказательстве бытия Божьего – очевидном и несомненном, как бывает несомненен весенний дождь или смех отроковицы, как несомненен этот запах и эти мелькающие за окном электрические блики, и затылок таксиста, и еще тысячи вещей, которые складывались в одно неопровержимое доказательство, которым была, конечно, она сама, сидящая рядом и прижавшаяся к нему плечом, так что он чувствовал ее тепло и слабый запах духов, – все того же «Золотого луга», конечно, можно было даже не сомневаться, – одним словом, доказательство бытия Божьего, как оно открылось ему в эту ночь, – это сидящее рядом с ним доказательство, о котором свидетельствовали и слабый запах ее духов, и ее волосы, которые лезли ему на лоб, и эта ночь, которая длилась и длилась, и похоже, совсем не собиралась кончаться.

Доказательство бытия Божьего, сэр.

Доказательство бытия Божьего, Давид.

– Господи, – он пытался разглядеть за окнами хоть что-нибудь. – Куда мы едем-то?

– Узнаешь, – она не подняла головы.

– Если это сюрприз, то он тебе удался, – он не очень хорошо представлял, что ему следует делать дальше.

– Еще бы, – сказала она, не двигаясь. – Какой же это сюрприз, который не удается?

Возможно, от него ждали совсем не этого, когда он закинул руку и обнял ее за плечи. Потом, положив ладонь на ее волосы, попытался повернуть к себе ее голову, одновременно ища ее губы.

– Подожди, – сказала она, отворачиваясь. – Подожди, не надо…

– Почему?

– Не надо, – повторила она, не делая, впрочем, никаких попыток вырваться.

Возможно, стоило бы попробовать еще раз. Но почему-то он не стал.

– Ладно, – сказал он, отпуская ее.

В конце концов, подумал он, сдаваясь, я только знакомый пьяный, которого везут неизвестно куда и зачем.

– Не сейчас, – сказала она вдруг, вновь опуская голову ему на плечо, так что он вновь подумал:

Доказательство бытия Божьего, сэр.

Нечто, что заставляет тебя отбросить все сомнения и отдаться во власть уверенности, которая при этом все равно остается сомнительной и непредсказуемой.

Доказательство, которое ты взваливаешь на свои плечи, твердо помня сказанное тебе в час твоего рождения, что Бог не имеет обыкновения болтать с ничего не знающей толпой, но зато имеет привычку терпеливо разговаривать с человеком один на один, укрепляя его решимость и, время от времени, приоткрывая ему его будущее, и приучая к мысли, что от этого будущего можно, при желании, ускользнуть.

– Вот здесь, пожалуйста, – она протянула таксисту деньги. – С праздником.

Не оборачиваясь, таксист помахал в ответ рукой.

– Постой, – сказал он, хлопая себя по карманам в поисках бумажника. – Сколько там?

– Сколько надо. Пошли.

– Ну, хорошо, – он вывалился из машины, не понимая, где они. – С праздником.

Мир, медленно обретающий первозданный смысл.

– Вот, – она остановилась перед парадной дверью. – Теперь узнаешь?

– Конечно, – сказал он, чувствуя вдруг, что окончательно протрезвел.

Мастерская Маэстро, сэр.

Пожалуй, можно было бы догадаться и самому.

Он посмотрел на ее профиль, едва различимый в окутавшем переулок сумраке.

– Черт бы их побрал… Еще позавчера тут горели две лампочки.

Интересно было бы знать, подумал он, сколько раз она переступала этот порог и поднималась по этой темной лестнице, чертыхаясь и рискуя наступить в приготовленное для кошки блюдце с молоком?

Сколько раз, сэр?

«Какое тебе, собственно, до этого дело, Дав?» – едва слышно сказал ему в ухо знакомый голос.

И в самом деле, сэр. Какое?

– Господи, – сказала она. – Ну и темень… Ты что-нибудь видишь?

– Да, – сказал Давид, зачем-то дергая за дверную ручку. – Что бы там ни было, я вижу, что Рош-ха-шана, кажется, удался.

– Кто бы сомневался, – она зазвенела в темноте ключами. – Кто бы сомневался… Да, что за…

– Дай-ка я, – и Давид протянул руку, чтобы забрать у нее ключи.

