Майские страсти

Оксана искоса-исподлобья глядела на родственницу глазами негритянки и всё сильнее сжимала губы. Так на инвалидов смотрит злые люди, проклинающие бога, как единственный источник бед этих несчастных калек. Казалось, Оксана вот-вот прыгнет, сожмёт кулаки и закричит на весь мир: «Чтоб тебе там плохо было! Ненавижу!»

Но она со всей силы обхватила мощными ладонями головку Алины, плача без слёз, поцеловала в щёку Искупникову и со злостью добра прижала вскрикнувшую от страха девушку к похолодевшей груди.

Оксана просидела в забвении полминуты. Алины пыталась что-то сказать и с неженским трудом сумела оторвать голову от заполнившейся лаской сердца груди Искупниковой.

Глава 3. Может ли несчастье или страдание быть причиной счастья?

Когда Андрей вернулся от Клинкина, отец лежал на диване в зале и читал газету. Он спросил сына про самочувствие и, удовлетворившись его ответом, включил телевизор.

Андрей пошёл в спальню. Было почти двенадцать. От Клинкина он побрёл к Ленинскому мосту, где, гоняясь за тенью ностальгии, вспоминал прошлый вечер и о чём-то мельком думал.

В двенадцать часов ему должна была позвонить Алина. Ещё за два дня до Дня Победы они договорились об этом Он был в романтическом предвкушении и ждал предстоящего разговора с глубокой тревогой. Яськов боялся, что Искупникова могла изобрести новый тон поведения, который способен был сдвинуть настроение Андрея в сторону от его прежних ощущений.

Яськов опасался, что эта беседа могла стать окончательным и неожиданным разрывом отношений с Алиной. Он пугался даже не самого разрыва, а тяжести той минуты, когда он произойдёт,– так порой боятся не смерти, а ада.

Яськов опасался гибели двух только что осознавших жизнь созданий. Он пугался не насмешек со стороны Дмитрия, а той боли, которая могла хлынуть на Искупникову и на самого Яськова,– так порой боятся не ада, а смерти.

За несколько мгновений до двенадцать часов Андрей ощущал ножевую необходимость поиска. Он чувствовал себя настолько счастливым, что считал эту благодать незаслуженной и пытался найти в прошлом груз какого-нибудь мучения или согрешения, чтобы считать нахлынувшее счастье реальным. Ему почему-то нужна была тягость душевная для того, чтобы ощущать эта счастье в частности и счастье в целом вполне.

Яськов вдруг, неожиданно для себя, начал чувствовал прохладу свободы сердца. Он даже не наслаждался счастьем, а планировал, как его сохранить.

Настало двенадцать часов, звонка не было. Андрей со сладостной хитрецой самоудовлетворения улыбнулся.

Алина позвонила в пять минут первого.

– Привет,– уже давно изучив её финты, он, притворяясь, радостно сказал в трубку, как говорят люди, дождавшиеся чего-то желанного после многочасовых мучений.

– Привет. Ждал?

– Мы же договорились… об университете нашем поговорить…

– Вот и хорошо, умник… домашнее задание на выходные, что ли, тебе продиктовать? Я ходила с Оксаной по магазинам и очень устала. Она, вроде, тоже.

Сквозь расстояние её голос лился так же звонко и чисто, как если бы она говорила в двух метрах от Андрея. Привычно бархатистые и быстрые нотки выдавали желание Искупниковой спрятать какое-то нежелательное движение её души. Голос Алины, вкупе с растягивающимися интонациями наивной двоешницы-девятиклассницы, по-прежнему играл с мелодией нежной, тонкой, писклявой, чисто девической хрипотцы. Но Андрею удалось схватить новую её струнку: струнку боязливой дерзости, которая придавала голосу Алины летящую, однако, временами прерывающую свой полёт, шелковистость кокетства, заслонявшего, как и обычно это бывает у молоденьки девушек, до чрезвычайности страстное смущение.

– Отчего же она устала?– спросил Андрей.

