Непобедимое солнце. Книга 2

И тут я вспомнила про Аруначалу.

…я хотела бы знать, откуда летели ко мне эти волшебные лиловые облака в тот день на Аруначале, когда главная тайна всего была близкой и доступной. Кто этот тоненький золотой силуэт, танцевавший в облаках? Кто генерирует мир – и зачем?

Шива, ты меня слышишь?

– Да, – сказала я. – Да, было. Я, знаете, всегда допускала, что наш мир – подобие компьютерной симуляции. Так сейчас многие считают. И однажды в Индии, на одной священной горе, я попросила бога Шиву – только не спрашивайте, почему именно Шиву, так получилось – помочь мне добраться до ее генератора. Просто из любопытства. Но это была, не знаю… Ну точно не молитва. Скорее такая игра, легкая и веселая… Никак не духовный экстаз. На Аруначале мне казалось, что Шива мой дружбан. Это был очень счастливый день.

Гекчен удовлетворенно кивнул.

– Вот про такое я и говорю.

– Вы думаете, это сыграло роль?

– Конечно. Камень призывает к себе только тех, кто в какой-то момент своей жизни – обычно на пике высокого духовного переживания – обращался к божеству с просьбой показать самую главную тайну мира… С Руми вопрос ясен. Вся его жизнь была таким переживанием, такой мольбой к Всевышнему. У Фрэнка похожий момент тоже был… Ну, отчасти похожий, он мне рассказывал. Кислотный трип, где ему явился Сатана.

– Вот как?

– Обычное для западного человека событие. Даже, я бы сказал, что-то вроде корпоративного собеседования. Сатана сильно его напугал – настолько, что к концу трипа Фрэнк вообще перестал бояться чего бы то ни было и попросил Сатану открыть ему тайну мира.

– И?

– Фрэнк заснул, и его трип кончился. Такой заявки хватило, чтобы подняться на уровень Каракаллы. Это весьма близкая к тайне орбита – но возможности Сатаны, увы, ограничены…

– Фрэнк мне про это не рассказывал.

– Зато рассказывал мне.

Мы с Гекченом погуляли еще немного. Он несколько раз повторил, что я, возможно, права – и Камень действительно следовало бы разбить кувалдой. Я возразила, что не предлагала ничего подобного и говорила чисто гипотетически. Тогда просто утопить, сказал он. Утопить в море. Но Тим никогда на это не согласится, ответила я…

Наконец мы распрощались. Гекчен пообещал прислать какие-то интересные материалы по Руми. Я обещала позвонить, если что, и вернулась на гипподром одна.

Через несколько минут от Гекчена пришло сообщение со ссылкой на его архив. Я открыла ее. Там были клипы и фотографии. Крутящиеся дервиши, сельджукская одежда и оружие, какие-то старые здания, за которые заходило огромное багровое солнце. Еще я увидела могилу Руми – на ней стояло что-то вроде высокой каменной чалмы. Могилы учеников украшали такие же чалмы поменьше. Еще был линк на тексты, но я решила отложить их на потом.

Стоя у египетского обелиска, я вспоминала Аруначалу. Золотая танцующая фигурка среди благоуханных облаков…

Шива, ты что, правда услышал?

Вечером перед сном я несколько раз с чувством повторила мантру «ом нама Шивая». Все, Шива, теперь мы квиты.

Эмодзи_взволнованной_и_очень_привлекательной_блондинки_в_маске_луны_

_склоняющейся_перед_величием_небес_куда_у_нее_оказывается_

_уже_много_лет_есть_собственный_актуальный_спецпропуск.png

Люди ворвались в мою спальню так рано и так бесцеремонно, что спросонья я принял их за убийц. Кажется, я даже закричал.

Но это была моя мать и два вооруженных раба с факелами. Мать выглядела жутко – ее испуганное и перекошенное лицо покрывали черные кляксы слез.

Странно, но первым делом я вспомнил слова Ганниса про равновесие мира, поддерживаемое богом. Богатые женщины плачут черными слезами, потому что у них черные сердца – бог же устанавливает равновесие внутреннего и внешнего через то, что они мажут себе ресницы дорогой косметикой… Это была сложная умная мысль, и я испытал гордость, что могу так думать.

– Варий, – сказала мать, – императора убили. Оденься и вооружись. Мужайся, мой сын. За нашими жизнями тоже скоро придут…

Оказалось, что спросонья я почти угадал правду.

Но зато ошиблась моя мать – в первый день про нас не вспомнили. На второй и третий тоже.