25. Филипп Какавека. Фрагмент 20

«Какой хохот гуляет по изготовившейся к прыжку Вселенной Паскаля! Конечно, он не избавит нас от уготованного. Конечно, он всего только ветер и звук, разносящиеся во все уголки ее сомнительную весть о достоинстве смеющегося. Конечно… Конечно… Но пока он гуляет по ее бесконечным коридорам и лабиринтам, – кто знает… кто знает…»

26. Соло на шофаре

И позже, когда они поднялись до мансарды и перешагнули порог мастерской, и потом, когда она быстро навела относительный порядок, смахнув со стола пыль и перевернув скатерть, так что комната вдруг волшебным образом преобразилась, и даже неизвестно откуда взявшийся пыльный и давно засохший букет оказался вдруг очень к месту, – эта мысль все никак не давала ему покоя, как будто в самом деле могло иметь какое-то значение, что же она чувствовала, вновь переступив порог мастерской, дотрагиваясь до вещей, которые, конечно, еще помнили прикосновения других рук и слышали другой голос, – что она чувствовала, присаживаясь на край застеленной шотландским пледом старой кровати с металлическими шишечками или открывая ящик стола, чтобы достать консервный нож, ведь с тех пор прошло совсем немного времени, совсем ничего, если, конечно, не брать в расчет то обстоятельство, что дело все-таки шло о смерти, которая, по всем признакам, мерилась далеко не теми мерками, к которым привыкли все мы.

– Вот, – сказала она, доставая из сумки бутылку водки и пакет с едой. – Ну? Кто сказал, что мы хуже других?

– Никто, – отвечал Давид, вынимая, в свою очередь, из кармана плоскую бутылку початого армянского коньяка, которую, судя по всему, ему удалось прихватить со стола у Феликса.

Похоже, надвигался праздник, равного которому он не видел уже давно. Праздник, больше похожий на девятибалльный шторм.

– С ума сойти, – и Ольга захлопала в ладоши. – Боюсь, что теперь мы точно сопьемся.

– Похоже на то, – пробормотал Давид.

– Тогда пойду, сделаю бутерброды, – сказала она, исчезая за кухонной дверью.

Теплая ночь за окном. Тепло, идущее от нагретого за день подоконника… Электрические блики с улицы, пляшущие по потолку. Потрескивание раскаленной сковородки на плите.

Ночь за маленьким окошком время от времени вздрагивала от автомобильных гудков. И только одно было в состоянии испортить ему настроение: незаконченный автопортрет Маэстро, который почему-то стоял не в общей куче холстов, а отдельно, сразу упираясь в вошедшего строгим и печальным взглядом, словно давая понять, кто здесь, несмотря ни на что, настоящий хозяин.

«Ну, что ты смотришь, милый, – негромко сказал Давид, догадываясь, о чем хочет спросить его этот внимательный, почти настороженный взгляд. – Она ведь тебе не невеста, верно?»

Потом он осторожно вытянул из груды подрамников какой-то холст и прислонил его к портрету Маэстро, одновременно чувствуя, что его поступок отнюдь не будет зачтен ему на Страшном суде в качестве правильного и заслуживающего поощрения.

Отношения, в которые мы вступаем с мертвыми, полны недоговоренности, сэр.

В том смысле, что у нас уже нет возможности договорить с ними это недоговоренное, выяснив все, что имело для нас значение, так что нам остается только фантазировать, цепляясь за всякую мелочь, которую мы находим в своей памяти. Фантазировать, надеясь в глубине сердца, что мертвые простят нас, когда придет наш черед, позволят нам объяснить причины наших, должно быть нелепых со стороны, поступков.

На кухне вдруг затрещала кофемолка

– Уже скоро, – крикнула она. – Ты слышишь?..

Кажется, именно тогда он впервые увидел и висевшую на стене у окна небольшую фотографию, которую он, почему-то не замечал прежде. Красивая женщина в легком платье на берегу моря. Рядом с ней ребенок, которому было, наверное, не больше пяти. Он прятался за женщину и щурился от солнца, с любопытством глядя на фотографа, пообещавшего ему птичку, которая вот-вот должна была вылететь из объектива.

Не было сомнения, что этим маленьким мальчиком был, конечно, будущий Маэстро, а женщина – его мать, о которой он, кажется, никогда ничего не рассказывал, что было, впрочем, сейчас совершенно не важно, потому что и эта женщина, и этот мальчик были мертвы, а это вряд ли можно было бы отнести к разряду хороших поступков, сэр, хотя, конечно, в этом было больше ребячества, – взять и спрятаться в смерти, чтобы взрослые волновались и искали тебя, надеясь, что все обойдется, – спрятаться, чтобы уже никому не приходило в голову выкликать твое имя среди живых, в то время как ты щурился со старой фотографии, довольный, что тебе удалось обвести вокруг пальца всех, кто тебя искал, чтобы навсегда спрятаться в смерти, чьи небеса были бездонны, словно ее глаза, а лежащие под ними цветущие поля бесконечны, словно разделяющее вас расстояние.