– Ну конечно, не только от магазинов,– ответила Искупникова клубным голосом,– тем, в котором небрежность от заботы челюстей о жевачке перемешивается с тонкими, мягкими, воздушными, мечтательно-зовущими мотивами заигрывания.

– А отчего?

– Да у неё дома проблемы. Там такие ситуации… с Ромой. Ой, долго рассказывать… Она не знает, в общем, что делать. А мне ей помочь трудно.

Если бы голос Алины принадлежал великой певицы современности, все бы молились на него, как молятся на что-то святое и бессмертное. Есть в таких голосах нечто безумно смешное, гладко-писклявое, нечто кукольное, ненастоящее, детское, что так неотвратимо действует на рассудок самых адекватных тунеядцев и прохвостов.

– Она хоть его любит?

– Да как сказать… Она по-особенному к нему относится. У них нет ни кошки дома, ни собаки… Она, мне кажется, к нему, ха-ха, как к домашнему питомцу относится… но любит всей душой. Эта странная душа. Она его любит слабовато, но на полную катушку своей души. Сильней она не может… Эта её любовь – максимальная. Так что, он может быть доволен.

– Ну теперь всё ясно.

– А ведь я тебя спасла.

– От своих собственных догадок?

– Т же всё знаешь, зачем тогда спрашиваешь?

– Хотелось тебя спасти.

– А вот сейчас, прикрой рот, друг мой.

– Ты злишься сейчас?

– Да.

– Я тебе надоел?..

– Я сейчас недовольна тобой, потому что недовольна собой. Мне не нужно было бы с Оксанки начинать. С ней всегда лучше заканчивать. Так уж она устроена. Это очень странная душа.

– Как ты?

– Как и я!– закричала в трубку Алина.

Тут Андрей поймал одно рассуждение, которое больно пробежало по его сердцу. Он слишком хорошо знал Алину, и она это знала. Искупникова никогда бы не приняла такое над ней превосходство, потому что она настолько глубоко не могла проникнуть в мир Андрея. Он понял, что будь они вместе тогда, Алина стала бы его унижать за свои унижения, так как она считала, что он её оскорблял, хотя и невольно, показывая своё прозрение её чувств. Это что-то вроде усиленной жажды унижения в любви. Ему представилось, что несчастье сближения с Алиной было способно воздвигнуть самое прочное счастье, возможно, даже женитьбы на Исупниковой. Ловя себя на парадоксе (несчастье из-за Алины есть предтеча счастья с ней или это ловкая, подлая изворотливость его рассудка?) Яськов восхищался, удивлялся и пугался того, что ему виделось впереди.

– Слушай!– сказал он.– Впереди у нас… у тебя огромное пространство. У тебя огромное будущее. Из-за твоей души.

– Но и она сама немаленькая… но всё же… Как мне справиться с этим будущим!..

– Да, оно громадное. Да, море кажется необъятным, когда стоишь на берегу… но оно у твоих ног… и волнуется, и играет перед тобой. А ты стоишь… Оно у тебя, а не ты у него. А в ночи оно видно, когда его освещает луна…

– Мы сейчас с тобой поругаемся. Я не сто̀ю.

– Тебе так кажется… а мы потом помиримся.

– наверное.

– И хорошо. После ссоры дружба всегда крепче, чем до…

– Чем до драки. Да, это так… дружба… хороша…

– Да.

– Ну да…

– Да уж…

– Уж да…

– Ага. Ты что сейчас делать будешь?

– Я так уже устала. Тебе открылась, а раньше Оксанке… и устала из-за этого… Ты не смеёшься на де ней?

– Над Оксанкой?..

– Да нет, дурак… Над моей душой…

–Ты серьёзно?.. Над душой смеётся только тот, у кого её нет. А я, надеюсь, что она у меня есть.

– А как ты то собираешься понять?..