Префект Макрин, устроивший заговор и захвативший власть, не видел опасности в нескольких близких к императору женщинах и детях, живущих в семейном доме в Эмесе, и гораздо сильнее был озабочен своими отношениями с армией и Римом. Римские сенаторы, как шлюхи, сразу легли под нового господина, кто бы сомневался. Но с армией было сложнее.

Макрину пришлось иметь дело с парфянами, поэтому он не считал опасность, исходящую от родственников Каракаллы, первоочередной. Но сомнений, что нас рано или поздно убьют, не было – и некоторые у нас дома готовились уйти из жизни сами, чтобы сохранить достоинство.

– Может быть, – сказал Ганнис, – неделя или месяц у нас есть. Никто не знает, когда про нас вспомнят.

Видеть его с армейским мечом на поясе было так странно, что я слушал не перебивая.

– Все решится сегодня.

– Что решится?

– Мы выясним, Варий, сможешь ли ты танцевать.

Он уставился на меня, словно такая возможность вызывала в нем большие сомнения.

– Я смогу, – ответил я. – Я учусь этому столько, сколько себя помню. Ты сам говорил, что я уже умею передавать настроение природы или устремление человеческого сердца.

– Твое тело знает как выполнять необходимые движения. Но истинный дух еще не сходил на тебя. Сегодня мы устроим вашу встречу. Вернее, предложим тебя Элагабалу. Я хотел подождать год или два, но…

Ганнис похлопал себя по ножнам.

Это «предложим тебя» мне не особо понравилось.

– Я разве раб, чтобы предлагать меня кому-то?

– Ты не понимаешь, о чем речь. Soltator похож на шкатулку, в которой живет волшебная сила. Когда ты учишься танцевать, ты… ну, ты как бы украшаешь эту шкатулку резьбой и позолотой. Делаешь ее красивой и удобной. Но захочет ли Элагабал там жить, может решить только он сам.

– В меня вселится дух Солнца?

– Вы станете одним. Камень войдет в тебя, а ты войдешь в Камень. Ты станешь Элагабалом сам. Ты получишь бесконечную власть. Такую, как у Юлия Бассиана.

– Разве у Юлия была бесконечная власть? – спросил я. – Она в его время принадлежала Марку, потом Коммоду. Потом Пертинаксу, пока ее не отобрали гвардейцы.

– Юлий был скромным солнцем, – усмехнулся Ганнис. – Он светил миру из-за туч, и его не замечали.

– А если Элагабал не захочет в меня войти?

– Тогда ты не проснешься.

– Не проснусь?

– Если Солнце отвергнет тебя, ты уйдешь в Аид во сне, – сказал Ганнис. – Это лучше, чем умереть от меча…

С этим я был согласен. Я хотел спросить что-то еще, но Ганнис остановил меня движением руки.

– Опорожнись, вымойся как следует, причешись и спускайся в погреб. Мы подготовим все примерно за час.

Через час я спустился в подвал.

Погреб начинался с большой круглой комнаты, где разливали вино – теперь она была чисто убрана. На ее полу лежали львиные и тигровые шкуры, а у стены с горящими лампами и факелами возвышалось кресло с высокой спинкой. Перед креслом стояла черная деревянная рама с висящим в ней бронзовым зеркалом – словно гонг, подумал я. Еще в комнате была какая-то статуя под покрывалом.

Меня ждали Ганнис и седобородый старик в синем плаще.

– Ох, – вздохнул Ганнис, увидев меня, – я сказал «причешись», но разве я говорил «нарумянься»? Или «подведи брови»?

– Кто бы стыдил, – ответил я.

Но Ганнис в последние дни совсем перестал румянить щеки и подводить брови. Видимо, теперь уже ни к чему было выдавать себя за евнуха – и это пугало меня даже сильнее, чем все рассказы о зверствах узурпатора.

– Варий хочет понравиться богу, – сказал старик в синем плаще. – Он и правда смазливый мальчик. Хотя сейчас больше похож на девочку.

Я вопросительно поглядел на Ганниса.

– Это Ахилл, – сказал Ганнис. – Он врач и поможет нам.

– Ахилл, – повторил я. – Смешное имя для врача.

– Почему? – спросил Ахилл.

– Наверно, многих мужей отправил в Аид.

Ахилл громко захохотал – моя шутка ему понравилась.

– Сейчас ты сам отправишься в мир теней, мальчик, – сказал он. – И очень надеюсь, что ты оттуда вернешься.

