Майские страсти

В его голосе хранилось нечто такое басово-трагическое, прокуренно-надломленное, размеренно-грубое, что от ощущения роковости Клинкин задрожал телом, стиснул, как перед смертельным ударом, челюсти, и на мгновение закрыл глаза. Небесам показалось, что даже Бог затрепетал.

– Да,– продолжил Клинкин,– сейчас я точно чувствую… Да, это железно. Чувствую, что я даже не постиг бога… Я его понял… опять же… Непонятно. А понял ли он меня? Постиг ли… он меня? Я его понял, но я в него не верю. Так, как раньше, не верю. Не хочу больше той семнадцатилетней скуки. Я другой скуки хочу. Похоже, есть в моём сердце что-то нечеловеческое, божественное; я думаю, царское, потому что я не падаю ни перед богом, ни перед любовью, даже перед самим собой не преклоняюсь. Но ничего… Я ему верну самого себя. И пусть подумает. Пусть мной забеременеет. Пусть заболеет. Вот тогда мы и поглядим, кто и что есть Дмитрий Клинкин.

Он закурил и продолжил, громко вдыхая табачный дым:

– А по поводу той девственницы, Алин, про которую ты сказала… Так это было уже после… после того, как пришла ко мне новая вера. Так что… Не судите строго. Там была психология. Всё для фронта, всё для победы! Бедняжка, теперь и целоваться с кем-нибудь будет бояться. А, может, из-за неё… вот теперь что со мной! Если бы тогда на мосту… я вытащил из груди своё сердце, оно бы было всё седое и морщинистое. Никому я в молодости не пожелаю пережить такую старость! В какого урода-то вырос, смак! Я… что ли в этом виноват! Вы так же, как и я, грешите, а смотрите на меня такими глазами, потому что я этого не скрываю… я чувствую, что мне гораздо уютнее, когда вся моя грязь видна, а не спрятана. Я чувствую себя лучше, когда она на моём голом теле, а не под шубами и куртками.

– А сейчас весна… тепло,– правым уголком рта пошевелил Мелюков, как будто напрягать оба уголка одновременно ему не позволяла лень.

– Как? Как? Можно ли не верить в того, кто тебя создал, когда ты такой… честный; если над тобой такая луна,– улыбнулся Андрей, глядя на небеса откуда жёлто-мутным взором смотрел на него вечный маяк ночи

Катя смотрела на Яськова. Её подбородок дрожал. Катя щурила глаза, боясь заплакать. Они стали неприлично походить на монгольские. Такие глаза,– маленькие, словно всегда сщуренные,– как будто в угоду бессмертному символизму жизни,– признак крошечной, но доброй души.

– Да… такая луна!– сказала она, хотя эта луна ей казалась самой ничтожной за всю её жизнь.

Андрей с робким удивлением взглянул на Настю. Даже он не ожидал такой наивности. Но наивность этих кать – не есть наивность. Это больная, подобострастная жажда цинизма формальности; нежажда страдать более,– самое главное – то, что сказано, а то, что существует на самом деле, можно задвинуть куда-нибудь в прошлое.

– Не верю,– крикнул Андрею Клинкину.

Мелюков подумал что-то очень кощунственное. Одни не верят в Бога, потому что презирают фантастику; другие – потому что не могут понять, как Бог может позволять страдать своим детям. Мелюков не верил в Бога по то же причине, по которой Яськов не любил Настю. Было в этом что-то от каприза.

– И я не верю,– сказал Мелюков.

– Здесь ты можешь стать со мной рядом,– повернулся к ему Дмитрий.– Но в другом… Бойся меня. Если посмотришь на мою девушку, то тебя проклянут сто девушек сразу. Подумай об этом, когда будешь пить без меня с другими девицами, не с этими. А сейчас от этих не отходи. Чем дольше ты с ними находишься рядом, тем сильнее они меня будут любить. Постой ещё полчасика.