– Я… я …я не знаю. Мне трудно сказать… Я так потерялся в последнее время… как тебе объяснить… не хочу, чтобы ты что-то думала… но мне кажется, что я чувствую, что у меня есть душа только тогда, когда я нахожусь рядом с тобой. Во всё другое время я какой-то пустой и злой. Мне тогда кажется, что вообще ничего во мне нет. Как тебе это объяснить… Я ведь и злюсь иногда на тебя… А всё равно…

– Вот ты всё говоришь, говоришь, а ничего сказать не можешь. То есть душа, то нет… Ты борешься с чем-то и не хочешь побороть… Так и будешь дурачком ходить. Я не говорю, что это плохо, но такие дурачки всегда помогают другим, отдавая им всё своё, а сами с носом остаются. Ты всё мечешься, и меня это бесит.

– Я так и знал, что это плохо кончится. Не надо было…

– Нет, надо было!

– Злишься, да?

– Нет… Не злюсь.

– Тогда хочешь злиться.

– Да ни то, ни другое, олень. Необязательно, чтобы было всё в чёрном или белом. Как ты меня сейчас не понял! А какие чувства у тебя были перед этим! Ты не понял! Знаешь, почему ты стал глупеть? Потому что ты стал счастлив!

– Да. Я себя чувствовал счастливым.

– Да ты и сейчас счастлив, только чуть слабее. Но это на время. На короткое время. До вечера.

– До вечера.

– Да я не прощаюсь ещё, глупый. Ещё рано. Я не сказала, что ты можешь ещё сильней поглупеть. Вот сейчас до вечера!

– Ты точно придёшь?

– Мы же договорились со всеми.

– Ладно.

– До вечера.

– Пока…

Искупникова отключила телефон до того, как Андрей успел договорить.

Яськов тревожно начал ходить по комнате. Он и угадал, и не угадал те мелодии, которые пыталась привить ему Алина. Андрей находился в неожиданном восторге: он не думал, что Искупникова может быть для него загадкой. А она таковой вдруг оказалась.

Её мистическая, страшная закрытость в совокупности с тем чувством любовным, которое появляется после ненадуманной неуверенности в ответной любви, рисовали на лице Яськова сладкую улыбку. Так улыбаются или девятиклассники, или самые опытные, изощрённые ловеласы.

Яськов, словно слышал, как счастье чмокнуло его в сердце и разлетелось по комнате, радостно кружась. Или пугая взмахом тревожных крыльев? Этого Андрей не мог понять.

Он уже предчувствовал, как вскоре что-то тёмное проберётся в его душу, пронзит её насквозь. И тут же ему начало казаться, что глаза матери смотрят на него изо всех углов комнаты. Он вновь ощутил, что чем плотнее его душа прижималась к душе Алины, тем он хуже помнил образ Ольги Николаевны; он вновь ощутил, что чем ближе был к Искупниквой, тем дальше – от Ольги Николаевны.

Чтобы забыть об этом грузе, Андрей пошёл в зал к отцу. Тот дремал.

– Поговорил?– отец услышал, как сын входил в зал.

– Ну да,– сказал Андрей, садясь рядом с ним на диван.

– И как?

– Что «как»?– спросил Ясков, отгоняя от себя постороннюю мысль.

– Учёба.

– Какая учёба?

– Ну ваша, не моя же.

– А… Ах, учёба. Вроде хорошо.

– Ну и отлично. Хорошая она девчонка, Алинка.

– Вот и женись на ней, если она хорошая. Что ты мне-то об это говоришь!– Андрей повернулся к отцу и со злой улыбкой смотрел в его сонные глаза.

– Ну ты это… не психуй. Тебе же жениться надо. Я же не говорю, что именно на ней.

– А на ком?– так же зло улыбался Андрей.

– Я не знаю… Ещё не думал.

– А ты подумай.

– Не знаю.

– Может, на Алинке.

– Точно,– вскинулся Кирилл Егорович.– Она повзрослеет, ты не переживай. И брат у неё, в общем-то, порядочный… Уважают его в городе. И учитесь вы опять же вместе. Сколько плюсов разом! Всё… решено. Женю я вас!