Оттуда, откуда он мог видеть все, что творилось в этой пыльной и уже не принадлежавшей ему мастерской?

Потом Давид осторожно снял эту фотографию со стены и, удивляясь собственной глупости, засунул ее под шкаф.

Конечно, вспоминая позже этот день, он довольно часто ловил себя на том, что почти не помнит ни этого застолья, ни того, о чем они сначала говорили, ни того, что он чувствовал, прежде чем коснуться ее кожи, так, словно время вычистило из памяти все лишнее, неважное, пустое, оставив только то, что действительно имело какое-нибудь значение, как, например, ее двусмысленные шпильки в сторону Феликса или история про Левушку и Анну, которая заставила Давида удивиться.

Кажется, они уже выпили за начало года по второму кругу, когда она вдруг спросила что-то о его «Яшике», – что-то вроде того, расстается ли он с ней хоть когда-нибудь, на что Давид ответил какой-то ничего не значащей шуткой, которая так бы и исчезла из памяти, если бы она вдруг ни сказала что-то про искусство ню, покачав своими голыми плечами, и прежде, чем он опомнился, спросила, что бы он сказал, если бы она попросила его поснимать ее без одежды, – одним словом, ню, одним словом, голой, одним словом без всего, что было на нее надето, в чем родила ее мать, и при этом глядя ему совершенно спокойно в глаза, так, словно речь шла о какой-то незначительной вещи, какой-нибудь совершеннейшей ерунде, вроде того, достаточно ли тут освещения или не поставить ли еще раз чайник.

Возможно, выражение его лица, сэр.

Выражение его лица, которое он не успел проконтролировать, и которое засвидетельствовало теперь о том, что творилось в это мгновение в его душе лучше всякого зеркала.

Нечто, что было невозможно подделать и что следовало, во всяком случае, всегда держать при себе.

– Только не говори мне, что это не целомудренно, – сказала она, продолжая смотреть ему прямо в глаза, и словно мешая ему, тем самым, их опустить.

– Это не целомудренно, – сказал Давид, справившись, наконец, со своим лицом.

Легкая усмешка, которая слегка покривила его губы, как будто уже вполне отвечала сложившейся ситуации.

– Мечта о ню, – сказал он, протягивая руку, чтобы взять лежавший на столе фотоаппарат. – Ты это серьезно?

– А ты как думаешь? – спросила она, забираясь с ногами на диван. Голос ее, впрочем, был вполне спокоен, как будто ей приходилось раздеваться перед посторонними мужчинами каждый божий день.

– Ну, хорошо, – сказал Давид, стараясь чтобы его голос его не выдал. – Я готов.

Затем он щелкнул своей «Яшикой» и сел напротив Ольги, ловя в объективе ее лицо.

– Отвернись, – она взялась рукой за одну из лямок платья.

– И не подумаю, – он улыбнулся. Впрочем, эту улыбку все еще легко можно было назвать неуверенной.

– Сволочь какая, – сказала она, сбрасывая лямки и начиная опускать платье. Потом встала на колени и вдруг одним резким движением, как ему показалось, стащила платье через голову, скомкала его, швырнула в Давида и быстро натянула на плечи простыню.

– Стыдливость – мать всех пороков, – сказал Давид, ловя в объективе ее лицо и больше всего боясь, что она сейчас передумает. – Овидий говорил, что ложась в постель, женщина должна вместе с одеждой сбрасывать и стыд, чтобы потом, одеть его снова… Я думаю, это касается и ню.

– Самое время вспомнить про древних греков, – сказала Ольга.

– Тогда покажись, – он больше всего на свете желал содрать с нее эту простыню. – Сеза-ам… откройся.

Какое-то время она еще чуть медлила.

Потом простыня упала с ее плеч, обнажив ослепительную женскую плоть, при встрече с которой должны были смолкнуть какие бы то ни было слова.

– Надеюсь, ты меня не изнасилуешь, – сказала она, складывая на груди руки.

– Как получится.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. Еще один щелчок.

– Встань на колени, – сказал он.

Щелчок. Вспышка. Щелчок.

– А теперь подними ноги и прогнись… Да не так. Вперед.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.

– Отлично, – сказал он, глядя в камеру. – Просто потрясающе… А теперь смотри на меня…Вот так.