Как и у всех противоречивых натур, у Алины были и добрые, и злые друзья.

Клинкин погладил указательным пальцем подбородок у доброй, злая сжала челюсти зависти.

– Ты такой… дерзкий…Ты мне нравишься,– тихо сказала добрая.

– Ещё рано,– ухмыльнулся Дмитрий.

– А поначалу на меня смотрела, я-то думал…– промямлил Мелюков.

– А ты не думай. Ты действуй. Пусть она думает.

Искупникова, глядя на добрую подругу, с хитрецой во взгляде сказала Андрею:

– Обскакали тебя? Не выиграл ты.

– А я и не скакал. Я никогда не выигрываю. Я никогда ни с кем не соревнуюсь, чтобы выигрывать,– с надменностью грусти сказал Яськов.

– Ох, если так резко говоришь, формулируешь, то что-то в этом есть. Что, устыдила я тебя?

– Ага, конечно. Да ешё как!

– И этот твой тон,.. как будто насмешливый. Всё! Точно устыдила! Ты теперь должен меня любить, чтобы все разуверились в том, что я тебя пристыдила. Ты должен меня любить ,ну, якобы не сердишься на меня за то, что я тебя выдала.

– Ну тебя!

– Неуч!– с прежней хитрецой сказала Алина и подошла к подругам.

В этот момент, словно боясь опоздать, Дмитрий дёрнул за руку Яськова и кивнул в сторону. Они отошли.

– Ну теперь, брат, всё!– сказал Дмитрий, улыбаясь решительно и беспощадно.

– Что?– поднял на него глаза Андрей и тут же скрыл взгляд.

– Искупникова… Теперь у тебя с ней всё! Ах, чертовка!

– А я, не чертец ли? Смотри, с каким лицом… жалким она разговаривает со своей подружкой. Эта стерва же сейчас наговорит про меня Искупнииковой. Уже наговорила. Вижу. А я ведь догадался, что она её унизит, и всё равно за тобой пошёл. Догадался, что надо будет защищать её и всё равно за тобой потащился… Ну и кто я после этого, скажи!

– Ладно… так ей и надо… А ты-то сам не особо сильно печёшься о ней. Вон… взгляд какой тихий!

– Да…Радуюсь даже… да только не тому, что ей сейчас достаётся, а справедливости. Справедливости, а неё её мучению, понимаешь?

– Да понимаю! Ты сам-то не сильно бейся головой о стену. А то и вправду полегче станет,– хрипло засмеялся Клинкин.

– Думаешь, во мне только зло? Не знаю. Мне противно как-то от самого себя и… ещё противней от того, что я не надеюсь даже, что у меня есть какие-то достоинства. Да! Я совершенно точно теперь понимаю, что заслужил видеть, как мучаются другие. Их крест – мой крест.

– Говоришь про них, а у самого в голове всё равно только она. Слушай, а, может, тебе выпить стопок шесть да и подойти к ней и сказать, что ты её любишь?

– И потом самому камень на шею и в речку? Я… нет… она же повесится, если я ей скажу, что люблю её. Ведь она и в самом деле считает себя недостойной… Ей слишком большая награда… моя любовь.

– Что есть, то есть. Верно… Это так!

– О чём ты задумываешься?..

– А! Кто?.. Я? Да… так! Ни о чём! Дурью маюсь.

Клинкин вдруг начал отходить от Андрея и спиной приближался к месту, где были все остальные.

– А в любви-то она – социал-демократочка,– улыбаясь загремел он. Даже скорее… да… Перфекционистка!

– Куда ты пошёл! Она ещё не отошла!– Яськов схватил его за шею и вернул обратно.

– Испугался, что ли?– тот всё ещё улыбался, теперь даже подмигивая.

– Я уже и не знаю, что думать и как вести. Она играет роль. И даже уже перестала замечать, что это роль, а не реальная жизнь, точнее, что её роль стала реальной жизнью. Она актрисой себя почувствовала. Чуешь?