– Ты, что, смеёшься?

– Нет, это я от счастья разразился.

– Понимаешь, отец… Есть одна проблема у нас с Алинкой. Эта проблема – её сестра.

– А что такое?..

– Настя…

– Да я знаю, как её зовут,– у Кирилла Егоровича вспотели ладони, он нервно потёр руки.– А что с ней не так?..

– В том-то и дело, что с ней всё так. Она лучше. Она красивей.

– Ну… Ну… так… так… А вот в чём дело. И у неё брат тоже хороший, ха-ха-ха. А она правда… Как? «Красивей», ты сказал? Ну поприятней, это уж точно. А то эта… как попрыгушка… всё прыгает и рожи строит. Нет… Настька точно лучше. Она мне больше нравится. И волосы у неё светлые.

– Ах, отец,– судорога боли исказило лицо Андрея, он встал с дивана.– Как так?

– Что? Что?

– Ведь… тебе же по боку.

– Ты чего?

– Лишь бы самому успокоиться. Лишь бы устранить… и спокойно страдать здесь в зале с телевизором… чтоб никто не мешал.

– Сынок, зря ты так! Это не так.

– Да ладно, па, всё хорошо,– крикнул Андрей уже и из своей спальни.

Яськов слышал, что отец выключил телевизор и медленно, тяжело ходил по комнате. Андрею казалось, что он больше никогда ни о чём, тем более о нравственном, не заговорит с Кириллом Егоровичем. Грязная, стыдливая злость раскрасила в чёрный цвет сердце сына. Оно, как будто, замерло в ожидании чего-то страшного. Но то, что отец выключил телевизор и, видимо, о чём-то тяжело думал, воскресило Яськова, и он уже был готов простить всё из-за того, что сделана попытка, хотя и не обещавшая непременного успеха; он был готов из-за того полусчастья (скорее полусчастья, чем полунесчастья), которое давало ему сознание святости обязательной ответной попытки или даже сознания её почти полного неуспеха.

Он подождал минут пять, вспомнил, усмехнувшись, Алину и опять пошёл в зал.

Кирилл Егорович стоял посреди комнаты, заложив руки за спину и опустив голову, как памятник задумчивого отчаяния. Он слышал, что сзади тяжело дышал сын. Но не поворачивался к нему, словно желая, чтобы тот пропитался духом серьёзности, летавшем по залу; чтобы он наверняка понял, что отец о чём-то напряжённо размышляет.

– Ладно,-вскрикнул Андрей.– Я был не прав.

– Нет, нет…– Кирилл Егорович быстро повернулся к сыну, выставляя руку вперёд.– Не торопись. Ты, может быть, и прав был.

– Давай… замнём и поговорим о чём-нибудь другом.

– Ах… вот ты как!..

– Ага.

– Вот и хорошо. А то… что же мы… как враги каки-то.

– Как твой… отпуск?

– Лучше меня, ха-ха-ха. Хорошо всё… Отдохну и опять.

– Да…– задумался Андрей и почесал верхнюю губу.– Опять. Всё опять… Ну… так.. что же… Отдохнул ты нормально?

– Да… Но не до конца. Мне ещё четыре дня. Так что я по полной.

– Да,– вернулся в прежнюю задумчивость Андрей.– По полной…

– А как… вы вчера отдохнули? И Алинка была?

– И Алинка была.

– И ты был на площади?

– И я был на площади.

– Вы бы и сегодня погуляли… а что?.. Погода хорошая. Завтра выходной.

– И сегодня погуляем.

– Много вас будет?

– Много.

– Хорошо…

– Ладно, отец, пойду я отдохну… чтобы погулять получше.

– Давай, давай.

Андрей почти дошёл до спальни, когда услышал сердито-взволнованный, точно злой на самого себя, голос Кирилла Егоровича:

– Постой. Вернись ко мне.