Я заметил на кресле моток кожаного шнура.

– Вы хотите меня связать?

– Нет, – ответил Ахилл. – Ремни поддержат тебя, чтобы ты не упал. Мы не будем завязывать их. Ты сможешь постепенно освободиться сам – если не уйдешь в вечный сон.

– Из-за чего я могу туда уйти?

– Если тебе привидится, что ты туда уходишь, так оно и случится… Садись.

Я сел в кресло, и они примотали мои предплечья к подлокотникам – не слишком туго, чтобы не мешать кровообращению.

В зеркале передо мной хмурилось раскрашенное лицо, а вокруг дрожал ореол света от факелов и ламп, горевших сзади.

– Выпей вот это, – сказал Ахилл и протянул мне чашку с вином.

– Что там?

– Лекарство, – сказал Ганнис. – Ты уснешь и увидишь сон. Не бойся, оно не горькое.

Как я ни был напуган, от этих слов мне стало смешно. Я боялся совсем не того, о чем думал мой наставник. Выпив вино, я отдал чашку Ахиллу. Если там была какая-то примесь, я ее не заметил.

Ганнис подошел к статуе и снял с нее покрывало. Я увидел львиноголового человека, обвитого змеями – обычное украшение митреумов. Его полуоткрытая пасть была окрашена изнутри красным, словно он только что съел какого-то зазевавшегося Вария. Вид у него был не слишком приветливый.

– Он покажет тебе путь, – сказал Ахилл. – Перед тобой будут появляться знаки ступеней. Все будет точно как в митреуме.

Я понял, что он говорит о ступенях солнечного посвящения, но решил пошутить.

– Знаки ступеней? – спросил я уже заплетающимся слегка языком. – А почему не знаки лестниц? И почему митреум?

Ахилл с Ганнисом засмеялись.

– Любая лестница состоит из ступеней, – сказал Ганнис, – а Митра просто одна из масок того, кому ты служишь. Так что противоречия здесь нет. Смотри в свет, Варий, и зови бога.

– Как?

– По имени.

– Мы вызываем божественный дух?

– Да, – ответил Ганнис, – именно.

– Но тогда нужно пролить жертвенную кровь?

Ганнис вдруг сделался очень серьезным.

– Жертвенная кровь уже пролилась, – сказал он. – Поэтому мы здесь.

Я понял, что он намекает на убитого императора, и мне стало страшно.

– Повторяй его имя, – сказал Ахилл.

– Антонин. Марк Аврелий Антонин.

– Я говорю про бога, – поправил Ахилл. – Имя бога, которому ты служишь. Позови его, когда придет время.

– Элагабал! – произнес я. – Элагабал! Элагабал!

Говорить было все труднее, но это слово я мог повторять долго – оно само слетало с языка.

– Теперь, – сказал расплывающийся Ганнис, – мы оставим тебя наедине с богами. Не бойся мрака, малыш. Ты не первый, кого Ахилл отправляет на эту прогулку. Все будет хорошо. Ищи знаки ступеней…

Я услышал стук закрываемой двери.

А дальше начался мой бег по летающим лестницам и схватка с быком.

Через день действие микстуры окончательно прошло, и я вспомнил все. Совершив прогулку в Аид, я вернулся в мир, который по-прежнему собирался отправить меня к теням. Но теперь я не боялся Аида.

Отсрочка, данная нашей семье судьбою, оказалась длиннее, чем мы предполагали. Я совершенствовал свое искусство еще несколько месяцев, танцуя в храме и дома. Мне говорили, что мой танец нравится жителям Эмесы – и даже редким воинам, приходящим в храм.

А потом случилось то, чего так боялись все.

– Варий, – сказал Ганнис за ужином, – нам сообщили, что Макрин посылает в Эмесу преторианцев. Они будут здесь через несколько дней. Ты понимаешь зачем?

Я кивнул – и попытался запить вином холодный комок в центре живота.

– Тебе полагалось бы упражняться еще несколько лет, – продолжал Ганнис, внимательно на меня глядя. – Но теперь у нас нет времени. Нас просто убьют. Тебе придется танцевать перед солдатами завтра днем.

– Перед какими солдатами? Теми, которых послал Макрин?

– Нет, – сказала моя бабка Меса. – Перед солдатами Третьего Галльского. Но твой танец должен действовать на всех солдат без исключения. Иначе какой в нем смысл?

Она холодно поглядела на Ганниса. Похоже, она не слишком верила в эту затею.