– Да уж куда мне!

– Она просто вошла в роль. Ударила себе в голову, что её покинули и что она никому не нужна. И ей это нравится. Вот что страшно! Теперь ради этой роли она откажется даже быть с любимым. Голливуд-какой-то!..

– Ты ещё подойди и ей это скажи!

– Неа, она и так на меня злится, хотя и не всегда… даже сегодня. Пусть злится! Это хорошо.

– А что… может не злиться?– искоса спросил Дмитрий.– Что?

– Да как тебе сказать! Не так всё просто. Она если и злится, то это не значит, что злится по-настоящему. Ей нужно поиграть… позлиться. Знаешь, как мы созваниваемся? Ох, крепись! Характер, конечно! Она говорит, что позвонит в двенадцать, а сама звонит в пять минут первого. Вот она вся в этом! Вся в этих пяти минутах!

– Кстати, о времени. Во сколько завтра?

– Утром сообщу точно.

– А сейчас не знаешь?

– Да знаю.

– А-а… Вот зачем ты здесь кривляешься. – Ладно, хватит. – Придёт она?

– Она, кажется, воспряла духом,– прищуриваясь, Андрей глядел через плечо Клинкина.– Опять похихикивает…

– Значит, опять вспомнила про эту свою роль. Ох, как… она любит свой грех! Свой покалеченный грех! Свой покосившийся грех! Капризы своего греха!

– Не любит. Это ты всё нарочно говоришь.

– Любит, любит. Ты можешь моему языку не верить; не верить тому, что я говорю, но ты должен верить своим ушам… ты не можешь не верить тому, что сам слышишь. И ведь ей мало этого. До чего же девушки предсказуемы! Я бы каждой из них вставил коварство студента! Готовься, она и дальше будет тебя унижать, чтобы быть с тобой наравне!..

– Помолчи, пожалей!

– Но и это не поможет. Она не остановиться!.. Она не будет с тобой. Она перед тобой открылась. Она все свои чувства к тебе, как на ладони, перед всеми выложила. Потому и не будет она с тобой!..

– Хм,– лукаво улыбнулся Яськов.– К чему тогда этот цирк… шапито?.. Не сказать, что она врала сегодня напролом!

– Конечно… Чтобы последующие её ложные слова и поведение выглядели правдивыми… ей надо было сегодня говорить правду, хоть и порой жестокую, вся соль – в этой жестокой правде не умно ли? Ха-ха!

– Всё… так мы окончательно до истины доя с тобой доберёмся. Ты как хочешь, а я пошёл туда.

– Ну куда, куда ты, трусишка?– густо засмеялся Клинкин.

Он вернулся к остальным следом за Андреем. Странно-зеленоватым казалось лицо Алины под лучами жёлтой луны. Что-то погибшее, отболевшее, отмучившее и отмучившееся было в её взгляде.

– Пришли… два донжуана, два документа, два математика, два расчёта,– сказала Алина. Все ошарашенно, с безумными глазами посмотрели на Искупникову, как будто только она могла не опускаться до самой грязной низости и это произошло в тот момент, когда говорить пошлости значило сознательно выдать своё недовольство.

Алина горько усмехнулась. Она слишком много перечувствовала в тот вечер, и, как после прилива на берегу остаются водоросли и морские нечистоты, так и у Искупниковой на сердце после прилива страстей осели водоросли и грязь переживаний. Алина с каким-то ожесточённым равнодушием не стала скрывать эмоций.

Искпуникова. снова никак не сопротивляясь движениям души, тяжело задумалась:

« Хватит!.. Как-то сильно уж я сравнодушничала. Надо немного огорчиться! Именно что чуть-чуть! Если совсем не огорчусь, то все поймут, что случившееся сегодня – для меня трагедия. А если чуть растроюсь, то это будет полутрагедия, а это уже другое дело! Для видимого полугоря надо и радость подмешать! А хотя… Её-то сегодня было достаточно! Так расколоться на глазах у всех, тьфу!»