– Чего?– растерянно спросил Яськов, заглядывая в зал.

– А Димка-то что, я забыл?

– Что ты забыл?

– Он-то что?

– Когда как…

– Я помню, ты мне говорил, что он…

– Всё нормально у него… Работает.

– А-а,– словно с упрёком, а на самом деле со злобой протянул отец.– А с Алинкой он дружит?. Ну да ладно… Как работает?

– Не знаю… У него не я начальник.

– Ясно,– с удвоенной злостью махнул рукой Кирилл Егорович.

– Я не понимаю, а чем ты недоволен?

– Да так… ничем,– ещё больше рассердился отец и вздохнул с нервной хрипотцой последнего отчаяния.

– Я переговорю с ним сегодня вечером.

– Только действительно… по-взрослому переговори,– Кирилл Егорович, заблестев глазами, приподнялся с дивана.

– Хорошо.

Андрей ушёл к себе.

Кирилл Егорович опустил голову на подушку и закрыл глаза. Он так возбудился из-за появившейся возможности выспаться, что так и не смог уснуть в тот день.

Андрей в жесточайшей тоске одиночества вспомнил о матери. Её образ, словно тяжёлым, свинцовым облаком пролетел над его головой. Яськову было и стыдно плакать, и стыдно не плакать. От горя и усталости он рухнул на постель, уснув грузным, мистическим сном, сном страдания и страха.

Глава 4. В сквере. У церкви.

Яськов шёл мимо того места, где два дня назад встретил мужика, о котором он рассказывал на мальчишнике. Перед глазами туманилось. Облако сна подобно дневному образу матери чернил красневший огненным закатом вечер. Андрею было и жутко, и ослепительно, и соблазнительно.

В какой-то пресноте жизни Яськов вспомнил дневной сон и, с прежней болью ощущая душевные страдания, которые он чувствовал во время этого сна, Клинкин обретал что-то новое, обретал неведомый раньше оттиск разнообразия бытия.

Андрей подходил к скверу, что находился возле главного здания орловского университета и вдруг (впервые в жизни вдруг!) вспомнил про Алину. Грядущая встреча с ней пугала Яськова до нравственного бессилия, как приговорённого к смерти страшит не плаха, а реакция палача на свершившуюся казнь.

Усиливал его страх факт того, что собиралось прийти много народу и на публике Испупникова могла выкинуть что-нибудь крайне непредсказуемое. Его и реакция публики заботила.

«Что? Что нужно сделать, чтобы смягчить всю эту дрянь?– спрашивал Андрей самого себя.– Поздороваться и через пять минут уйти?.. Она и за пять минут может начудить. И эти все будут смотреть… На неё ведь будут смотреть, а не на меня… ладно бы на меня… А то… Чушь! Надо унизиться! Мне надо слицемерить, чтобы меня не обвинили в лицемерии. А не обвинят меня, не обвинят и её!»

Яськов очнулся от мыслей, увидев густой, зеленовато-буро-вечерний купол сквера. Деревья, словно прятали стоявшие там лавочки от глаз неба. В сквере пахло городской пылью, женскими духами и вечерней, молодой травой. Фонари ещё не зажглись, так что было темно, почти как ночью.

На лавочках сидели Клинкин, Настя и Мелюков.

Андрей подбежал к ним и поздоровался. Он вдруг, едва удерживая счастливую улыбку, протянул руку Насте. Та в удивлении, сверкнула чёрными глазами и хрупко пожала руку Яськова. Её тонкие, ненакрашенные, перламутровые губки что-то неразборчиво прошептали.

Андрей хотел было заговорить или присесть, как увидел заходившую в сквер Алину. С ней шагали две девушки.

Подпрыгивающей походкой Искупникова приближалась к лавочке, опережая подруг. В важные для себя вечера девушки обычно берут с собой двух приятельниц, чтобы в случае неудачного течения беседы составить с ними автономный кружок и разговаривать о парнях или каблуках.