– На самом деле ты будешь танцевать не перед солдатами, – сказал Ганнис, – а перед Камнем. Все как обычно.

– Камень в храме, – ответил я. – Солдаты придут туда?

Меса кивнула.

– Откуда ты знаешь?

– Я об этом позабочусь, – сказала бабка. – Ты же позаботься, чтобы мои деньги не пропали зря.

В эмесском храме Солнца был внутренний двор с колоннадой. Он делился на две части, большую и малую. В большую пускали всех; возле стен стояли лежанки для тех, кто хотел провести в храме ночь.

В малую разрешалось входить только жрецам – там, возле торцевой стены, стоял укрытый навесом Камень, окруженный священными знаменами. Его можно было созерцать, но не трогать. Подойти к нему слишком близко считалось святотатством – его охраняли вооруженные стражи.

Я танцевал перед Камнем на сером песке. Перед этим прислужницы выравнивали его плоскими граблями, и следы моих босых ног обычно складывались в отчетливый крест, на который нанизывалось несколько слабо протоптанных окружностей. Из-за креста в храм ходили христиане, полагавшие, что это некое предвестие и дань их богу тоже.

Паломникам нравился красивый мальчуган (хотя некоторые принимали меня за девочку из-за румян и длинной шелковой рубашки, расшитой золотом и бисером). А мне нравилось нравиться. Ничего иного в те дни я не хотел. Я с младенчества знал назубок все движения и приемы храмового танца. Но прежде в моих движениях не было, как говорил Ганнис, священной силы…

Теперь, как надеялись у нас дома, она должна была появиться. Но по-настоящему на это рассчитывал один Ганнис, а к нему самому мало кто относился серьезно.

Мы потратили на занятия последние доступные нам часы. Ганнис шлифовал мои движения, рассказывая, как они должны выглядеть со стороны. Вечером он принес с собой таблички и сказал, что зачитает мне отрывок из книги, которую он, подобно Марку Философу, пишет для потомков.

– Я пишу в ней про тебя. Вернее, про твой танец.

Он подбоченился и, подражая завываниям чтецов, прочел:

– «Я оставил их там, занятых игрой на флейте и плясками, которые они под звуки быстрой мелодии исполняли на какой-то ассирийский лад: то легко подпрыгивая ввысь, то низко приседая к земле, они, словно одержимые божеством, содрогались всем телом…»

Он продолжал читать, но я отвлекся на мрачные мысли.

– Немного, – сказал я, когда он замолчал.

– Чем меньше слов, тем вернее преодолеют они океан времени… И я нигде не называю тебя по имени, господин. Просто знай, что от тебя останутся не только сделанные скульптором портреты, но даже твой танец сохранится в этих строках, как в янтаре.

То есть он полагал, что уловил меня своими словами как муху… Я пожелал узнать, какую философию излагает Ганнис в своей книге. Он ответил, что не философствует, а пишет роман об убегающих в Эфиопию влюбленных, и это следует понимать как мистерию восхождения к божеству. А в философском смысле книга его близка по духу к литературной школе, которую челядинец моей бабки Флавий Филострат прозвал «второй софистикой». Это как бы новая истинность, возрождающая славу и силу первой софистики, то есть прозорливой мудрости, которую эон София дарил древним певцам.

Я не слишком понял, что он хотел всем этим сказать, но не стал переспрашивать, поскольку знал, что на меня тут же прольются новые софизмы.

– Ты подпишешь сочинение своим именем? – спросил я. – И не боишься позорища?

Ганис улыбнулся.

– Про автора будет сказано вот что: «книгу сочинил муж финикиец из Эмесы, из рода Гелиоса, сын Теодосия Гелиодор». Разобрав значения имен, мудрый поймет, что сила дана мне Солнечным богом и книга эта – дар Солнца, которому я служил. Но это сообщается тайным языком. Мало того, я прикинулся финикийцем. Открыто я говорю только то, что я из Эмесы. Но Эмеса ведь большой город…

– Слишком маленький, – сказал я, – чтобы спрятать в нем такого светоча.

Как тщеславны люди. Ганнис может завтра умереть, а думает о своем романе. Мне захотелось его подразнить.

– Я думал, что обучаюсь у многомудрого мужа, – сказал я, – а он тайный писака. И смерть, ворвавшись в наш дом, найдет его занятым игрой со словами, которые он переставляет на какой-то ассирийский лад, содрогаясь всем телом…

Ганнис засмеялся.