– О чём, Алин, так сонно задумалась?– спросил Андрей, мягко улыбаясь и не глядя на Искупникову.

– Я видела, что ты смотрел на меня. В глаза смотри,– она крикнула на Андрея так, как кричат виновные на более сильного человека, имеющего моральное право наказывать,– с чувством покорившейся гордости.– Или боишься со мной напрямую про мою сестру говорить?

– А ты ей завидуешь?– робко, подражая Искупниковой, обозлился Яськов.

Алина прикусила нижнюю губку с таким отчуждённым взглядом, словно она это сделала из-за каких-то далёких воспоминаний.

– Ладно, всё…– выступил Дмитрий.– Хватит об этих… про этот интим. К тому же вижу, что вы и сами остыли.

– Какого чёрта ты виляешь?– махнул на него рукой Андрей.– Тебе самому этого и надо было. Чёрт!.. Ты же сам себя пытаешься одурачить.

– Да как… как ты осмелился такое говорить. Самый умный?– закричал Клинкин.

Алина, о чём-то размышляя и что-то заново ощущая, глядела то на одного, то на другого. Черта страстных людей – из-за этой бешеной страстности они не угадывают страстного конфликта в компании и ведут себя до смешного равнодушно. Искупникова невиннно, медленно чесала правую щёчку.

– Так… хорошо… прости, прости!– выдохнул Яськов так, как будто просил прощения за что-то другое.

– Не прощаю,– сказал Дмитрий голосом, каким один мудрец должен говорить что-то истинное и роковое другому.

– Завтра в пять,– обратился Яськов ко всем.– Можете и вы приходить, если захотите…

– Спасибо не надо,– одновременно ответили подружки Искупнкивоой.

– Всех… жду у себя на дне рождении. На берегу… в общем… я уже всем… объявлял. Все всё знают. Всё все понимают.

Через пять минут стали расходиться по домам. Допивая последнюю бутылку шампанского, Мелюков нечаянно уронил её на асфальт. Алина вздрогнула, как будто судьба разбилась вместе с это бутылкой. Искупникова, словно на свою жизнь, смотрела на зелёные оскколки. Она и улыбалась, и качала головой.

– Алин!

– Алин чего ты!

Подружки обернулись и махали е рукой, когда все уже отошли довольно далеко, почти к светофору, а Искупникова стояла на прежнем месте у церкви.

– Я покурю,– сказала она и отвернулась.

Алина осталась одна.

Плакать ей не хотелось, хотелось не плакать. В её душе как-то мутно заиграла жажда непобедимости. Но Искупникова понимала, что она прогнулась под напором рока, оставаясь жить так, как живут после автокатастрофы искалеченные люди.

Прокручивая воспоминания об отношениях с Андреем, Алина удивлялась безумию своей души. Она любила Яськова до помешательства и, так же до помешательства без всяких иных оттенков, ненавидела. Странно и смешно Искупникова заглядывала в своё сердце. Ей казалось, что и любовь, и ненависть к Яськову сплелись в одно всеобъемлющее чувство. На минуту ей почудилось, что она его никогда не любила и не ненавидела. На минуту ей почудилась, что она не способна ни любить, ни ненавидеть.

В этой душевной пустоте она поначалу винила себя, затем – Андрея. Он её, как будто сжигал одновременно и своей нежностью, и бесстрастием. После этого на неё нашло подозрение. То ли он всё время сжигал, то ли она всё время сжигалась.

На неё, словно рухнул весь мир со всеми его проклятиями, чувствами, страстями, нежностями,– так ей было тяжело почти физически. Искупникова даже на секунду сгорбилась.

Она видела закономерное слияние событий, которые спровоцировали наступивший катарсис страстей. Чувство ласковой, осторожной, детской, затаённой тяги к Андрею и осознание того, что он её любит дикой, неумелой, извращённой любовью леденящим инеем тоски покрывали её и без того мёрзнувшее сердце.