Одна из её подруг была рослая, крупной кости девушка с короткими пепельными волосами; злюка и сплетница. Другая – с русой, длинной, кучерявой шевелюрой; вся в белом (белые джинсы, белая футболка со стразами на груди, образовывавшими большую пятиконечную звезду; белые кроссовки), вся – точно в колыбельном забытьи,– глаза полуоткрыты, рот полузакрыт, голова опущена, видимо, из-за игры совести и смущения. Как у всех страстных людей, у Искупниковой среди подруг были и дьяволицы, и ангелочки.

Они подошли к лавочке, и ожили фонари.

– О!-вскрикнула Алина вместо приветствия.

Андрей открыл рот, Искупникова махнула рукой, предупредив, что лучше молчать. Её глаза блестели зловещей улыбкой злости. Алина была чем-то ужасно недовольна, возможно, тем, то ничего вульгарного пока не случилось.

Её лицо казалось необыкновенно красивым, точно взор фонарей усиливал прелесть Искупниковой.

На ней была чёрная футболка с глубоким вырезом, под которым виднелась изображение белой розы; короткая джинсовая юбка и чёрные туфельки. На плече висела кожаная маленькая тёмно-синяя сумочка. Лицо и верхняя часть груди сверкали необыкновенной, скорее болезненной бледностью. В ушах были длинные серебряные серёжки, которые, игриво трепыхаясь, свисали почти до середины шеи. На правой руке – золотой браслет, три золотых кольца на указательном, среднем и безымянном пальцах правой руки, два кольца – на мизинце и безымянном пальце левой руки; Алина нервно крутила кольцо с бриллиантом, самое большое из них (тот, что на мизинце).

Искупникова, раскуривая сигарету и жуя жевачку, сказала:

– Это мои приятельницы… а вы… их знаете.

– Знаем,– кивнул Мелюков.

– Умница.

Она повернулась к Яськову:

– Дай-ка… я на тебя посмотрю, мой милый.

Искупникова, продолжая жевать жевачку, по-доброму улыбнулась.

– Вот так надо тебе выглядеть,– сказала она и поцеловала Андрея в нос, обдав его нежным теплом перечной мяты и яблочной свежести мокрых губ.

Алина хихикнула, тряхнув головой. Яськов почувствовал, что и от волос, будто тоже пахло мятой, яблоками и ещё слегка недоспелой малиной.

– Что?-крикнула Дмитрий, видя, как глаза Искупниковой устремились в его душу.– Что смотришь на меня?

– Ну выколи мне глаза,– пожала плечами Алина. Она на мгновение медленнее стала жевать жевачку, задумавшись о том, чем могло быть спровоцировано такое резкое поведение Клинкина.

– Рады бы… да нечем, ха-ха,– заржал Мелюков.

Алина взглянула на подруг и сказала:

– Остряк, видите ли… Ты взял выпивку?.. И почему на меня смотришь… как будто я – бутылка какая-то.

– Я взял, взял… шампанского. Пять бутылок,– он указал Искупниковой на большой пакет возле лавочки.– Но я ещё не пил.

– Маме расскажешь, а мне врать не надо… Ты не умеешь. Если бы я не была лгуньей, я бы тебе показала, как надо лгать.

Андрей, словно долго этого ждал, кинулся к Клинкину и, размашисто улыбаясь, шепнул ему на ухо:

– Я так и знал.

– Что?

– Вот что,– Аней кивнул в сторону Кати.– Я так и знал, что это был только один только каламбур. Я знал это!

– Уйди, придурок,– Клинкин вскочил и толкнул Андрей в грудь.– Ничего ты не знал… Ничего.

Дмитрий в отчаянии всплеснул руками, показывая, что сожалеет о вырвавшихся эмоциях.

Наступило что-тот вроде душевного равновесия их компании. Катя о чём-то говорила с Мелюковым, смотря на того бестолковым взглядом. Подруги Алины скорее хихикали, чем шептались. Сама Искупникова с отчаянием недоумения во взгляде поворачивала свою русую головку то к Яськову, то к Клинкину.