– Не сдавайся раньше времени, Варий, – сказал он. – Смерть когда-нибудь победит всех. Но нас она пока еще не нашла. Яви перед солдатами свою силу, и мы натянем ей нос.

Вот так мы развлекали друг друга в те дни, стоя на краю ужасной погибели – в последней попытке ее отвратить.

– У нас новые гости, – сказала Со за завтраком. – Попутчики до Канар. Тебе понравятся. Ну или во всяком случае будет интересно.

– Кто?

– Буддисты.

– Тибетские? – спросила я.

– Американские.

Я решила показать, что немного смыслю в предмете.

– Я понимаю, а какая школа?

– Pragmatic dharma.

– Что – «прагматик дхарма»?

– Это современная универсальная традиция. Берут из всех систем то, что работает.

– Работает на кого?

– Вот их и спроси, – улыбнулась Со.

– Откуда они?

– Тоже из Bay Area. Ребята загорелые с лимана. Тим говорит, будет очень смешно.

Я, видимо, должна была узнать цитату про лиман, которую Со выделила интонацией, но к своему стыду ничего такого не вспомнила. Все-таки generation gap – это реальность.

– У тебя есть возможность по блату узнать действительно глубокую мудрость, – сказала Со насмешливо. – Такое, что обычным прихожанам не говорят. Не упусти шанс.

От штаба восстания в это утро первый раз не разило марихуаной. Во всяком случае, в коридоре запах еще не чувствовался.

И даже внутри он был умеренный, словно люди здесь курили не для того, чтобы исказить реальность, а лишь пробовали вкус дыма.

Обстановка не изменилась – только вокруг золотого уха на потолке появилась замкнутая в кольцо надпись серебряным маркером:

STONE DANCER STONED ANSWER[2]

которую можно было прочитать еще и так:

DANCER STONED ANSWER STONE[3]

Глубоко. Нет, правда. Риальне круто.

С гостями спустился пообщаться сам Тим – он тоже был в каюте. Это впечатляло. Майкл и Сара сидели у стены, как в кинозале. Раджива не было. Он индус, догадалась я – что ему Будда. Подумаешь, инкарнация Вишну.

Гостей было трое. В центре комнаты на подушках сидела бодрая загорелая старушка с бильярдно выбритой головой и аккуратно подстриженной седой бородкой (бородатых женщин я уже видела, но вот седобородых не приходилось). На ней было женское платье, и я подумала, что так мог бы выглядеть вставший на трансгендерный путь Троцкий.

Вторым гостем был мужик лет шестидесяти с длинным седым пони-тэйлом, в джинсах и белой майке с надписью «WHITE FACE, BLACK HEART»[4] (как я поняла, что-то вроде компьютерного «Intel inside», только применительно к расовому вопросу).

На его руках темнели этнические индейские татухи, сделанные, видимо, еще в те времена, когда за культурную апроприацию в Америке не карали. Он был большим и излучал не то чтобы угрозу, но… В общем, все то, что излучает сильное, крупное и немного напуганное белое мужское тело в эпоху BLM-капитализма[5].

Третий, симпатичный очкарик моего примерно возраста в пляжной рубахе и шортах, сидел в уголке. Он, как я догадалась, был чем-то вроде падавана у первых двух.

Старушка подняла на меня острые голубые глаза и представилась:

– Кендра.

Я все-таки была не до конца уверена, что это старушка, а не старичок.

– Саша, – ответила я. – Я не расслышала – Кендро?

– Кендра, – повторила старушка и поглядела на падавана.

– Кендра Форк, – сказал падаван, – and the pronouns are she/her[6]. Кендра – первая в Америке трансгендерная архатка.

– Wow, – повторила я восторженно. – First US transgender she-arahant!

Нельзя сказать, чтобы я полностью поняла этот титул.

Старушка помахала мне рукой, как Сталин с мавзолея. Похоже, она привыкла к направленному на нее уважительному вниманию.

– А что такое «архатка»? – спросила я.

Кендра посмотрела на меня так, словно я сказала n-слово.

– То же самое, что «архат».

– А что значит «архат»?

– Это почитай в «Википедии», – ответила Кендра. – Долго объяснять.

– Винсент Вулф, – представился мужик с пони-тэйлом. – Просто Винс. My pronouns are he/his. Я учитель медитации из дхарма-коллектива в Сан-Франциско.

Он так и сказал – «dharma collective»: коллективизация наконец добралась и до Оклахомщины с Айовщиной. Видимо, немец, решила я. Это ведь немецкая фамилия? Он действительно походил на большого улыбчивого волка, прижившегося среди людей – и даже подобравшего себе человеческие местоимения.