Алина смотрела на деревья, – листья молчали под игом безветрия; смотрела на улицу, – не было ни пешеходов, ни машин; смотрела на светофор, – тот внезапно сломался,– во всём ей виделось то ли затишье, то ли омертвелость.

Скрестив на груди руки, она подошла к старушке, стоявшей на коленях перед зеркалом милостыни, и села возле неё на тротуаре.

Искупникова достала из пачки сигарету и закурила.

– Не живётся?– не смотря на Алину, спросила старушка.

– Помолчи, ба!– с родственной нежностью сказала Искупниква.

Алина в долгий затяг, по-мужски, курила и смотрела перед собой. Руки немного дрожали приятной, постстрадальческой дрожью. От какого-то неожиданного облегчения Искупниковой хотелось смеяться. Даже маячившая перед ней любовная пустота не напрягала, хотя и надменно-властно сковывала душу.

Снова воспоминания посыпались с прежней быстротой. Алина боялась, пусть даже и через плечо, оглянуться на прошлое. Она хотела отрезать его от настоящего и к её удивлению и огорчению это получилось. Впереди мелькало будущее без отпечатков ушедшего. И это будущее грязнило так же ненасытно, как если бы оно было прошедшим.

Алина посмотрела на старушку. Она поразилась той надменности, с которой та стояла на коленях. Искупникова считала её счастливым человеком. Алина внутренне улыбалась тому, с какой лёгкостью, без дрожи в теле, стояла старушка.

– Покуришь, ба?– отвернувшись от неё, Алину бросила окурок на тротуар и затушила его каблучком.

– Куда мне!

– А мне!

– Не возьму я от тебя ничего! Алина встала, погладила старушку по голове и вызвала по сотовому такси. Пока Искупникова ждала, страшная, угрюмая мысль заблудилась в её уме. Алина исподлобья взглянула на старушку. Искупникова только теперь осознала странность происходящего. Было уже очень поздно,– в такое время милостыни никогда и нигде не просят. Да и когда друзья только пришли к церкви, об этом тоже можно было подумать. К тому же в лице во взгляде старушки ощущалось что-то потустороннее, магическое,– так на своих врагов смотрят колдуньи, так и бабушка смотрела перед собой на пустую улицу. «Не сошла ли она с ума?»– подумала Алина и сама начала вглядываться в пустынность улицы. Искупнкиова вздрогнула, как будто только что вышла из бани на январский мороз.

Когда она смотрела на нешевелившиеся листья и на пустую улицу, ей казалось, что хуже уже никогда не будет. После выкуренной сигареты, находясь рядом со старушкой Искупникова была уже не убита; она была раздавлена.

Одуревшим человеком она села в подъехавшую машину.

Часть Четвёртая. Глава 1. В козьем парке

Если спуститься к Оке оттуда, где заканчивается Черкасская улица, то встретиться на пути зелёное, дышащее жизнью местечко, которое горожане привыкли называть козьим паком.

Видна река, чувствуется влажный запах водоёма, под ногами играет с ветерком сочная травка, любопытные деревья склоняют головы, чтобы посмотреть на эту кокетливую игру.

Молодые родители гуляют с детьми, молодые повесы и девушки смакуют шашлыки, запивая или вином, или коньяком.

Разве это не есть картина вечного бытия? Свежесть рядом с увяданием, радость рядом с вредительством, навинность рядом с отчаянием, добро рядом со злом.

Мангалы в двадцати метрах от детской площадки, пластиковые стаканчики в десяти метрах от резинового мячика.

Шаг в сторону – и из девственности – в разврат, шаг в сторону – и из кабака – в храм.

Есть два рода дружеских компаний: в одних собираются только те, у кого души слишком малы, чтобы страдать; в других – только те, кто страдают (в том числе и те, кто своих страданий не сознают).

Компания второго рода собралась в воскресенье в козьем парке, чтобы отпраздновать день рождения Андрея.