– Вы от меня что-то скрываете,– сказала Искупникова, кивая головой.– Да… Вы от меня точно что-то скрываете.

Дмитрий подошёл к ней вплотную и больно схватил за плечо.

Алина, как будто от избытка мыслей не могла ничего сообразить. В её глазах горел огонь жестоких сомнений. Задумчивость Искупниковой имела чересчур поэтический, даже лирический вид.

Алина тряхнула головой и стала кусать губы. Она ударила Клинкина по руке в бессилии от того, что ей мешают злиться.

– Ты в чём-то выиграл у него, да? Я правильно поняла? Да, ты верно делаешь, что молчишь,– спросила Алина Яськова, как бы одабривая его, чтобы выиграть для себя время что-то сообразить, и затем кивнула в сторону Дмитрия.

Андрей двинулся к Насте.

– Стоять! Куда пошёл! Ко мне повернись! Отвечай!– с поднятым подбородком сказала Алина.

Яськов подошёл к ней и сказал:

– Мы с ним были… дружны!

– Значит, выиграл… так я и знала. Давно это было?

Алина не сдерживала прорывавшуюся из души светлую улыбку. Андрей читал в этой улыбке и благодарность, и похвалу, и торжество.

– Это не важно,– ответил он.

– Да,– кивнула Искупникова.

Яськов прищурился и пристальнее вгляделся в Алину. Её глаза смотрели на него, но Искупникова не понимала мысленной работы, которая начинала шуметь в голове Андрея. Сознание Яськова тревожило его и угнетало.

«Нет, так этого нельзя оставлять,– думал он.– Она слишком сейчас обрадовалась. А ведь я ей подал надежду. Я сказал! И начала видеть во мне более высокого человека плюс к этому. Боже, мне и нельзя быть с ней, и нельзя не быть с ней. Я должен, должен ей на ногу наступить. Господи, она – же дитя совсем!»

– Алин… Я уйду и уверяю, что уведу с собой Клинкина, если ты будешь издеваться сейчас надо мной. Сейчас не издеваешься. А если я сяду рядом с Настей? Клянусь, уйду.

Искупникова, как будто не слышала и смотрела на подружек, которые тихо на каком-то своём кукольном языке беседовали.

«Отчего?,– продолжал думать Яськов.– Отчего хоть всё это? Отчего она-то лютует? Удивительная душа! Она ведь и убить способна! Да потому что настолько сильно хочет просить прощения!»

Алина по-театральному, как это делают актрисы-мечтательницы, поглядела на небо и по-небесному вздохнула.

– Ну раз ты о Насте сказал, то и я буду грубить,– она повернулась к Мелюкову.

– Сейчас… подожди,– сказал тот, допивая шампанское из пластикового стаканчика.

– Чего ты?– приподняла брови Алина.

– А не нальёте ни…тьфу…ха-ха… не нальёте ли вы мне, Алина, стаканчик.

– Стаканчик вам налить?

– Вот именно.

– Ничего себе. Ну давай!

– Ты с ним знакома?

– С кем?

– Со стаканчиком-то?

– Ну если раньше я с ним была знакома, то теперь скорее он со мной знаком,– ха-ха!

– Началось представление,– подкуривая, хрипло сказал Клинкин.

– Пой, пой, птичка, да только голосок не сорви,– наливая вино в стаканчик, сказала Алина.

Мелюков уже прилично захмелел и взглядом матёрого воина глядел на Искупникову. Она медленно-бережно подала ему стаканчик.

Мелюков поблагодарил её с интонацией тех людей, которые чувствуют, что им должны быть благодарны за то, что они поблагодарили.

– А ты чего не пьёшь?– икнул он, глядя на Алину.

– Чтобы на тебя не быть похожей.

– А на кого?..

– А вот на него,– она протянула руку в сторону курившего Клинкина.

– В каком смысле?– вскрикнул тот.