– Саша, – повторила я виновато и присела на подушки в уважительном отдалении – но достаточно близко, чтобы слышать разговор.

Мне – далеко не в первый раз в жизни – сделалось обидно, что я ничего не могу добавить к имени «Саша», кроме женских местоимений (причем из боязни показаться банальной в таком разностороннем обществе я не решилась даже на это). Надо ведь что-то из себя представлять к тридцати годам.

Все московские знакомые кем-то стали: учитель йоги, музыкант, художница, закладчик, содержанка, содержанка, еще одна содержанка…

Почему-то мне вспомнился анекдот про собачью выставку. Собаки ходят перед судьями по кругу и повторяют: «Я эрдель-терьер, я эрдель-терьер», «Я доберман-пинчер, я доберман-пинчер», «Я трансгендерная архатка, я трансгендерная архатка». А дворняжка идет между ними и объясняет: «А я сюда поссать пришла». Вот и я такая дворняжка на собачей выставке вашего мира…

– Я что-то смешное сказала? – спросила Кендра.

– Нет, – ответила я, – это я своему смеюсь.

– Рада, что у тебя хорошее настроение.

– Ты лучше послушай, – посоветовал Тим. – Она интересные вещи объясняет.

– Мы говорим про первую благородную истину, – сказала Кендра. – Истину страдания. Ты знаешь, что такое «первая стрела» и «вторая стрела»?

Я вежливо пожала плечами.

– Наша жизнь, – начала Кендра, – устроена так, что избежать страдания невозможно. Мы болеем, старимся, умираем, у всех происходят неприятности и неожиданности, которые нам не нравятся. Это называется «первой стрелой». Вот, допустим, ты упала и сломала ногу. Это она.

– Спасибо, – сказала я.

– Боль проходит. Но ты начинаешь тревожиться и горевать из-за случившегося с тобой несчастья. Ты думаешь – ох, как мне не повезло… Как мне плохо. И как хорошо другим! Почему именно я сломала ногу, а не кто-то из них? Какая несправедливость! Вот эти блуждания ума и сердца, эта печаль, генерируемая самим человеком, и называется «второй стрелой». Понятно?

Я кивнула.

– Теперь продолжим, – сказала Кендра и повернулась к Тиму. – Обычно ученику разъясняют, что «первой стрелы» не избежать, но «вторая стрела» не обязательна. И целиком зависит от него. То есть буддистский практик по-прежнему не застрахован от обычных человеческих бед, старости и смерти, но может защититься от страданий, которые возникают в уме по их поводу… Другими словами, он уязвим для «первой стрелы», но неуязвим для второй. И на этом объяснение первой благородной истины заканчивается. Мол, боль присутствует, но ее можно минимизировать – и мы быстро научим вас, как это сделать.

– Понятно, – сказал Тим.

– Однако, – продолжала Кендра, – такая постановка вопроса – это просто рекламная уловка. На самом деле «второй стрелы» избежать так же трудно, как и первой.

– Почему?

– Да потому, – ответила Кендра, – что в нас нет никого, кто сознательно генерирует эту «вторую стрелу» – и может перестать это делать. Наши чувства и эмоции возникают сами, непредсказуемо и свободно, и не спрашивают нас, хотим ли мы их испытывать. Спрашивать некого: мы сами и есть сумма наших чувств и эмоций. Это очень важно – нет никого, в ком эмоции возникают, потому что «мы» появляемся после того, как они возникнут. Если вообще допустить, что есть какие-то временные «мы». Тот, кто страдает от «второй стрелы», и есть сама «вторая стрела».

– Тогда каким образом буддийская практика помогает избежать ее? – спросил Тим.

– Вот, – улыбнулась Кендра, – мы уже приближаемся к сути. Я скажу, как это обычно происходит. Человек приходит на курсы осознанности, где ему объясняют этот механизм – и говорят, что «вторая стрела» совершенно не обязательна и ее можно отразить. Человек начинает следить за собой. Каждый раз, когда с ним случается какая-нибудь беда, он, естественно, расстраивается по ее поводу, как это вообще свойственно людям. Эта реакция записана у любого у нас в подкорке на таком глубоком уровне, что убрать ее оттуда, сохранив социальные навыки, не представляется возможным, поскольку социальные навыки основаны именно на ней. Вы говорите «what the fuck!» перед тем, как вспоминаете, что вы архатка или кто-то там еще. Знаю по себе.