Товарищи встретились в три часа на берегу Оки. Клинкин помог Яськову принести мясо, салаты, овощи и выпивку.

Когда они пришли, Алина, Настя и Мелюков уже были на месте.

– Неприлично,– сказала Искупникова и подкатила к небу глаза.

Яськов и Клинкин тревожно посматривали друг на друга, словно в чём-то не были уверены.

Затем имениннику Алина подарила золотой браслет, Настя – серебряный амулет в виде маленького амура, Мелюков – бутылку «Джек Дэниелс».

У погоды тоже были, как будто, именины. Солнце светило так, что Искупниковой даже в солнечных очках приходилось щуриться. Эти майские лучи способны слепому в душу залезть. Ветерок, не найдя облаков на небе, не знал, чем заняться и неназойливо флиртовал с верхушками деревьев. По берегу разносился горячий аромат шашлыка из свинины. Соседняя компания из пяти мужчин лет сорока, видимо, начала гуляние с утра и попахивала сладким перегаром.

Алина приспустила очки и, как бы нехотя, оценивающе посмотрела на гуляк. Ухмылка тронула уголки её матово-розовых губ. Она снова подняла очки на глаза. Выглядело это пафосно и торжественно.

В её настроении и внешнем виде чувствовался умысел, быть может, невольный (да, есть и такие умыслы!) На ней было короткое голубое – под цвет глаз – платье (правда, оно странно поменяло цвет глаз Искупниковой, который на фоне этого наряда превратился из небесного в синий) с чёрными фианитами на груди, что придавало ему торжественно-трагический вид. Прийти на берег реки в туфлях на шпильке значило или распрощаться с умом, или с приличием. Щёки Искупникова раскрасила розовыми тенями, в то время, как на губах не чувствовалось даже запаха вчерашней помады.

Яськов и Мелюков были в футболках, джинсах и кроссовках, Клинкин – в футболке и шортах, Настя – в красной футболке, чёрной юбке короткой юбке и белых кроссовках, почти точно в таких, как у ребят.

Прошло полчаса после того, как встретились. Выпили по три стопки коньяка, закусили шашлыком и присели на скатерть перекурить.

– Всё-таки, в отдыхе на природе, одни удовольствия. Нет неудобств.,– выдохнул уже пришедший на праздник пьяным Мелюков.

– Ну как сказать… Вот Алине, наверное, неудобно, на шпильках,– засмеялся Клинкин, глядя на Искупникову и прикрывая этим смехом напряжение от изучения её чувств, внутренней душевной реакции.

Андрей привстал и сел вновь на место.

Алина отвернулась от Дмитрия и, сорвав травинку, положила её кончик в рот и начала его покусывать.

Дмитрий наизусть чувствовал, что надо говорить дальше, но зная, насколько молчание неприятно Андрею и Алине, продолжал с ухмылкой во взгляде наблюдать за Искупниковой,– эксклюзивный мучитель.

– Да,– как будто, не вытерпев, повернулась к нему Алина,– Неудобно. Ну и что? Так надо. Тебе-то что?

– Да мне-то как раз ничего. Может, Андрюшечка за тебя беспокоится. За твой комфорт, так сказать…

– Что ж ты хоть прёшь… на нас. Не сидится? О шпильках заговорил. Ну-ну.

– А знаешь, мне сейчас очень хочется какую-нибудь подлость совершить. Вот именно сейчас настроение такое. Подлость, да! И именно самую мелочную. У тебя… не бывает таких настроений?

В этот момент мальчишка, игравший неподалёку, угодил мячиком в голову Мелюкову. Тот, стараясь удержаться, нащупывал руками в воздухе равновесие и попал ладонью в «Оливье», даже не почувствовав этого. Майонез, горошек, колбаса, кукуруза так и остались на этой несчастной руке.

– Пойду с мужиками накачу,– сказал он и, кряхтя, встал.

Дождавшись он отойдёт к другой компании, Алина вскрикнула:

– Какую подлость?

– А какую ты хочешь?– улыбнулся Дмитрий.

– Не шути со мной. Особенно сегодня.

– Я тебе сейчас дам, в таком случае, один совет…

– Нет, ничего мне не надо давать, а то можно получить. Ты въехал?

– Въехал, въехал. А подлость в вопросе. Ты счастлива?

– Что?

– Счастлива?

– Нет.– Алина, наклонив голову, рукой опрокинула пядь волос со лба. Губки сморщились так, словно она выпила самогонку и не закусила.

Тут к ним стал приближаться Мелюков и в пяти шагах от скатерти, споткнувшись, рухнул на землю. Его джинсы разорвались. Из дырки показалось мохнатое колено, из которого уже начала плакать кровь.

– Упал,– сказал Мелюков, садясь на скатерть.

– Мы видели,– с неумелой насмешкой в голосе сказал Настя и покраснела.

– Дайте подкурить, что ли…

– От коленки подкури,– сказала Алина и снова повернулась к Дмитрию.– Ну так что? Какую подлость? Я жду. Долго мне ждать?

– Не понял вопроса, Алин,– пожал плечами Клинкин.

– Всё ты понял. Давай.

– Ну, предположим, есть люди несчастные. И они влюбляются друг в друга. Эти два несчастных человека. И это очень удивительно, потому что так влюбиться – это один случай на миллион. И вот парень нарочно не устраивает своё счастье, чтобы быть наравне с безнадёжно несчастной девушкой, вот такой, как ты. Подлость?

– С твоей стороны…

– Ну конечно, с моей стороны это подлость…

– Ха, здесь ничего нового. Везде ничего нового.

– Если бы он сказал ей, что любит её, чтобы она сделала?

Алина опустила голову и, зная, чем завершит вопрос Клинкин, заулыбалась до того, как Дмитрий закончил говорить.

– Да Дим! На свете ещё живут люди, которых даже на кусочки разорвать – это унижение.

– Как это?– вытаращил глаза Клинкин и нарочно пытался казаться оскорблённым, прикладывая к груди руки.

– А вот так,– сжав челюсти сказала Алина и выплеснула коньяк из стаканчика в лицо Клинкину.

– Дура! Что ещё можно сказать!– Он медленно и нехотя вытирал ладонью лицо.

– А ты святой. Вдруг его лицо исказилось страшной, мистической гримасой.

– Как это?– вскрикнул Дмитрий не своим, словно загробным голосом, голосом какого-то воскресшего чудища,– такой металлический звук бывает, когда два автомобиля вскользь задевают друг друга,,– такой звук, после кот рого по спинам свидетелей разбегаются холодные мурашки.– Ты? Мне? Кто тебе позволил мне такое говорить!

Клинкин схватил Алину за шею и начал душить. Искупникова, словно ждала этого, и послушно откинула голову назад, чтобы Клинкину было удобнее делать своё дело. Ласковым взглядом Алина смотрела на него. Её губы слегка соприкасались, порой на полмгновения отрываясь друг от друга.

Когда Клинкин кинулся к ней, Андрей и Мелюков испуганно вскочили. Они стали глядеть друг на друга, Секунд пять они бездействовали, после чего накинулись сзади на Дмитрия. Тот при первом же прикосновении руки Андрея отбросился от Алины и сел на скатерть, точно ему нужно было, чтобы кто-нибудь его пробудил от горячки страстей.

«Как это?» эхом, казалось, ещё долго летало над козьим парком. Было чувство, что оно раздавалось снова и снова, заставляя отдыхающих оглядываться на Клинкина, заставляя детишек забывать о резиновых мячиках, скакавших без их опеки куда-то вдаль.

– Хм,– наклонила на бок голову Алина, поправляя волосы.– Странно. Все на тебя смотрят сейчас. И заметь, не из-за твоих глаз или губ, не из-за твоего лица. Вот как один громкий шаг может перевесить все красоты.